"Тони Моррисон. Не бойся (= "Жалость")" - читать интересную книгу автора

дымкой. И вдруг опять снег, удививший ее и напугавший: как раз на Флоренс в
пути припадет! Теперь, зная, что Флоренс пробивается где-то в бесприютности,
она пыталась вызнать, что принесут с небес ветра. Пожалуй, должно
успокоиться. Весна понемногу крепнет, матереет. Приободрившись, Лина снова
зашла к болящей и там услышала бормотанье. Неужто Хозяйка опять себя жалеет?
Нет, на сей раз пустых жалоб не слыхать. Вот дивище: теперь она молится. О
чем, к кому обращена молитва - этого Лина не знала. Смутилась же и удивилась
она потому, что всегда считала, что Хозяйка с христианским Богом знается
чисто для отвода глаз, а вообще-то к религии относится если не враждебно, то
с безразличием. Что ж, - подумала Лина умудренно, - от начала времен дух
смерти всегда был великим переустроителем умов и собирателем сердец.
Решения, принимаемые под дуновением его, сколь тверды да круты, столь и
опрометчивы. В тяжкие минуты жизни разум редко кому не откажет. И все же,
что там с Флоренс? Надо же, как она повела себя в момент, когда все пошло на
перелом, - решилась действовать, когда другие или мешкотно топчутся, или
прячут голову в песок. Быстро! Смело! Но справится ли? Ведь совсем одна!
Идет в сапогах Хозяина, с подорожной грамотой и узелком еды, а главное, с
желанием сердечным того знатливого кузнеца найти. Но вот вернется ли? С ним
ли придет, Ю ним, без него или не придет вовсе?
Ночь густа, вся звездная сила завязла, и вдруг луна. А иглы колются,
сучья аднят, никакого тебе покоя. Спустилась поискать - может, лучшее место
найду. При луне вижу пустое бревно, но внутри оно от муравьев все шевелится.
Ладно, наломала лапнику с молодой елки, навалила кучей и на ней прилегла.
Еловые иголки гуще, не так колются, да и не упадешь теперь. От земли
сырость, холод. Приходили ночные мыши мелкие, меня понюхали - шнырк
восвояси! Страшусь змей - они что по деревам, что по земле вьются, хотя Лина
и говорила: они, мол, нас не шибко предпочитают - ни чтоб кусать, ни целиком
глотать. Лежу тихо и стараюсь о воде не думать. Думаю зато о другой ночи, о
прежнем разе, когда лежала на сырой земле. Но тогда было лето, и сырость
была от росы, не от снега. В тот раз ты рассказывал, как ладят железные
вещи. Как вкусно тебе бывает отыскать руду, когда она в доступности, поверх
земли лежит. Как это весело и славно - выделывать металл. Потому что и отец
твой владел тем же промыслом, а прежде его отец, и до них так тысячу лет. И
как домни-цы зиждили в муравьиных домах-термитниках. И про то, как получаешь
ты одобрение предков: величаешь их по именам, и, если явятся сей же момент
два сыча, значит, дают они тебе свое благословение. Ой, смотри, - сказал ты
тотчас, - вон сидят! И головы к нам повернули. Вот - тебя, значит, одобрили.
Они благословили меня? - спросила я. Погоди, - сказал ты. - Погоди, видно
будет. Похоже что да, потому что... Потому что сейчас я кончу. Вот, на
подходе уже, к тебе иду, источаюсь бо.
Лина говорит, есть духи, хранящие воинов и охотников, и есть другие,
оберегающие дев и матерей. Но я ни то ни другое. Святой отец учил: крещеному
первое дело воцерковление. Ну, а второе - молитва. Но воцерковиться мне тут
некуда, а говорить со Святой Девой совесть задирает, ибо то, что я попрошу,
ей, поди, не по нраву будет. И Хозяйка тут мне не в помощь. Сама избегает
баптистов и тех деревенских баб, что ходят в молельный дом. Докучливы
больно. Взять хоть случай, когда мы втроем - Хозяйка, Горемыка и я - ездили
продавать двух телят. Сами в телеге, а телята сзади привязанные, на веревке
чапали. Сговор-ку вела Хозяйка, сидим, ждем. А Горемыка спрыгнула, да за
амбар фактории. Вдруг слышим, тетка деревенская по морде ее лупит и орет.