"Павел Николаевич Милюков. Воспоминания (1859-1917) (Том 1) " - читать интересную книгу автора

и т. д. Кое-что из этого тоже перешло потом в мою библиотеку. Из построенных
в Москве зданий отца я помню только одно небольшое: беседка в русском вкусе
при въезде на дачу князя Меньшикова в Петровском парке.
Над этой работой он много возился, вычерчивал и перечерчивал детали
чертежей из альбомов русских древностей. Беседка получила вид чего-то вроде
крыльца собора Василия Блаженного, и мы все очень гордились этим
произведением отца. Ему удалось шире развернуть свою фантазию при постройке
собственной дачи на участке в Пушкине - между станцией и деревней этого
имени. Участок был куплен в эти же годы финансового процветания. Дача тоже
получила отдаленное сходство с мотивами деревянной русской архитектуры - по
своей обильной орнаментировке, по особой вышке, куда вела во второй
мансардный этаж-"терем" винтовая лестница.
Пушкинская дача сыграла большую роль в наших с братом детских
приключениях и в юношеских увлечениях. Но об этом - дальше. Следя за
подготовительными работами отца, я тоже попутно получил кое-какие
элементарные знания в чертежничестве, потом мне очень пригодившиеся, и
некоторое понятие об истории архитектурных форм.
Мои воспоминания о родных со стороны матери гораздо более многочисленны
и красочны. Девичья фамилия матери - Султанова, как будто напоминает мне
иное, скорее инородческое дворянское происхождение, нежели старинная
московская фамилия Милюковых. Коренные дворянские и помещичьи привычки
сохранились у матери гораздо ярче (они совсем не сохранились - и, вероятно,
не имелись - у отца).
Первый муж матери, Баранов, был к тому же настолько ярым крепостником,
что он был убит своими крестьянами в поле во время работ, по сговору, всем
скопом деревни, чтобы нельзя было найти виновного. В таких случаях
наказывать приходилось всю деревню, и наказания были жестокие. От этого
брака у матери был сын - гораздо старше нас. Он был гусарским корнетом, был,
очевидно, тесно связан с соответствующей обстановкой и ее военными нравами.
Мы его видели очень редко: во время своих побывок в Москве он останавливался
у нас в квартире, но исчезал из нее по целым дням. Едва ли бы вообще он
остался у меня в памяти, если бы не печальное обстоятельство его смерти. Во
время какой-то попойки, кончившейся выстрелами, пуля попала ему в лоб и
прошла около виска. Он не сразу почувствовал рану и приехал в Москву бодрый.
Врачи решили сделать операцию трепанации черепа и положили его в госпиталь.
Помню, он имел бодрый вид или бодрился - когда мать привела нас к нему за
несколько дней до смерти. Операция не помогла и, кажется, даже ускорила
развязку.
Нам сообщили о его кончине. Мы перенесли эту весть равнодушно; для
нас - да, кажется, и для семьи - он был чужим человеком.
Другое дело - братья матери. Мы знали ближе двоих из них: Владимира и
Александра, последнего, впрочем, сравнительно мало. Ему предшествовала
репутация распущенной жизни; он у нас бывал редко, и нас к нему совсем не
тянуло, - как и его к нам. Напротив, Владимир Аркадьевич вошел довольно
близко в нашу семейную жизнь. Это был яркий тип годов дворянского
"оскудения": талантливый, предприимчивый, бросавшийся во все стороны и
научившийся знать все входы и выходы жизни. Вечно в делах, окрыленный
надеждами, жизнерадостный и вечный же неудачник, что его, однако, никогда не
смущало. Он обладал теплым сердцем, был очень ласков и добр с детьми, и я
его очень любил. Между двумя неудачами он иногда даже жил у нас в доме. Уже