"Рауль Мир-Хайдаров. Налево пойдешь - коня потеряешь (повесть)" - читать интересную книгу авторамешками. Из поколения в поколение, из рода в род передавалось умение печь
лепешки: и праздничные, и в долгую дорогу, и на каждый день. Высокие фонари сеяли скудный свет, и кашевары зажигали большой керосиновый фонарь - с ним как-то надежнее. С треском разгорались отсыревшие за ночь дрова под котлом, вспыхивали облитые бензином чурки в топке трехведерного титана-кипятильника, и все вокруг освещалось огненными бликами. Во дворе появлялись первые сборщики, говорили спросонья шепотом, объяснялись жестами. То в одном, то в другом дворе загорланит вдруг нетерпеливый петух, сонные курицы сорвутся с насестов в темноте чуланов и, натыкаясь на закрытую дверь, поднимали слышный далеко за подворьем шум. На переполох в курятнике откликались домашние псы, и собачья перекличка, катясь от усадьбы к усадьбе, поднимала и последних засонь. Вдруг далеко, у школы, где жили студенты, раздавался многократно усиленный мощными динамиками голос Аллы Пугачевой: "...А ты такой холодный, как айсберг в океане..." - и день в кишлаке начинался... Завтрак горожанина-хлопкороба сродни солдатскому - неприхотлив и быстр: геркулесовая или пшенная каша да кружка обжигающего чая; правда, иногда бывает масло, но в последние годы с маслом перебои. За столом поначалу не шумно, но не от уныния, многие сонны, потому что допоздна пропадали у студентов на танцах, и приятные мысли о вчерашнем, радостном вечере еще туманят головы. Уныние на хлопке охватывает тогда, когда зарядят проливные дожди, когда низкое осеннее небо с набухшими, словно вымя недоеной коровы, тучами, сеет и сеет над кишлаком серую пелену, и кажется, нет конца этой мороси. Дороги, дворы, поля - все в одночасье становится непроезжим, непролазным, и со всех углов, окон, дверей слабых глиняных построек, плохо тогда-то уныние стирает улыбки на лицах даже самых бывалых ребят: ни умыться, ни обсушиться, ни обед толком приготовить, ни к соседям податься, которые тоже сидят в своих бараках, подставляя порожнюю посуду, какая только находится вокруг, под нудную, неутихающую осеннюю капель,-- крыши над головами долгожданных шефов текут нещадно... Нынче погода выдалась на редкость подходящая, хотя в конце октября неделя прошла в непрерывных дождях, дважды переходивших в мокрый снег. Но вскоре распогодилось, и о слякотных тяжелых днях быстро забыли,-- так уж устроен человек, помнит лучшее, солнечное. Взбодренные крепким горячим чаем, сборщики стряхнули остатки сна, зазвучали за струганным столом, сбитым из двух длинных тяжелых половых досок, крытых газетой, первые шутки: - Баходыр, дорогой, зажарь на обед соседского петуха, век не забуду,-- уж больно рано кукарекает. Сон, как я двести килограммов собрал, досмотреть не дает... - Что-то ты вчера у медичек весь вечер с поварихой танцевал... Опытом обменивались, что ли, или меню на неделю обсуждали? И тут же другой голос добавляет вдогонку: - Ты смотри, поварихе секрет своей шавли не рассказывай - точно разлюбит, половина в мисках осталась... Но Баходыра не так-то просто загнать в угол; он, ловко раскладывая по мискам пшенку, весело отвечает: - Душа душу чует, этого вам не понять. А шавлю вы у других не пробовали - и за ту половину, что съели, меня на руках носить надо... |
|
|