"Павел Николаевич Милюков. Воспоминания (1859-1917) (Том 1) " - читать интересную книгу автора

съестными припасами. Но своей гордостью мы считали прокармливать самих себя.
Для этого мы запасались своими монтекристо, но не такими, из которых
стреляют в тирах, а несколько большего калибра: из них можно было стрелять
не только пульками, но и дробью.
Пульками мы стреляли белок, для чего требовалась большая меткость. Мы
снимали с них шкурки и делали чучела: для этого тоже нужна была известная
техника. А для обогащения нашего пищевого запаса, мы выходили с нашими
монтекристо на шоссе, где слетались на лошадином помете целые стада овсянок.
Мы выдерживали расстояние, делали залп, и несколько птичек оставалось на
месте; мы их ощипывали и жарили. Это было превкусное кушанье. У брата здесь
была заложена его страсть к охоте, широко развернувшаяся впоследствии. Так
проводили мы Робинзонами, в глубоком снегу, целую неделю, и возвращались
невредимыми, розовыми и пышащими здоровьем. Очевидно, это и оправдывало в
глазах родителей наши бесконтрольные отпуски.
Весной и летом наши предприятия принимали иной характер.
В тенистых заводях Серебрянки мы ловили злодеев "щуренков" (маленьких
щук), не брезговали и плотвой и всякой живностью и растительностью
мелководья. Отсюда пошли наши познания во флоре и фауне. Появлялись бабочки,
и мы собирали целую коллекцию - дневных, ночных и вечерних. Махаоны,
трауермантели и мертвые головы пользовались особым вниманием. Но мы
различали и многочисленную семью ванесс: собирали коконы, выводили из них
бабочек, знали червей, соответствующих хризалиде, и т. д. На Серебрянке
оказался маленький, плохо сколоченный плот; когда мы на него становились, он
погружался под нами до колен. Тем не менее, мы запасались жердью, вместо
весла, разъезжали по реке, приставали к противоположному Крестьянскому
берегу и набивали чулки горохом. Да не перечислишь всех тех приманок,
которые рассыпала перед нами природа. Мы тут научились знать и любить ее.
Шли годы; наши интересы быстро менялись. Прошел слух, что мимо нас
гуляют барышни необыкновенной красоты. Мы их выследили - из детского
любопытства: оказалось две сестры, Летковы - на возрасте; нам ни к чему.
Одна вышла потом за художника Маковского и попала на его картину боярского
пира; другая вышла за моего кузена, Николая Султанова - и стала моей
родственницей; потом она же пошла в литературу и подружилась с Н. К.
Михайловским. Такой рой воспоминаний связывается с нашим Пушкиным. Через
Пушкино прошла и моя первая - чувственная - любовь, оставила яркий след в
памяти и ушла в прошлое. В Пушкине раскрылся было и новый цветок чувства,
быстро поблекший. На самодельном балу в лесу собралась пушкинская молодежь;
я заметил пухленькую блондинку-барышню, которую никто не приглашал на танцы.
Я ее пригласил - и был позван к ним на дачу. Понемногу выяснилось, что это -
незаконная семья богатого купца. Мамаша - бельфамистая дама, всегда
молчавшая; при ней компаньонка, очень речистая, постоянно курившая и при
этом приговаривавшая: "Папироска, друг мой милый". За мной очень ухаживали,
вероятно, в расчете на будущее. Барышня перебирала пальцами на рояли; меня
пригласили играть дуэты, и я добросовестно тянул голос старинного романса
Титова "Ветка Палестины". Пригласили меня и на московскую квартиру - одну из
Мещанских. Я, наконец, не мог вынести этого примитива - и сбежал. Это был
экзамен степени моего вкуса и знания жизни и я его выдержал.
Здесь, на самой грани следующего периода, я должен был бы остановиться.
Но пушкинские воспоминания ведут меня и за эту грань, составляя к ней одно
из серьезных предисловий. Я перешел в четвертый класс гимназии. В Пушкино я