"Даниил Лукич Мордовцев. Тень Ирода (Идеалисты и реалисты) " - читать интересную книгу автора

образ старой, не менее дорогой ему Руси, также отнятой у него в лице кроткой
матери-царицы, - царевич должен был дать слово жениться на немилой
"иноземке" и навеки "завязать свет очей своих", забыть своего "друга
сердечного Афросиньюшку".
Это было то горькое время, когда царевич, махнув рукой на свое личное
счастье, тайно от отца писал своему любимцу, духовнику Якову Игнатьеву, из
Саксонии:
"Извествую вашей святыни: есть здесь князь вольфенбютельской, живет
близ Саксонии, и у него есть дочь девка, а сродник он польскому королю,
который и Саксониею владеет, Август, и та девка живет здесь в Саксонии при
короле, аки у сродницы, и на той княжне давно уже меня сватали, однако ж мне
от батюшки не весьма было открыто - таили; и я ее, ту девку княжну, видел, и
сие батюшке известно стало, и он писал ко мне ныне - как оная девка мне
показалась, и есть ли моя воля с ней в супружество. А я уже известен, что
батюшка не хочет женить меня на русской - скорей де в гроб положу, чем на
россейской тетехе женю, - но хочет женить на здешней, на иноземке, на какой
я хочу. И я писал, что когда его воля есть, что мне быть на иноземке женату,
и я его воли согласую, чтоб меня женить на вышеписанной княжне немке,
которую я уже видел, и мне показалось, что она человек добр, и лучше ее мне
здесь из всех немецких девок не сыскать. Прошу вас, пожалуй, помолись, буде
есть воля Божия, чтоб сие совершил, а буде нет - чтоб разрушил, понеже мое
упование в Нем, все как Он хочет, так и творит, и отпиши, как твое сердце
чует о сем деле".
А сердце самого царевича чуяло недоброе...
Въезд царевича в Киев не представлял никакой торжественности. Да до
того ли тогда было? Казна, а вместе с нею князи и бояре, посадские и всякие
"людишки с женишками, детишками и животишками" до того обнищали, что у
царевича не только не было своего экипажа и корма для лошадей, но и
обывальская животина вся пошла на ратное дело. Да и сам царь неохоч был
тратиться на прогоны, коли не было горячего, дозарезного дела; так царевичу
о торжественности и думать было нечего. Царя непосестного Русь узнавала и в
простой телеге: так и сынка грозного батюшки узнавали...
При всем том царевича сопровождал отряд драгун. Начальник отряда,
средних лет мужчина, в красивом мундире капитана гренадерского полка,
невольно привлекал к себе внимание чем-то особенным, что теплилось в его
глубоком, загадочно-задумчивом взгляде и перебегало неуловимыми тенями по
его бледному лицу, более грустному, чем лицо царевича. И царевич
действительно глядел грустно, устало. Отражалась ли грусть царевича на лице
его проводника, или у каждого из них было свое заветное горе, только в толпе
зрителей и богомольцев, толпившихся у Печерской лавры, когда царевич входил
в нее, не могли не заметить чего-то особенного на лице царского сына и его
проводника.
- Ох, родимушка! Какой же он с личушка-то щупленький да смутненький -
словно бы и у них горе-то бывает, - говорила одна богомолка, стоявшая ближе
к драгунам, оцеплявшим проход в лавру.
- Уж и не говори, матушка, за кем горе-то не гоняется горемычное, -
говорила другая странница с котомкой. - Може дите по матери убивается.
- Как не убиваться, - заговорил стоявший с ними рядом седой старик, по
наружности не то чернец, не то казак. - Там у них в Питере-то не ладно...
Последние времена настали... Царевича-то махоньким у матери отняли, а ее-то