"Сергей Дмитриевич Мстиславский. Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках " - читать интересную книгу автора

столкновений подобного рода, дабы не давать повода разным там радикалишкам
разводить преступную агитацию, как случилось это после смерти сапожника:
хотя революцию и приглушили, вполне очевидно, - время все-таки смутное.


* * *

Между тем, пока он соображал о Дрейфельсе и приказе, мастеровой,
мотаясь на коротких и непокорных ногах, надвигался все ближе и ближе:
отчетливо стал виден передник с нагрудником, измазанный охрой и синькой. Тою
же охрой покраплен картуз. Маляр, очевидно.
Улица была пуста. И оттого, должно быть, что вокруг не было никого - ни
души, ни единого постороннего глаза, - штаб-ротмистр подумал лениво: а может
быть, перейти на ту сторону? Черта ли тут с ним связываться. Подумал, но
тотчас же стряхнул недостойную эту мысль, брезгливо, как заползшую в казарме
с солдата вошь.
Уже шагах в десяти всего мигал на трясущейся голове облупленный козырек
над бледным, голодным, худым, заросшим лицом; из-под картуза - космы
нестриженых, нечесаных, свалявшихся в войлок волос. И ясно представилось:
взвизг клинка - и красный рубец на виске. Будущее как бывшее.
Потому что - было уже. Площадь, толпа, рабочие картузы (они, рабочие,
все ж на одно лицо и на один картуз - вот эдакий, вскоробленный и
замызганный), синеоколышные студенческие фуражки, бабьи платки - и красные,
красные флаги над рядами, и песня:
Вставай, подымайся...
Эскадрон развернулся.
- Шашки - вон!
По толпе дрожью отдалась офицерская - его, штаб-ротмистра Энгельсова, -
команда, флаги зашатались над головами, кто-то взвизгнул, кто-то с краю уже
побежал.
Но какой-то... белокурый, бледный, остробородый (это уж он увидел
потом), в облезлой шапке, меховой, не по сезону, в пиджачишке [6] поверх
черной косоворотки, - агитатор, вождь... выскочил вперед, завернулся лицом к
толпе, поднял руку:
- Товарищи!
- Эскадрон, равнение на середину, середина за мной, марш-марш!
Лицо у самого стремени. Повод - на себя. Взвизг шашки. И рубец, на
виске, красный.
Лицо было белокурое, бледное, остробородое.
Штаб-ротмистр положил ладонь на эфес: лицо маляра маячило перед
глазами. От холодной рубчатой рукоятки сразу стало тупо в голове той
спокойной и ровной тупостью, что бывает перед атакой.
Но маляра нежданно качнуло вправо, как ветром снесло, - к самому краю
панели. Рваный башмак зацепил за грязную тумбу, и тело тяжелым размахом
грохнулось на мостовую: коленками, плечом и виском.
Штаб-ротмистр прошел, вспятив грудь, мерно печатая шаг, как на
высочайшем смотру.
Рука отпустила эфес. И снова, тотчас же, - мысль. Опять та же: о чести.
О разговоре с полковым командиром.