"Рауль Мир-Хайдаров. Налево пойдешь - коня потеряешь (повесть)" - читать интересную книгу автора

мешками. Из поколения в поколение, из рода в род передавалось умение печь
лепешки: и праздничные, и в долгую дорогу, и на каждый день.
Высокие фонари сеяли скудный свет, и кашевары зажигали большой
керосиновый фонарь - с ним как-то надежнее. С треском разгорались
отсыревшие за ночь дрова под котлом, вспыхивали облитые бензином чурки в
топке трехведерного титана-кипятильника, и все вокруг освещалось огненными
бликами. Во дворе появлялись первые сборщики, говорили спросонья шепотом,
объяснялись жестами. То в одном, то в другом дворе загорланит вдруг
нетерпеливый петух, сонные курицы сорвутся с насестов в темноте чуланов и,
натыкаясь на закрытую дверь, поднимали слышный далеко за подворьем шум. На
переполох в курятнике откликались домашние псы, и собачья перекличка, катясь
от усадьбы к усадьбе, поднимала и последних засонь. Вдруг далеко, у школы,
где жили студенты, раздавался многократно усиленный мощными динамиками голос
Аллы Пугачевой: "...А ты такой холодный, как айсберг в океане..." - и день
в кишлаке начинался...
Завтрак горожанина-хлопкороба сродни солдатскому - неприхотлив и
быстр: геркулесовая или пшенная каша да кружка обжигающего чая; правда,
иногда бывает масло, но в последние годы с маслом перебои. За столом
поначалу не шумно, но не от уныния, многие сонны, потому что допоздна
пропадали у студентов на танцах, и приятные мысли о вчерашнем, радостном
вечере еще туманят головы. Уныние на хлопке охватывает тогда, когда зарядят
проливные дожди, когда низкое осеннее небо с набухшими, словно вымя недоеной
коровы, тучами, сеет и сеет над кишлаком серую пелену, и кажется, нет конца
этой мороси. Дороги, дворы, поля - все в одночасье становится непроезжим,
непролазным, и со всех углов, окон, дверей слабых глиняных построек, плохо
уберегающих от осенних холодов и слякоти, тянет зыбкой сыростью. Вот
тогда-то уныние стирает улыбки на лицах даже самых бывалых ребят: ни
умыться, ни обсушиться, ни обед толком приготовить, ни к соседям податься,
которые тоже сидят в своих бараках, подставляя порожнюю посуду, какая только
находится вокруг, под нудную, неутихающую осеннюю капель,-- крыши над
головами долгожданных шефов текут нещадно...
Нынче погода выдалась на редкость подходящая, хотя в конце октября
неделя прошла в непрерывных дождях, дважды переходивших в мокрый снег. Но
вскоре распогодилось, и о слякотных тяжелых днях быстро забыли,-- так уж
устроен человек, помнит лучшее, солнечное.
Взбодренные крепким горячим чаем, сборщики стряхнули остатки сна,
зазвучали за струганным столом, сбитым из двух длинных тяжелых половых
досок, крытых газетой, первые шутки:
- Баходыр, дорогой, зажарь на обед соседского петуха, век не забуду,--
уж больно рано кукарекает. Сон, как я двести килограммов собрал, досмотреть
не дает...
- Что-то ты вчера у медичек весь вечер с поварихой танцевал... Опытом
обменивались, что ли, или меню на неделю обсуждали?
И тут же другой голос добавляет вдогонку:
- Ты смотри, поварихе секрет своей шавли не рассказывай - точно
разлюбит, половина в мисках осталась...
Но Баходыра не так-то просто загнать в угол; он, ловко раскладывая по
мискам пшенку, весело отвечает:
- Душа душу чует, этого вам не понять. А шавлю вы у других не
пробовали - и за ту половину, что съели, меня на руках носить надо...