"Хуан Мирамар. Личное время " - читать интересную книгу автора

автобуса, и быстро пошел в ту сторону.
Скоро пустырь закончился асфальтированной дорогой, на противоположной
стороне которой стояло одинокое двухэтажное здание с вывеской "астроном" из
покореженных неоновых трубок, а за ним виднелись уже первые блочные
многоэтажки Академгородка. Несмотря на то что было еще светло, трубки на
гастрономе нервно мерцали ядовито-зеленым светом. Рудаки был уверен, что
горела эта неоновая надпись и днем, и ночью и никто и не думал ее выключать,
как никто не обращал внимания на недостающие буквы. Называлось это в Империи
бесхозяйственностью, и боролись с ней призывами к экономии и рачительности,
но боролись не всерьез, поэтому и свет днем горел, и вода текла из
поломанных кранов. "Всего тогда много было - и электричества, и воды", -
подумал Рудаки.
Он перешел через дорогу к автобусной остановке и сел там на скамейку
под навесом из нескольких тонких алюминиевых трубок, которые тени не давали,
от дождя не защищали, а функцию выполняли чисто символическую, как многое в
Империи: магазин, "Океан", в котором не было рыбы, другой магазин под
названием "Восточные сладости", в котором продавались пуговицы, нитки и
прочая мелкая галантерея (правда, иногда выбрасывали халву), распивочная
"Физкультурник" на стадионе - символы, не имеющие никакого отношения к
вещам. Рудаки это нравилось: мир символов, существующий отдельно от вещей,
отдельно от реальности, ничего не означавших, кроме самих себя, - это было
похоже на его науку - лингвистическую типологию, в которой формы
существовали почти отдельно от значений и связывали их лишь постоянно
нарушаемые "конвенции".

Подошел автобус, который ехал до метро, и Рудаки думал уже вскочить на
заднюю площадку и попытаться проехать "зайцем", несмотря на контролеров, но
вовремя заметил в окне круглое, щекастое лицо парторга его отдела Долорес
Степановны Макушкиной и остался на остановке. С Долорес Степановной - тупой
и убежденной коммунисткой - ему было лучше не встречаться, ибо было это
чревато расспросами, а текущий период своей работы в отделе (и
соответственно поведения) помнил он плохо, но чувствовал, что наверняка были
у него в этот период нарушения "трудовой, производственной и исполнительской
дисциплины".
Он опять уселся на скамейку и стал думать о загадочном смысле этой
формулы, в которой его особенно интриговала разница между трудовой и
производственной дисциплиной, но тут подошел следующий автобус, и он решил
рискнуть.
Вместе с ним в автобус сел рабочий с опытного завода в грязной, в
масляных разводах спецовке. Сел он рядом с дамой в светлом брючном костюме,
и дама тут же стала говорить, что он может ее испачкать своей спецовкой, а
рабочий протестовал, отвечая в том смысле, что он рабочий и ему всюду можно
как пролетарию. Пассажиры разделились на два лагеря - одни поддерживали даму
в белом, а другие - в основном "рабочий класс", возвращавшийся после смены к
законным ста и более граммам в закусочной у метро и далее к родным пенатам -
поддерживали работягу в спецовке и косноязычно, но громко провозглашали
тезис о том, что все в этом мире сделано рабочими руками, а интеллигенты
должны помалкивать и радоваться, что их вообще в автобус пускают. При этом
многие бросали красноречивые взгляды на Рудаки, который стоял на задней
площадке у самой двери, чтобы, если зайдет контролер, успеть выпрыгнуть.