"Антонио Муньос Молина. Польский всадник " - читать интересную книгу автора

никого нет, кроме какого-нибудь припозднившегося крестьянина, ведущего за
повод мула, нагруженного овощами, или сонного ребенка, держащегося за хвост
животного и чуть не валящегося с ног от усталости и холода, или молодого
парня, подсчитывающего, сколько времени он должен еще ждать, чтобы жениться,
и сколько денег ему не хватает, чтобы купить корову. Это мой отец в
молодости, с очень серьезным лицом и все еще детским ртом, вьющимися
волосами, приглаженными бриллиантином, испуганно улыбающийся в камеру Рамиро
Портретиста. Я почти узнаю его издалека, так же как в детстве узнавал среди
толпы на рынке по походке, чувствуя прилив восхищения и нежности, хотя не
видел его лица: я не могу определить его возраст, потому что не различаю
точные черты и абстрактные исчисления лет, и время того вечера не похоже на
сегодняшнее, оно не течет и ускользает, как часы, дни и недели на
циферблатах и автоматических календарях, а вращается, ускользая и
возвращаясь с легкой непрерывностью фонаря теней, в котором иногда прошлое
происходит намного позже, чем будущее, и все голоса, лица, песни, сны, имена
отчетливо высвечиваются в одновременном настоящем.

Я приближаюсь к городу издалека, сверху, будто медленно летя во сне на
планере, и время отступает передо мной круговыми волнами, меняется с такой
же скоростью, как пейзаж за окошком поезда, и теперь эта одинокая фигура,
поднимающаяся по дороге в Махину, - мой дед Мануэль, возвращающийся после
года заключения в концентрационном лагере. Я вижу его со спины: он изможден,
тяжело дышит: два дня он шел без передышки и теперь, в двух шагах от дома,
боится не выдержать и упасть на землю, как загнанная лошадь. Я иду быстрее,
поднимаюсь в гору, опережаю деда, достигаю площади Сан-Лоренсо - более
уютной ночью - намного раньше, чем он появляется возле первого освещенного
угла. Я вижу три тополя, которые тогда еще не срубили, чтобы освободить
дорогу для автомобилей, и слышу голос женщины, громко окликающей ребенка:
это бабушка Леонор зовет с балкона моего дядю Луиса, не боящегося ни коров,
ни слепых, ни призраков и продолжающего играть на улице даже после того, как
совсем стемнеет. Я вижу прикрытую дверь и луч света, лежащий на
утрамбованной земле, холодной от сырости, и мой взгляд спускается и
беспрепятственно движется вперед до крыльца с побеленной аркой, на которой
висит венок из сухих колосьев: его магическое назначение - обеспечивать
богатый урожай - напоминает мне о желтых пальмовых листьях, вывешиваемых в
Вербное воскресенье на балконах для защиты дома от молнии. Но я продолжаю
идти вперед, невидимый, и узнаю в тени другое крыльцо, вход в конюшню,
крошечную дверь чулана в проеме под лестницей: я ужасно боялся ходить туда,
потому что однажды мы увидели там змею, обвившуюся вокруг большого глиняного
кувшина, ушедшего до половины в землю, с отверстием, похожим на колодец, где
блестело масло, распространявшее сильный аромат. Я осторожно толкаю третью
дверь, но, наверное, в этом даже нет необходимости: она открывается сама
собой, и время раздваивается, как вода в озере или завеса тумана, - я вижу
кухню, выложенную камнем, с голыми стенами или увешанными вставленными в
рамки фотографиями мертвецов, улыбающихся так же неподвижно, как покойники
этрусков. С покрашенных в черный цвет балок свисают грозди изюма, а в
стороне, почти спиной ко мне, перед очагом сидит человек с седыми волосами и
гладит по спине лежащую у его ног собаку - это мой прадед Педро Экспосито*,
умерший еще до моего рождения: он был взят из приюта бедным крестьянином и
отказался признать семью, оставившую его, принимал участие в войне на Кубе и