"Герта Мюллер. Большая черная ось " - читать интересную книгу автора

кузнеца по губам. А Лени жевала шелковый уголок головного платка.
"Ваша милость, - сказал самый старый слуга, - охотник признался, что
Женевьева жива". Самый низкорослый поспешил к герцогу и указал рукой на
кустарник. Портниха что-то шепнула на ухо Лени.
"Сон это или явь?" - вскричал герцог. Из кустарника поднялась
Женевьева. Волосы у нее были черные и длинные. Концы их развились в ночь. А
легкое платье выглядело совсем несмятым.
Она подбежала к герцогу, за ней бежал ее сын. Он держал в руке огромную
бабочку. Бабочка вздрагивала от бега и была вся разноцветная. Когда ребенок
остановился за спиной Женевьевы, герцог закричал: "Женевьева моя", а
Женевьева закричала: "Зигфрид мой". Они обнялись, и бабочка уже не
вздрагивала. Бабочка была не живая, а вырезанная из бумаги.
Почтальон укусил себя за корни лица. У него была одна губа и еще -
зубы. И у зубов - острия. Регентша смеялась. Ее зубы пенились, белея тертым
хреном. С плеча свисал голубой букетик и наклонялся к ее локтю.
Конь с красными лентами жевал траву на сцене. Зигфрид поднял ребенка к
небу. Голые ножки болтались у него перед ртом, рот был открыт. "Сын мой", -
сказал Зигфрид и разинул широко рот, будто собирался проглотить пальчики на
ножках. А слугам герцог приказал: "Будем теперь праздновать. Пусть народ мой
веселится и танцует". Он посадил Женевьеву вместе с сыном в седло. Конь
переступал в траве копытами. Я знала, что он щипал вверху на насыпи траву,
ту, что вечно дрожит и чуть проезжает вместе с поездами. "От этой травы ему
придется вскоре уйти скитаться", - подумала я.
Женевьева помахала рукой, а ребенок - неживой бабочкой. Ионель помахал
широким кольцом, почтальон - фуражкой, а кузнец - пустой бутылкой. Лени
зачернила себя и потому ничем не махала. Портниха крикнула: "Браво". И
агроном взмахнул рубчатым рукавом, а дядя выкрикнул: "Немецкие цыгане тоже
немцы".
Цепь была черной, как трава. Я не могла ее разглядеть. Концы ее вместе
с серединой ускользнули в ночь. Я натыкалась на цепь ногой, и она подавала
голос, когда я махала носовым платком.
Певец вышел на сцену и взмахнул скрипкой. У него надрывался голос. Ночь
углубляла тело его скрипки, и она откуда-то подо мной выпевала: "Когда
судьба ко мне жестока, и кажется, что жизни больше нет, вдруг огонек
засветит издалека".
Регентша рыдала в измятый носовой платок. К певцу подошла девушка. В
руках у нее был горящий фонарь, а в волосах - большая увядшая роза. Фонарь
освещал голые плечи девушки, они были стеклянные и просвечивались. Глаза
агронома соскальзывали с них, ему пришлось рубчато тесниться возле меня,
подбираясь к сцене.
Певец запел о том, что мало еды и денег. Руки у девушки проблескивали
гладкой кожей и лихорадочно звенели браслетами. Браслеты взвивались до
локтей и спадали снова, искрясь и ломаясь. Фонарное пламя их сращивало,
прокалив, горячим светом.
С черной шляпой в руках девушка переходила от глаз к глазам и от рук к
рукам.
У моего дяди в последнем ряду вспыхнуло лицо, он высыпал в шляпу целую
горсть монет. У регентши выпала из рук скомканная леевая бумажка. Фонарь
окатил ей горло пламенем и, пока бумажка опускалась в шляпу, вымывал его из
ночи.