"Заклинание в стиле ампир" - читать интересную книгу автора (Даценко Александр Николаевич)Александр Николаевич Даценко ЗАКЛИНАНИЕ В СТИЛЕ "АМПИР" (2003–1991)И приходит время, и проходит время, и уходит оно безвозвратно, и слишком велики для нас «крУги его», и новые воплощения, наступающие на одни и те же грабли в течении времен и цивилизаций, не такое уж и утешение, для тех, кто живет теперь, для тех, чье время сейчас.… А все эти хлопки рукояткой грабель по лбам, в сумерках эпох, на глазах Всевышнего, довольно таки комичное занятие, комичное и однообразное.… Вряд ли творец заинтересован в подобном зрелище. Но мы — то живем сейчас, теперь… и умираем тоже теперь тут же… Моя война окончена, она окончилась постепенно сведенная на нет необходимостью жить, я обзавелся семьей, у меня родились дети, Мир, обнял меня, и показал другую сторону жизни… Осталась ненависть, ненависть питаемая жизнью, ненависть, уже не вызывающая желания убивать, и оттого, еще более страшная… я сроднился со своей ненавистью, как люди сродняются с привычками. Я не боюсь ее, она не боится меня, и мы вполне нормально существуем совместно… И только глаза, смотрят на Мир вокруг, не давая, успокоится, успокоиться и жить, быть Когда-то, я пришел на Мемориальный комплекс, там, у огромного памятника павшим, Горит вечный огонь, перед вечным огнем стеной стоят изваяния наших солдат… была дождливая зима, и слякоть хлюпала под ногами, и день был серым, и серая тишина вздыхала негромкими порывами ветра. У вечного огня, стоял старый человек, в потрепанной хламиде, явно брошенный под колеса стремления к улучшению жизни, брошенный, и попавший под них, казалось бы, чего тут такого уж нового и необычного… Он стоял у вечного огня, в руках его была палка, на ней — прикрученная проволокой какая- то жестяная банка, он кипятил воду, стоял у вечного огня, и кипятил на нем воду. Подошла группа людей, ну знаете, не запоминающаяся такая кучка, дети, женщины, мужики, такие группки часто вываливаются на улицы с дней рождений, свадеб, банкетов, так вот, кто-то из этой подвыпившей, и в общем-то, счастливой группы, заорал на старика, мол, как ты смеешь, они же погибли за нас… Старик промолчал, и только, когда криков стало очень уж много, Он повернул голову, и произнес, желающим заступиться за честь погибших наших защитников — «Я воевал тут, вместе с ними»… И было понятно, что он говорит правду. И все, все, что досталось выжившему — это возможность вскипятить воду на вечном огне, то, что смогли дать своему другу, мертвые… А мы, живые, не смогли ничего, нет, не Родина, МЫ… Мертвые щедрее живых, мы ходим, жуем, бегаем, и нам не нужны неубитые старики, ни к чему они нам, Но горит вечный, вечный огонь… А значит, на нем всегда можно вскипятить воду… Грязную воду в найденной на помойке жестЯной банке… Если заслужил, конечно….. И остается ненависть, ненависть питаемая жизнью, ненависть, уже не вызывающая желания убивать, и оттого, еще более страшная… И печатает шаги почетный караул в Александровском саду, И пылает там вечный огонь. Я видел многих, что вершат наши судьбы, с каждым днем мужская их половина солиднеет, а женская молодеет, речь их все более связна, а вид все более безгрешен. Они правят нами. мертвые не позволили бы им кипятить воду на вечном огне… Жаль, вот только, что сами правители, так об этом и не узнают. И все грезится нам, что есть на свете места, где мы были бы уместны, более того, счастливы, все мы хотим счастья, хотим, что бы однажды, все обстоятельства сложились в нашу пользу, и соленые брызги моря, искрились бы на солнце, в своей всепобеждающей кратковременности… И, что бы покой был счастливым, а обязанности, да и само небо было бы радо твоему счастью… А между тем, у каждого все это было… и понимаем-то мы, что хорошо там, где нас УЖЕ нет, только потом, а попытки составить обратно кубики судьбы, не приводят ни к чему, Слишком многое мы узнаем, слишком многие меняются, да и море возвращает раздувшиеся трупы… А ведь было, было, и понимаешь вдруг, что не так уж и плохо проходит твоя жизнь, если есть право понять — ты был счастлив, ты УЖЕ был счастлив… А значит — обязательно будешь еще… Потому, что все зачем-то, только вот это зачем-то, не нами задумано, и не для нас… Видишь? Там на небесах, свои трагедии и свои интриги, видишь? Они используют нас, Они думают, что мы просто материал в их, несомненно, величайших деяниях… И не понимают они, в своей привычке демиурга играющиеся кирпичиками, что человек, который был счастлив, уже сам по себе вселенная… Ни те, что на небесах, ни те, что на строительстве…здесь, рядом, денно и нощно строят рай на Земле… Возомнившие себя скотниками строят рай для скотины… Успевшие первыми к уходу Творца, далеко не решающая сила в Мире созданном Им… Потому, что ты был счастлив. Ты был счастлив. И значит жив. Ведь смысл не в безгрешии, смысл в том, что бы грехи совершались сознательно, и то, ради чего их совершают, должно стоить такой цены, цены греха, греха перед собой, перед своим счастьем… И если ты убивал, то принял цену своего греха… И тоже был счастлив… Дело не в адреналине, дело в Наше счастье приходит с возможностью решения, или с отсутствием вопросов… Творец ушел… Он сотворил Мир. Он счастлив. и именно в этом мы подобны ему… Лучше всего о смысле жизни думается на кладбище и, возможно, не только живым… А еще, я видел, как солнце катится с гор прямо на меня…. И тишина давит на уши не хуже пятиметровой глубины….ничуть не хуже…. Роса очень быстро исчезает с камней, и кажется, что не было никогда промозглого холода, так же, как ночью не верится в полуденное пекло… Потому, что за все приходится расплачиваться… Те, кто втоптал нас в землю получат свое, во всех смыслах… Когда — то, я подарил папаху другу…хорошую черную папаху… Друг сидел на броне первой рванувшейся по мосту в захваченный город… Выстрел из гранатомета пришелся прямо в него… Он страшно обгорел, погибли еще двое.… Один, владелец огромного мраморного дога, всеобщего любимца, превратившегося с гибелью хозяина в издерганное и страшное существо… другой, просто хороший человек, Ведь на войне, все хорошие,… а кому охота остаться в памяти таким, каким был, если можно — таким как хотел… Друг был убит, и то, что осталось от него не поддается описанию,… но ведь уже все равно, разве то, что остается от умерших в собственной постели, после того, как пролежит в Земле дней двадцать поддается описанию? Папаху подобрали пацаны… Одного из них, застрелил снайпер… Одна папаха две смерти… Два единственных ребенка в семьях… в семьях, где детей больше родить Физически не смогут. Мы променяли не родившихся детей, на призрак комфорта и карьеры, когда — нибудь потом, карьера не сможет помочь нам, выброшенным с работы очередным кризисом, А комфорт не присядет рядом на больничную койку, и не скажет… «Держись, все будет хорошо…»… нет, не присядет…. Так стоило ли менять сутолоку в квартире, неугомонность детей, на возможность спокойно посидеть в персональном сортире? Время покажет… Ведь лучше всего о смысле жизни думается на кладбище, возможно не только живым… Разве только высокие идеалы станут плакать на вашей могиле… разве только они… А еще, я помню прекрасного парня, Володьку, мы пили с ним вино на броне, И он смеялся над анекдотом. Потом мы ушли, а он остался, Через несколько дней, он был поставлен опознавать мертвых. Их свозили в рефрижераторах, и укладывали во дворе госпиталя,… а он опознавал, и тех с кем пил, и тех, с кем рос… Я не узнал его, когда мы встретились, живые в его голове перепутались с мертвыми… он престал смеяться, а каждый стакан проглатывал, словно последний, я не знаю, что с ним было потом, но, думаю, ничего хорошего, потому, что очень трудно не узнавать, что люди, которых ты хорошо знал, погибли, а именно И Мир не рухнул, а мне все казалось — вот- вот… Зато, я видел людей такими, какими они могли бы быть, если бы не мирное время, Самое страшное происходит, когда приходит мир… Ведь он всегда не такой, каким мы его ждем… А еще, я узнал, что из роз варят варенье, а голубцы, можно заворачивать в виноградные листья… Эх, знать бы как все будет, я бы выбросил папаху в реку, и попросил бы реку, бежать, не переставая… И не слушать шутки, про откормленных раков под мостом, Такие простые и уместные шутки… Потому, что ради себя… Все, ради себя… Даже трусость… А теперь мне уже почти все равно… Ах, какая была теплая осень в Тбилиси…весь Мир летел в тартарары, а осень была теплая и ласковая, да и не было её, осени-то… После уже зимней Москвы, на нас обрушилось лето, лето, пахнущее виноградом и пылью, чинары были большими, и удивление тоже, удивление, не покидавшее меня с первых шагов по этой земле, и до последних, связанных с развеселым погружением в самолет, перемежавшимся робкой попыткой расстрела… Удивление, оказывается, может быть очень многоликим, мы даже и представить себе не можем, насколько… Удивительным было все, но очень по разному… Итак, волею судЕб, мы оказались в Грузии во время краха, краха всего и вся… Никогда не забуду, как Гурамыч вез своей родне кусок сливочного масла за тысячи километров, до сих пор не знаю, на чей счет отнести сей казус, то ли на пережитки старого режима, то ли на достижения нового…. Мы ехали по прекрасному и такому чужому городу, поражало всё, и узкие дороги, и Пятиэтажки, как будто распухшие вширь, и горы над городом… Больше всего поразил способ движения на автомобиле по дорогам, уже позже, когда Георгий вез нас в сторону Мцхеты, он открыл мне великую грузинскую автодорожную истину, Когда по одностороннему узкому шоссе, навстречу нам, на предельной скорости мчал автомобиль с включенными фарами и высунувшийся(!) из окна водитель орал что-то неразличимое в шуме моторов, Гия спокойно уступил дорогу, и изрек ту саму правду — «Спешит человек, значит — надо ему…» И вообще, не раз убеждался, что светофоры служат не более чем, украшением улиц, при всем при этом, любые столкновения, не приведшие к тяжелым последствиям, заканчиваются вовсе не разборками, а совместным курением, или распитием, если вообще обращают на себя внимание эти столкновения, как сказал представитель нарождающихся спецслужб Грузии — «Машина для человека, а не человек для машины», после коих слов бросил свое новенькое авто, с закипевшим радиатором не запирая дверь посреди подъема, и отправился с нами пешком, показывать могилу Грибоедов…. Ну да эр отдельный разговор, долгий, и достойный если не пера Гашека, то уж пера Сенкевича, несомненно. В тот же вечер, я был поражен радости, с которой нас встретила родня Гурамыча, я был накормлен, я был напоен, сыт и счастлив, причем, под окнами стреляли, а в доме пели… С братом Гурамыча, мы остались пить вино уже после того, как все разошлись, когда закончилось вино (во что я вообще не поверил, однако это правда), была принесена чача в хрустальном графинчике, не желтая, а белая, сладкая, и очень крепкая чача, мы пили, и разговаривали, и казалось, что, чуть ли не в этом, и заключается жизнь, такая, какой ее задумал Творец. Я никогда не думал, что смогу столько выпить, выпить, и совершенно не опьянеть, с тех пор я знаю, что пить можно не только «в меру», или «беспробудно» Но и «в радость», именно в радость. Ну а дальше пошли самые, что ни на есть веселые приключения. Взорвался с большим шумом приватизированный грузинами у ЗАКВО эшелон с боеприпасами, и мы, конечно же случайно оказались невдалеке от места событий, и, конечно же, как лица «некавказской национальности» были задержаны, и препровождены, допрос окончился не начавшись, как только узнали, что двое из троих в Грузии первый раз, допрос превратился в обширнейшую экскурсию по утреннему, дневному, вечернему и ночному Тбилиси, с посещением злачных и исторических мест, с тостами, и разговорами о политике. Только грандиозный праздник помешал нам съездить к мятежным гвардейцам на Тбилисское море, ну да многие из них сами приехали. И страшно неуместной была перманентная война против Гамсахурдии перед домом правительства на проспекте Руставели, неуместной, как и любая война на этой Земле навевавшей очарование доброй сказки. Я помню, парня, который с горячностью доказывал, что Грузия оккупирована, и что как только Русские войска уйдут, вот тут и наступит настоящая свобода, и настоящая жизнь, его сожгли потом, живым, в Южной Осетии, Я помню тост, поднятый в память жертв 9 апреля, в память погибших за Свободу и процветание Грузии, когда его произносили, отчего-то четче и слышнее стали автоматные очереди за окном дома правительства, и тогда я спросил — Думаете, стоило? А в ответ — промолчали. Я помню памятник Георгиевскому трактату, по которому Грузия присоединилась к Росси, памятник был измордован, Другого слова и не подобрать. Косые взгляды, были, были злобные косые взгляды… Но ведь было и другое — Таксист, не взявший с нас деньги, только потому, что мы Русские, Серега, наоравший на людей повесивших свои пиджаки на оградки могил Русских офицеров у церкви, да много чего было, и хорошее, гораздо весомей плохого. И стояла там, у дороги церква, и каждый проезжающий, швырял мелочь в приоткрытое окно, каждый.… А еще я рвал виноград с лозы… И дед Гурамыча, откопал вино, которое он поставил, еще, когда уходил на фронт… И сказал — «Боюсь, что больше тебя не увижу»… Он умер и Гурамыч, так его больше и не увидел, Старые люди старые, спокойные люди, прожившие жизнь не зря, воевавшие, победившие, их тяжело увлечь лозунгами и захрипшие глотки, никогда не докажут им, что еще кого-то надо убивать… Жаль, что они умирают… Я видел храм, парящий в воздухе! Еще хватало электричества, и храм парил над древней столицей Грузии, самый древний и, казалось, вечный… Даже и крест, крест, что принесла Грузии Святая Нино, состоял из двух виноградных лоз, скрепленных ее косами.… А теперь, там остался только виноград, виноград и растерянные, не понимающие, зачем все это люди… Растерянными, нормальные, не в год гибели Державы, А после, после были плоды свободы, горькие и окровавленные… И бежали люди из Абхазии, и горели дома в Южной Осетии, а все потому, что кому-то очень хотелось власти, то одному, то другому, А сколько их уже выдрали свои клоки, а, сколько еще пьет силы из Земли Сакартвелро…. Я люблю Грузию, я люблю ее народ. Я люблю тех, кто несмотря ни на что, помнит, что мы родились в одной стране. А для того, что бы умереть в одной стране, многие отдали свои жизни… Потому, что когда приходит время править, освободившись, те, кем ты собрался править, тоже задают вопрос «почему»… и те, кто дает неправильные ответы, умываются кровью, Своей и чужой… Эту цену платят за государственность? Нет. её платят просто так. А я видел Храм, парящий в небесах. И пусть во все времена не все было в порядке… разве это означает, что — нибудь, кроме того, что мы не знаем, как нам быть теперь? И дым, заволакивающий город скрывает тишину… настоящую, звонкую тишину неба… Того самого неба, на которое мы так редко смотрим, да и от чего бы нам часто смотреть на него? Он не знал дороги к дому. Он был молод, он хотел жить, он ничего не боялся, и собирал с мертвых золото, он был хорошим парнем, надежным другом, он даже спасал беженцев и возил продукты, оставшимся без крова, не стеснялся расстрелять пленных после разговора с ними. Он многое смог бы в жизни, да, что там, он и так многое смог. Он ходил по даче некоего известного поэта, и, декламируя наизусть «Вандею», стихи этого самого пребывающего ныне в Америке поэта… пинал высокими Ботинками валяющиеся на полу книги… — Зачем ты пинаешь книги? Спросил я… — Ну, как же, как же, я же не должен выпадать из образа… «Вандея- это ремесло, глотать мятежников живыми»… А потом, усевшись за рояль, несколько часов играл, Бетховена, Вагнера. И Вагнер был уместен в этих комнатах разбитых и разграбленных, и автоматы прислонились к роялю, и слушали. А мы с друзьями пили вино из огромной бутыли, и тоже слушали. Казалось, что весь Мир замер, и Война, повернув свое прекрасное лицо к слабому огоньку горящего в гильзе фитилька, слушает Вагнера, и вспоминает. И ей есть, о чем вспоминать, и о кого оплакивать. И Мир открывался нам, какими-то невиданными ранее гранями, и был прекрасен, наше оружие было с нами. Наше оружие слушало Музыку Вагнера. И Китаец был не здесь, не на Земле, не с нами, Он как будто нашел то, что не мог найти до этой Музыки то, что искал, не зная сам. Дорогу к дому. Его пальцы летали над клавишами, и становилось слышно, как шумит море, когда он на время замолкал. А Китаец просто жил, просто жил. Как жил всегда, и когда перевернулся автобус, и он спасал детей, вытаскивая их из огня, так и не успев спасти свою девушку… и когда расстреливал пленных, и когда собирал с мертвых золото. И когда искал дорогу к Дому… Он хорошо стрелял, и прекрасно «тер базар», он хотел переспать с одной известной певичкой, и переспал бы,… когда надо было мстить — мстил. И пил, когда хотелось… Его знали и уважали. И убили тоже уважительно, в висок из автомата, приоткрыв стекло в автомобиле и быстро умчавшись… Его обложили сухим льдом, и увезли хоронить. Никто не может сказать, что видел его мертвым. Даже те, кто хоронил его. Таким уж он был. Он смеялся, глядя в небеса, чему-то своему, понятному одному ему. Может быть, мы зря так редко смотрим на небо. «Владыка сущего, прими его, и укажи ему дорогу домой». Для гуманизма, тоже нужны предпосылки. Для того, что бы создать гуманизм, необходимо выжить, отчего это все втайне считают, что наскальные росписи, удивительные в своей незамысловатой прекрасности, создавали осиянные вегетарьянцы в снежно белых одеждах…только и думавшие о благе для всех и сразу? А разве сытый плотью врага, или проштрафившегося соплеменника, дикарь не мог быть автором? мог, Да и был, чего уж… И тот, кого съели, возможно, тоже был талантлив, но, скорее всего, он был чужим, Или стал чужим, по тем или иным причинам… И что изменилось? Люди стали слабее, люди стали бессловесным стадом, с идеалами, навязанными нам сбоку…Мир, в котором враги выдаются за друзей, а извращенцы не просто поощряются, А превалируют среди «властителей душ», такой Мир изменится. Он вернется к старым настоящим принципам, через большую кровь, кровь, смывающую идеалы и народы, ненужную и липкую. Вернется, как возвращаются, невзирая на препятствия лососи в реки, где они когда-то проявились на свет…что бы умереть.…Появились на свет, что бы умереть… И придет время понятных и честных истин…. Время несложных идеалов и предельно простых решений. Будут друзья и враги, свои и чужие… И когда появится убогий, кричащий о равенстве и братстве, он умоется своей жидкой кровью…просто так, без объяснения причин… Поскольку крики такие, слишком недешево обходятся народам и государствам.… _За Свободу, равенство и братство платят болью и безысходностью, дикой, звериной предсмертной тоской… Когда к вам в дом приходят, приходят, что бы изощренно убить, за идеалы… Во имя гуманизма. И убивают. А еще страшнее, когда битва идет за справедливость. Тогда уж бомбы и ракеты валятся на города как снежинки. Потому, что люди равны, потому, что идеалы плохо усваиваются… Наверное, проще было дать убогому по лохматой голове, по кривым глазам его, еще тогда, Еще каменным топором. И погибали бы убогие. Не народы, а те, «кто знает как надо»… Туда им и дорога.… Пусть придумывают богов для себя. Пусть убивают для них друг друга Ведь благородство, не в произнесении, благородство в силе. Для гуманизма нужны предпосылки…сытость и сила, так нужно ли все запутывать? И все грезится нам, что есть на свете места, где мы были бы уместны, более того, счастливы, все мы хотим счастья, хотим, что бы однажды, все обстоятельства сложились в нашу пользу, и соленые брызги моря, искрились бы на солнце, в своей всепобеждающей кратковременности… И что бы покой был счастливым, и обязанности, да и само небо было бы радо твоему счастью… А между тем, у каждого все это было… и понимаем-то мы, что хорошо там, где нас УЖЕ нет, только потом, а попытки составить обратно кубики судьбы, не приводят ни к чему, Слишком многое мы узнаем, слишком многие меняются, да и море возвращает раздувшиеся трупы… А ведь было, было, и понимаешь вдруг, что не так уж и плохо проходит твоя жизнь, если есть право понять — ты был счастлив, ты УЖЕ был счастлив… А значит — обязательно будешь еще… Потому, что все зачем-то, только вот это зачем-то, не нами задумано, и не для нас… Видишь? Там на небесах, свои трагедии и свои интриги, видишь? Они используют нас, Они думают, что мы просто материал в их, несомненно, величайших деяниях… И не понимают они в своей привычке демиурга играющиеся кирпичиками, что человек, который был счастлив, уже сам по себе вселенная… Ни те, что на небесах, ни те, что на строительстве…здесь, рядом денно и нощно строят рай на Земле… Возомнившие себя скотниками строят рай для скотины… Успевшие первыми к уходу Творца, далеко не решающая сила в Мире созданном Им… Потому, что ты был счастлив. Ты был счастлив. И значит жив. Ведь смысл не в безгрешии, смысл в том, что бы грехи совершались сознательно, и то, ради чего их совершают, должно стоить такой цены, цены греха, греха перед собой, перед своим счастьем… И если ты убивал, то принял цену своего греха… И тоже был счастлив… Дело не в адреналине, дело в Наше счастье приходит с возможностью решения, или с отсутствием вопросов… Творец ушел… Он сотворил Мир. Он счастлив. Именно в этом мы подобны творцу. Кто-то называл их маргиналами, кто-то сильными личностями, кто-то извергами, кто-то пассионариями, кто-то народными заступниками. А по сути, это не более чем дегенераты, Дегенераты, заливающие Мир кровью и соплями. Я часто вижу этих людей. Я вижу их на проходных заводов шмонающими работяг, вытягивающихся в струнку при виде начальства, тайком плюющими вослед и тем и другим, Я вижу их в телевизоре, протестующими против памятника, или за памятник, Их часто показывают на отдыхе. Излагающими глубокие мысли. Я видел их в советское время на фотографиях в кабинетах, потом, во главе демонстраций за Свободу (мать её)… Они всегда одинаковы, они всегда готовы отвернуться, и в глазах у них — гамно. Одни и те же люди делали революции и перестройки, поворачивали реки, и выводили под корень, не ожидали милостей от природы и били в спину, они вообще, любят бить.… Одни и те же… и не важно, во что они одеты сейчас, и что у них в руках, в этих руках одинаково опасны и бумага, и мотыга, и автомат. Одинаково опасны для всех нас. Разве не под чутким руководством бывших антивоенных активистов бомбили Югославию? Разве не шли во главе колонны демократов генералы КГБ и члены политбюро? Это у них наследственное. Бывает. Они шастают по всему Миру, добиваясь своего, убивая и умирая, они утоляют свои комплексы кровью других. Мы и есть эти другие. Они считают себя буревестниками, волками, и страшно удивляются, когда их валят рядком возле сточной канавы, Я до сих пор помню удивление в этих глазах полных гамна… Это хорошее воспоминание. Я ненавижу этих людей, они заставили меня быть похожим на них, Они пытались заставить меня искать себе оправдания. Но я не стал. Их существование, вот лучшее оправдание необходимости их убивать. Они вбивают в стул гвозди, прямо в сиденье, а мне неудобно сидеть. Вот и все оправдание. Гвоздям, не место в центре сиденья, там место заднице. С чем Вас и поздравляю. «Даже эпоха тирании достойна уважения, потому что она является произведением не людей, а человечества, стало быть, имеет творческую природу, которая может быть суровой, но никогда не бывает абсурдной. Если эпоха, в которую мы живем, сурова, мы тем более должны ее любить, пронизывать ее своей любовью до тех пор, пока не сдвинется тяжелая масса материи, скрывающей существующий с ее обратной стороны свет». «Куда идет мир?» Вальтера Ратенау. - Не следует слишком рассчитывать на Бога: может быть. Бог рассчитывает на нас… (Предсмертные слова отца Луи Повеля, одного из авторов «Утра Магов».) Мир многолик, и Мир это не Эдем…Мир это даже не борьба черного и белого… Можно сказать — «кто любит Империи, тот трус» (предварительно приведя прекрасные рассуждения о роли церкви) - это утверждение правомерно… Я тоже могу, предварительно пустившись в рассуждения о вреде наркотиков, к примеру, сказать — «кто любит демократию-тот пидар», и сослаться на Ламброзо… НО, Я не скажу так, я не желаю путать понятий… Да, «у каждого Русского Бог за пазухой», а при чем тут трусость тех, кто любит империи, Костя- Люди, убившие Имперскую Россию, и люди убившие Империю Советскую, суть люди антихриста, Те, кто убивает Если угодно, апологеты Энтропии, или антихриста… Есть упорядоченное — Империя со строгой иерархией, с внешним врагом(!) это очень важно! Почему понятно- Мировая пародия на империю и есть антихристово единое государство «свободы, равенства, и братства». Есть желание перекроить, закрепить кровью, и принести всем счастье, вопреки их (всех) воле.…Это сродни болезни, вся эта Революционно- демократическая мразь — больные психически люди, люди Антихриста… Они ломают «сопротивление материала»- так и тут, все уродливые облитые кровью «царства счастья»- которые на самом деле царства гильотин и чрезвычаек, Энтропия и гомеостаз.… Приходят Робеспьеры и Ленины, Мараты и Троцкие, Жирондисты и левые эсеры…. Приходят и проливают кровь.… И для того, что бы вернутся к Количеством жертв? — сомневаюсь…Большей правдивостью заявленных целей? Ну-ну. Никто и не говорит, что в СССР все было хорошо, вопрос в другом- Вот так вот надо ли было.… Стоило ли менять шило на мыло (никуда не годное мыло)…и гордится этим, А чем вам Китай плох, я их хвалить не буду, но имеющий глаза, да увидит.… Такие же, а зачастую, люди с той же кровью (родственники) подонки, как и Убившие Империю царскую, убили империю Советскую.… Исполняя, кстати говоря, и задачу превращения Подонки всегда принимали обличье благодетелей… Подонки всегда давали Подонки всегда убеждали, что все в порядке… Подонки отворачивались от крови, когда их просили исполнить свой долг… Долг, который в понимании обычных людей, должны исполнять правители…- «Беречь, заботиться и защищать», а ведь это обычные Имперские ценности, НЕУЖЕЛИ ТРУДНО ПЕРЕСТАТЬ, КАК ПАВЛОВСКАЯ СОБАКА реагировать на слова-индикаторы, если я люблю Империю, это не означает, что я люблю Бухарина, или Ленина.… И уж никак не означает, что я люблю Гайдара или Ельцина- ЭТО ЛЮДИ ОДНОГО ПОРЯДКА и ОДНОЙ ЦЕЛИ… Понимаешь, Костя, «Это в аду демократия, а на небе — ЦАРСТВО!» ИТОГО — Демократия- хаос, Империя — упорядоченное… Революционеры — всегда революционеры, даже если они называются демвыбор России (различаешь же ты Жирбана? так сделай еще шаг!). Мировая империя — невозможна… Человек для Бога, а не Бог для человека… А механизм, заставивший Русских людей сжигать иконы, механизм той лжи, не намного отличен ото лжи сегодняшней… Просто ложь стала изощренней И комплиментарней… И, поддерживая «РЕФОРМЫ» ты делаешь то же самое, что делали тысячи и тысячи оскверняя алтари… И не замечая кровь, которая льется во имя реформ, ты ответственен за пролитую кровь- Тебя устроила эта цена… А нелюбовь к личной несвободе стоит смертей других… А я действительно трус Костя, только я это знаю… Хотя спасибо, это был твой самый сильный аргумент… «Жизнь Человека оправдывается только усилием, даже несчастным, для того, чтобы лучше понять. А лучше понять — значит лучше участвовать. Чем больше я понимаю, тем больше я люблю, потому что все, что понятно, — хорошо.» Я живу во время убийства. Я живу во время убийства моей империи. Я живу в то время, когда маленькие люди с большими выпученными глазами бегают по газонам, аккуратно постриженным их родителями, стремясь с непонятным упорством попасть кусочком свинца в такие же выпученные глаза других маленьких людей. Порой, даже не различая цвета этих глаз. Маленькие люди играют в большую войну, которая постепенно превращает кого-то из них в перегной, а кого-то в больших людей, в перегной, впрочем, чаще. И они ползут, волоча по пыли свою требуху, вдруг с удивлением понимая, что это не игра. Запоздалое это удивление застывает на их разных лицах, опрокинутых в горячую землю или повернутых к воняющему смертью такому синему небу. Империи гибнут часто, приблизительно раз в пятьсот лет. Все начинается с дорог, которые вдруг перестают ремонтировать, появляются недовольные этим на окраинах, чуть позже на околицах, а в столицах в это время все упорней начинают смотреть бои гладиаторов, или телесериалы о плачущих богатых, стремящиеся к полноценности вспоминают о разном цвете глаз, волос, ушей и носов. После этого остается вспомнить только о разных языках и можно приступать к убийству империи. Дело это хлопотное и требующее определенной основательности. Начинается самое веселенькое — гражданская война. И бегают по городам бородатые мужики в шкурах, разбивая о выщербленные мостовые мраморные статуи и попивая пиво из жестянок, взятых вместе с томиками священных книг из валютных магазинов за просто так, за выпученные глаза. Но больше всего достается статуям и бюстам, в них стреляют все, из принципа. Более велик тот, кто может стрелять по памятникам и ровнять с землей могилы, еще более велик тот, кто, делая это, не боится, что завтра и его могилу осквернят. Чем более велик человек, тем меньше он походит на человека. Эти — почти совсем не похожи. Поэтому они великие. Я живу во время убийства моей империи. Я сижу на бруствере, пересыпая в пригоршнях теплую, пахнущую миром землю, пытаясь выбрать из нее маленькие сплющенные кусочки металла. Я отделяю их от Земли. Я держу их на ладони, радуясь тому, что теперь и они — убиты. Я бросаю их мертвых в землю. И несется река, кружа водоворотами, сверкая на солнце. И мы мучительно пытаемся зацепиться за тот берег. И кровь уходит с ладоней смытая водой, все равно оставаясь под ногтями. Это такое время, время свободы, свободы, пожирающей моих друзей, пляшущей на развалинах синими языками пламени, и, особенно, любящей детей. Может быть, так и должно быть, может и должны мы безропотно сносить все, и умолять о прощении проступков наших перед всеми общечеловеческими ценностями вместе взятыми… может быть, но нам все это отчего-то не нравится… И мы берем упреждение, наводя на второй каток… Прощай свобода, прощай сука…! И страшно хочется выпить… Когда у тебя под ногтями кровь, поздно искать виноватых, и уж тем более поздно объяснять, в чем, именно, виновен каждый из них. Люди, у меня отняли мою страну. Люди, я убиваю, не боясь убивать… И мне не нужны виновные и виноватые, на кой они мне? Уже не нужны. И роняет судьба с раскрытых ладоней, будто черные метки, желтые пули. И что остается… Память в цветных снимках сознания… вот стоят они смелые и веселые. И нет, кажется, в мире силы, способной заставить их повернуть вспять. И в той же памяти изодранные останки, слезы близких и могилы, могилы… И нет многих уже, потому что слишком многое выпало на долю нашему поколению, не то еще впереди. И самое страшное — не погибнуть, нет, самое страшное — видеть гибель. И те из нас, что остались живы, многие ли не пали духом? Многие ли прошли мимо стакана? Русские не могут выиграть войну, Россия — может, а если нет ее… Так и суждено нам метаться от войны к войне или от стакана к стакану. Пока не будет у нас нашей России… Мы идем нашими дорогами… и пыль… От мечтаний — пыль. От семей — пыль. От страны — пыль. Вокруг нас пыль, и лишь пролитая кровь прибивает ее к Земле, и тогда мы на мгновение прозреваем, так как, может быть, никогда еще, и прозрение это кристальной чистотой своей окупает кровь, дающую нам возможность видеть. Нам есть за что погибать, мы зрячие. Это кровь, прибивающая пыль к земле, дает нам зрение… За каждым сигаретным огоньком в ночи скрывается чья-то жизнь. Человек курит, вспоминая что-то просто задумавшись, оценивая свои потери и приобретения, может быть он влюблен, может, тоскует о погибшем друге, или размышляет о судьбах вселенной. За каждым сигаретным огоньком в ночи человеческая жизнь. Пусть очень удобно целиться по горящей сигаретке, вроде и не в человека стреляешь вовсе, так… огоньки гасишь — шлеп и погас. Прощай, вселенная, может ты и не виноват, может, виноват я, на том свете сочтемся. Посидим, поговорим, выпьем за свободу, за упокой ее блядской души, и закурим, вот тогда и закурим. А теперь ты, брат, курил не во время, так что прощай, до встречи, я скоро, мы все скоро, по сравнению с вечностью, а вон еще один прикурил… И страшно хочется выпить. Когда у тебя под ногтями кровь, поздно искать виноватых, и уж тем более поздно их убивать. Люди у меня отняли мою страну. Люди, мы убиваем, не боясь убивать. И мне не нужны виноватые, на кой они мне, уже не нужны… Первого мая четыре человека валялись, подорвавшись на минах в персиковом саду, а с той стороны палили по ним из стрелкового и не очень стрелкового оружия, во имя Свободы. Мои друзья не спасли империю, но они пытались это сделать и подорвались один за другим на минах, поставленных свободой в персиковом саду. Во времена убийств империй удобнее всего ставить мины в садах. И всегда оставались последние те, что, наплевав на все обиды, по совершенно непонятным никому другому причинам пытались спасти империю. О последних — эти захлестнутые ордами варваров люди и были последними римлянами в Риме, последними Византийцами в Византии, последними русскими в России. Население оставалось, не оставалось римлян. Еще долгие-долгие века потребуются забалдевшим от чужой униженной роскоши варварам, чтобы начать собирать осколки разбитых их предками статуй. И это нормально. Но мне не хочется ждать долгие-долгие века. Люди я хочу спасти нашу империю. А вдруг на этот раз мы ее спасем. Вдруг? Мои друзья возвращаются. Они долго и, казалось бы, навсегда покидали меня, и я покидал их, между нами вставали непреодолимые стены расхождений во мнениях, любви к одним и тем же людям, дурацких случайностей, да и просто расстояний. Мои друзья возвращаются, потому что настало время возвращений. Потому что все наши ссоры — ерунда. И я встречаюсь с друзьями в окопах, обретая тех, на кого уже и не смел рассчитывать. Мои друзья уходят. Уходят уже по-настоящему. И теплые, пахнущие миром комья Земли стучат по крышкам гробов. И я прощаюсь с ними, так до конца не веря в реальность этого прощания. Люди, мои друзья уходят. Мы уходим, мы уходим, пока. Я люблю осень. Я люблю пинать желтые листья, идти и пинать. Может быть, самое лучшее — вдыхать синюю звонкую пустоту осеннего неба и видеть, как разлетаются при каждом твоем шаге трупы листьев. Мы тоже листья на гигантской аллее. Мы — листья осенью. Андрей спрашивал: «Зачем же мы их спасали?» А в глазах его читалось простое и нормальное желание войны. Почему-то мы слишком поздно начинаем говорить и делать правду. Мы не хотели убивать, но мы убиваем. А нечего было нас трогать. Убиваем и не делаем из этого трагедии. Когда было время любить, мы любили не так, не так для женщины, не так для себя, и не ведали того простого секрета, что не важно, как ты любишь, и еще, если любишь, то всегда правильно и никем неповторимо. С войной, то же самое. Воевать не страшно, также не страшно, как жарить в первый раз картошку или рыхлить землю тяпкой, а нечего было нас трогать. Когда стреляют по тебе, тоже не страшно. Страшно, когда убивают друзей и валятся они наземь, как листья с деревьев осенью — один за другим, становясь перед смертью другими. И кто-то идет и поднимает их в воздух своими шагами, любуется их полетом, вдыхает звонкую пустую синеву осеннего неба, и нравится ему это едва ли не больше всего на свете. Что ж, дай ему Бог. А еще были танки на пьедесталах, было много-много свежих могил, и смотрели с фотографий на железных крестах, мои вернувшиеся ко мне друзья. Последним, что они испытали, была жизнь. Зачем мы их спасали? — спросил Андрей. — Неужели для того, чтобы они убивали друг друга? Нет, чтобы они убивали нас. А в глазах его читалось совсем отчего-то не страшное желание войны. И всех нас мирит одиночество… И когда-нибудь, когда-нибудь потом мы будем молчать взахлеб, просто глядя друг другу в глаза. И этого будет достаточно. Нам есть о чем молчать. Вот так-то. В нашей памяти будет все, и теплые волны синего моря не смешаются с кровью, хотя ее тоже будет много в нашей памяти. Кровь — это кровь, море — это море, а все вместе — это жизнь. И бежит река, кружа водоворотами. И мы мучительно пытаемся зацепиться за тот берег. И кровь уходит с ладоней, все равно оставаясь под ногтями. И мы берем упреждение, наводя на второй каток. Прощай, Свобода! Прощай, сука! А вот еще… Когда наступает мир, люди перестают смеяться и начинают толкаться в троллейбусах. Я ненавидел свою империю, ее рутину, неповоротливость, ее длинные канцелярские скрепки. Я ненавидел знать. Я видел слишком много недостойного. Все это было, и я ненавидел. Пока Империю не стали убивать. Победителям то, что остается от империй, сперва ненавистно, потом привычно и уж только потом восхитительно. На всех Капитолиях когда-нибудь начинают пасти овец. Сначала из презрения, затем по привычке. А потом дети этих пастухов гордо скажут: «Мы — Римляне». И это будет расплатой для их предков. Но потом-потом, а теперь — время пасти овец. Да и нет в этом ничего необычного — они ведь и вправду взяли Рим. «…Зима замелькала в проталинах свечкой зажженною..» /из разговора/ «…Выведи его во двор, и так все кровью заляпано..» /из разговора/ «Блаженны кроткия, ибо они наследуют Землю» /из приговора/ Я иду по осенней аллее… И я набираю в пригоршню теплую, пахнущую миром землю… И я люблю так, как могу любить только я. И нас не мало таких, но в глазах у нас читается простое и своевременное желание войны. А нечего было нас трогать… Над горячей землей, сквозь раскаленный воздух, в свалившейся на мир недоброй тишине, несется огромный конь, и закрыты глаза у всадника его, и не озирается он по сторонам, не глядит назад, а конь его ступает на землю, сочащуюся кровью, и в отпечатках копыт собирается она, медленно густея и становясь Землей. А всадник летит сквозь нас, и вот слышен уже грохот, и разрывает горизонт догоняющая его война. Он не замечает нас, он убегает от войны, он не хочет воевать. Он убегает от войны и приносит ее нам. Те, что бегут от войны, приносят ее другим. Рим первый, второй, третий… История повторяется. И идут по мостовым, прячущим под собою искромсанные мечами и осколками кости последних, совсем другие. Империи начинаются со взгляда в ночное чистое небо, со взгляда на звезды, а потом — путь к ним, по пыльной Земле. Может быть это нелепо — идти к звездам по Земле, но ведь не идти уже нельзя. Идти, теряя друзей и врагов, поднимая в горячий воздух прогорклую пыль, будоража мир мерным гулом шагов. И уже в самом этом пути есть вечность подобная звездам. И становится путь смертью для одних и жизнью для выживших. И все это не во имя тех, что, утопая в роскоши метрополии, станут подтачивать империю, готовя ее к смерти, нет, во имя пути, во имя самих себя. И когда тех, кто дрался становиться мало. А те, что правят, разучиваются думать и империю убивают, путь не прерывается. Потому что хотя бы кто-то из победителей уже поднял лицо свое к звездам, и в изумленных глазах его появилось понимание. То самое чувство, что бросает когорты в пространства, к их славе и к их смерти. У империй есть последние солдаты, но никакая из империй не последняя. Они будут, будут, пока зовут к себе звезды. Вслед за гибелью страны приходят позор и бессилье и вгрызаются в плоть, теребя нервы, не давая заснуть по ночам, заставляя мучительно бояться дня, еще одного дня позора. И ненависть не дает сил, ненависть объедает душу, заставляя метаться от войны к войне, ненависть учит умирать вместе со своей страной, и глаза становятся пустыми, и смысл существования твоего растворяется в крови. И любовь не дает сил, потому что любовь, это не только упоительное чувство невозможности прожить без нее, нет, это еще и возможность ее защитить, дать ей выжить. Те, что идут на все ради любви, становятся подлецами. И только надежда заставляет нас жить, Война — соблазн, любовь — путь в никуда. И только надежда, прочно засевшая в сердце, очищает кровь от горечи, и гонит ее в сведенные судорогой мозги. И мы начинаем выбираться из кошмара, как путник, застигнутый в степи пургой и засыпающий уже, оживает вдруг, увидев в ночи огоньки далекого еще жилья, и идет он к этим огням, как к последней цели своей, и если он дойдет, и если там и вправду жилье, то он выживет, и быть может через день сотрется в памяти ночь и страх, а останется лишь ощущение тепла, обнявшего его, когда переступил он порог, порог между жизнью и смертью. Наверное, самое трудное, это суметь открыть глаза, уже засыпая… Жизнь выворачивает судьбы, она смеется над нашими принципами, и мы понимаем, что нет принципов как таковых, есть вера, или ее нет, только вот, чтобы узнать это, люди иногда умирают… «Понимаешь, Саня», — говорил он. — «Мы обречены на победу, ты не можешь проиграть, нам уже нечего проигрывать. Мы схватились за оружие», — говорил он, — «но это со зла, это скоро пройдет, это для них как раз не страшно, но скоро, скоро начнется настоящая война, война умов, слышишь, война души, и тут они ничего не смогут поделать. У нас же была великая страна, Саня», — говорил он, — «они же все доводят до абсурда, а потом, когда люди доведены болтовней до тошноты, берут нас в свои руки, понимаешь». А сигарета давно погасла в его руке, и сам он терялся в наступивших сумерках, сливаясь с бруствером, на котором сидел, и только голос звучал и звучал, и казалось временами, что это Земля, Земля бруствера говорит мне: «Мы обречены на победу, понимаешь, Саня…». И еще… Во времена падений империй, царьков, пришедших на обломки, заставляют отрекаться от прошлого, от будущего, от всего. А мы не хотим, больше всего мы не хотим предавать. По всей стране кости наших предков, создавших Державу; и наши кости будут останками, пытавшихся спасти ее. И замрут наши шаги под облаками, когда последний из нас упадет, раскинув руки, и вся наша страна уместится под его мертвым телом. И кровь его прибьёт пыль к земле, пусть победившие увидят, какую страну они убили. А мы уйдем, унося ее с собой. И забудутся наши лица и слова. К чему они вам, мучительно рвущимся к рынку? И только свобода, коснувшись человека, творит из него глину… Признающие старое, более независимы, чем признающие новое, меняются не только слова, дела тоже становятся кровавыми и подлыми… И мы любим наше прошлое потому, хотя бы, что оно не стреляет нам в спины. Все лучшее из прошлого мы храним в себе, а все худшее остается и просто меняет названия. Мы погибаем за то, что было, а они за то, чего никогда не будет. Нам не страшно умирать. Мы вольны выбирать из прошлого. А они будут жрать, что дадут, отряхивая гнилую капусту с грязных манжет, до желудочных колик боясь признать, что проиграли. Счастливо оставаться тем, кого они не успели убить. До встречи тем, кого успели. Вот так. Теперь уже все……Теперь только армия не дает нам разлететься к херам в разные стороны… Нищая голодная, проданная и преданная армия…. Задумайтесь—нас ведь ничто больше не объединяет, ни рубль, ни Путин, ни герой… Это ведь все, что осталось от ОБЩЕГО…. Армия….. До сих пор звучат в голове слова неприметного пьяного капитана — куда вы летите, сколько вас и зачем — там уже знают, так, что приготовьтесь подохнуть за Мамку — Родину…. И ведь все равно — летели, Вопрос совсем не в том — служил или нет, а если да — то где — а если где- то с каким счетом… нет… вопрос в том — чем ты занимался в это сволочное время… И понимал ли, что идет война, вот и все, вот и весь вопрос, армия правда и сама ничего не понимала, но война-то идет. В этот год зима была — ранней, слякоть в сапоги лезла, он не различал званий, и не знал такого места. А потом вокзал, битый, новый год, и гниль в ране, Так вот и полег — небритый, +++++ и не различишь званья. Потому, что это жизнь, ну кто из нас не останавливался в понимании дикой несправедливости жизни? Кто хотя бы раз не был готов отдать многое, только что бы повернуть время, прогнать прочь как ночной кошмар, как наваждение, беду, пришедшую как всегда наобум… Кто из нас не стоял в бессилии, сжимая кулаки и не имея возможности изменить? Ведь, кажется, — миллиметры, не пойди, не сделай шаг, и все было бы в порядке… Вся наша жизнь — миллиметры… Это ведь злость исконная, не смиренная и не смиряемая- злость на мир и провидение…. Но не спасает она, эта злость, И делают люди роковые шаги, может и в это мгновение… И стоят в непонимании и неверие в случившееся… И молятся, все равно молятся и надеются, Потому, что живут… Живут по написанным для них правилам… Потому, что это жизнь Понимаю предков, чуть, что — по кумполу, и некому потом трындеть о недостатке аргументов, о воздух-то какой! |
|
|