"Всё, что помню о Есенине" - читать интересную книгу автора (Ройзман Матвей Давидович)

8 Клуб Чрезвычайного отряда. «Песня о собаке» Шефы М. И. Калинин и В. Д. Бонч-Бруевич. Демьян Бедный. Концерт

Я упоминал о том, что работал в культурно-просветительной комиссии Главного Воздушного Флота. Она помещалась в Петровском парке напротив бывшего особняка Манташева, где находился Главвоздухфлот. Во главе комиссии стоял литератор С. М. Богомазов, работали театральная секция, кружок по ликвидации безграмотности, литкружок и литчасть при театральной секции. Я научился говорить вступительное слово перед спектаклем или концертом, рассказывать в литкружке о творчестве писателя или поэта, организовывать тематические концерты и т. п. Эту работу я совмещал с занятиями на факультете общественных наук (бывший юридический) в Московском университете.

Меня вызвал член объединенного старостата факультетов, ведающий нашими воинскими делами, и сказал, что мне дают серьезное поручение.

На следующей неделе я вошел в здание ВЧК, в кабинет комиссара Чрезвычайного комиссариата по охране центрального правительства Советской республики. Комиссар, или, как его именовали, чрезвычайный комиссар, был среднего роста, коренастый, узкоглазый, в военной гимнастерке и брюках навыпуск защитного цвета. Он напомнил о покушении на В. И. Ленина, убийствах М. С. Урицкого, В. Володарского, о раскрытии петроградской контрреволюционной организации «Национальный центр» и т. п. Вот почему при Чрезвычайном комиссариате был организован отряд особого назначения для охраны нашего правительства в Кремле.

На лето 1920 года члены правительства и Центрального Комитета РКП (б) собирались переехать со своими семьями в Тарасовку, где и должен был работать отряд. Отряду был необходим отличный клуб: концерты и спектакли будут посещать не только бойцы и командиры, но и члены правительства. Мне предлагалось, что называется, на ходу включиться в организацию этого клуба.

Весной я поселился в Тарасовке и наблюдая за ремонтом клуба. Собственно, это был дачный театр с открытой сценой и местами для зрителей. Я обратил внимание чрезвычайного комиссара на то, чтобы была, как следует, отремонтирована крыша сцены и во время дождя не протекала, иначе придется отвечать за промоченные декорации и бутафорию.

Однажды комиссар сказал, чтобы я после обеда зашел к группе перебравшихся в Тарасовку бойцов и что-нибудь почитал им. Я доложил об этом командиру отряда и заявил, что прочту конникам рассказ Куприна «Изумруд». Но он объяснил, что среди бойцов много охотников и лучше бы я достал книгу о собаках.

Придя в отряд, я прочел бойцам «Историю щенка Чинка» Э. Томпсона-Сэтона, она им понравилась. После чтения обещал подойти комиссар и выступить с сообщением о боях с интервентами, но опоздал. Бойцы попросили, чтоб я прочел еще что-нибудь. Я вынул свой блокнот, где была записана «Песня о собаке» Есенина. Я уже слышал раза два, как он ее читал, и выполнил их просьбу. Последнюю строфу я знал наизусть:

С. Есенин, Собр. соч., т. 1, стр. 187.

Я смотрел на бойцов, уже побывавших на фронтах гражданской войны, — многие были ранены, контужены, оперированы, — они вытирали глаза, сморкались, кашляли. А потом забросали меня вопросами о Есенине…

Многих бойцов после медицинского переосвидетельствования не пустили на фронт. Одни остались в Чрезвычайном отряде, другие вступили в конную милицию. Некоторые из них заходили ко мне в Москве и были довольны, когда я им давал сборники со стихами Есенина. Кстати, эти знакомства отчасти помогли мне в сороковых годах вплотную взяться за милицейскую тематику. (Повесть и сценарий «Дело № 306», «Волк» и др.)

Над клубом Чрезвычайного отряда шефствовали председатель ВЦИК М. И. Калинин и управляющий делами Совнаркома В. Д. Бонч-Бруевич. Они узнали о моем выступлении перед бойцами. Зайдя в клуб, чтобы посмотреть на ремонт, спросили о Есенине. Они были осведомлены об его четверостишии на стене Страстного монастыря.

— Грубовато! — заявил Владимир Дмитриевич, поглаживая свою каштановую бороду. — Убеждать верующих надо потоньше.

— Да они сами знают, что вытворяли монашки в монастыре! — ответил я.

— Многие знали, — согласился Бонч-Бруевич. — Но жертвовали деньги на монастыри, и монастыри процветали. Нет! Нет, надо поубедительней!

Михаил Иванович поправил очки на носу, а за стеклами сверкнули лукавые глаза.

— И похладнокровней, — добавил он. — Похладнокровней! Зачем было лезть на стену?

В мае я шел по Тарасовке мимо станции, где в ожидании пригородного поезда на скамейках сидели несколько человек. Женщина в ситцевом платочке, выцветшем платье, порыжелых сапогах украдкой торговала великими ценностями того времени: пачками махорки и кусками газеты для «козьих ножек». По платформе неуверенной походкой брел парень в неподпоясанной рубашке с повешенной на плечо гармошкой, которая до отказа распустила узорные мехи; позади шагала плечистая баба и ругала его за то, что он опять «нажрался ханжи»[4]… На другой стороне платформы брел дородный босой старик с окладистой бородой, с длинными волосами, в холщовой пропотелой рубахе, в широких портах. Он нес на груди небольшой иконостас и собирал деньги на построение храма божьего. В сшитом из зеленой драпировки с белыми цветами платье, в красной косыночке, бойкая остроносая девчонка, обмакнув кисть в ведерко с клейстером, помазала деревянный щит и наклеила на него сегодняшнюю «Правду». Там черными жирными буквами было напечатано о боях с белополяками.

Я перешел рельсы, двинулся по дорожке вдоль полотна железной дороги. Только свернул на просеку, как мимо меня сломя голову промчался мальчишка лет семи-восьми, а за ним бежал длинноногий кондуктор, держа в руке веревку, на которой обычно сушат белье.

— Стой, Мишка! Все равно выдеру!

С другой стороны просеки наперерез кондуктору бросился высокий человек, и я сперва не узнал Демьяна Бедного. Он перепрыгнул кювет, вырос перед кондуктором и вырвал из его рук веревку. Тот закричал, что этот мальчишка — его сын — опрокинул и разбил настольную лампу, куда была налита бутылка керосина, и он, отец, хочет его наказать.

— Бить ребенка такой веревкой? — спросил Ефим Алексеевич с гневом.

— Вам что за дело? — заорал кондуктор. — Кто вы такой?

В эту секунду я уже добежал до места перепалки и, переводя дыхание, заявил:

— Это — Демьян Бедный!

Кондуктор понизил тон, говоря, что теперь он с семьей остался без света, а его пачки стеариновых свечей хватит ненадолго. Ефим Алексеевич сказал, что пришлет ему настольную лампу и бутылку керосина, но предупредил: если кондуктор будет бить сына, то прочтет о себе в газете.

Познакомился я с Демьяном Бедным в прошлом году в книжной лавке Дворца искусств, куда заходили многие писатели и поэты. Ефим Алексеевич, страстный библиофил, покупал редкие старинные книги, и я по его просьбе звонил ему по телефону, когда в лавку поступало то, что его интересовало. Бывал я у него на квартире в Кремле, и он показывал мне уникальные книги своей великолепной библиотеки. Заглядывал я к нему и на Рождественку. В 1932 году по радио много раз передавали мою радиокомедию «Король пианистов», положительно оцененную рецензентами. В следующем году Демьян Бедный писал для радио пьесу «Утиль-богатырь», и я ему консультировал. Наши отношения были дружелюбными, и Ефим Алексеевич иногда рассказывал о своей горькой жизни.

Вот и сейчас, когда мы идем на дачу Наркомпрода, которая высоко стоит па берегу Клязьмы, он говорит, что не может видеть, как бьют детей: его в детстве били родители. Потом я понял, что в заступничестве за мальчика еще сыграла роль отцовская любовь, которую Демьян Бедный испытывал к своему единственному долгожданному сынишке Дмитрию.

На даче Наркомпрода Ефим Алексеевич пошел к своим знакомым и просил подождать его. Я увидел сидящего на террасе наркома Цюрупу. День стоял жаркий. Александр Дмитриевич был в белой русской рубашке с расстегнутым воротником, читал газету. Я поднялся на террасу, представился ему, он протянул мне руку. Это был высокий широкоплечий мужчина с открытым спокойным лицом, серыми глазами, седоватыми, зачесанными назад легкими волосами. У него была добрая, приоткрывающая зубы улыбка, мягкий голос и сильные руки.

Я объяснил, что приглашаю для участия в концерте клуба артистов, за это им будет выдан небольшой паек. Артистка О. Л. Гзовская заявила, что тоскует по сыру, и просила положить хотя бы кило в паек.

Цюрупа улыбнулся и пообещал прислать сыр. Он спросил, не работаю ли я в какой-нибудь области искусства. Я ответил, что состою в группе поэтов-имажинистов. Александр Дмитриевич сказал, что Зинаида Николаевна Райх работает в секретариате Крупской и как-то заходила к нему по делу вместе с Есениным. Поэт читал ему, Цюрупе, свои произведения.

— У Есенина в стихах своя тема, — заявил нарком. — Добротные слова. Музыка. Стихи похожи на песни. Я только посоветовал Есенину — пусть глубоко дышит сегодняшним днем, и это сразу почувствуется в его стихах…

Мы возвращались вместе с Демьяном. Он объяснил, что живет недалеко от Тарасовки, в «Удельном лесу», в двухэтажной даче: внизу Демьян, жена, две дочери и сынишка. Наверху — Дзержинские с сыном Ясеком и няней.

Я заявил, что мне предстоит разговор с Феликсом Эдмундовичем по поводу утверждения программы концерта. Демьян Бедный сказал, чтоб я поторопился: на днях Дзержинский уезжает на Украину.

Я должен сделать небольшое отступление и поблагодарить жену Ф. Э. Дзержинского Софью Сигизмундовну, ее невестку Любовь Федоровну, дочь В. Д. Бонч-Бруевича Елену Владимировну, сына А. Д. Цюрупы — Всеволода Александровича, дочь Демьяна Людмилу Ефимовну и сотрудника милиции того района, где в то время находилась Тарасовка, — А. А. Богомолова. Их письменные и устные ответы помогли мне восстановить в памяти некоторые эпизоды и подробности тех далеких дней…

Утром чрезвычайный комиссар поехал со мной к Феликсу Эдмундовичу. И вот я в его кабинете. Вижу близко перед собой его большой лоб с залысинами, умные глаза, над ними густые черные брови, выбритые до синевы щеки, усы, бородку. Одет он в защитного цвета гимнастерку, с накладными карманами на груди, которая стянута черным широким ремнем.

Он спрашивает меня о Всероссийском союзе поэтов, об имажинистах и о Есенине. Я отвечаю все, что знаю.

Во время этой беседы чувствую его доброе отношение к Сергею. Это можно было наблюдать и позднее. В 1925 году Есенину необходим был санаторий. Знаменательно, что, узнав об этом 25 октября того же года, именно Феликс Эдмундович отдал распоряжение тов. Герсону позаботиться о поэте.[5]

Я подал Дзержинскому намеченный для показа красноармейцам список пьес, и он прочел его. Потом назвал две-три пьесы, которых в списке не было. И посоветовал мне в первую очередь организовать выступление какого-нибудь авторитетного деятеля со словом о В. И. Ленине. Я назвал кандидатуру Петра Семеновича Когана, будущего президента ГАХН, который в тот год тоже жил с семьей в Тарасовке.

Показал Дзержинскому первую программу концерта, он одобрил ее. Тогда я сказал о пайках для артистов. Вернув мне программу, Дзержинский поднялся с места. Я встал.

— Вы разбираетесь в хозяйственных делах? — спросил он.

— Не особенно! — признался я.

— Пришлю человека, который будет выдавать пайки! Возвращаясь в Тарасовку, я думал о чем угодно, но только не о том, что Феликс Эдмундович спас меня от беды. Это я понял после двух-трех концертов: что стоило каптенармусу удержать из артистических пайков по полфунту? Кто бы из актеров стал проверять? Но если бы это открылось, ответил бы не только виновник, но и я, заведующий клубом. Присланный же Дзержинским человек был воплощением честности и аккуратности,

Начало успеху концерта положила В. В. Барсова, которая была в ударе и бисировала шесть раз. И. М. Москвин перед выступлением заявил, что у него пошаливает горло, он прочтет только один рассказ. Но бисировал в третий раз и, раскланиваясь под аплодисменты, показывал на горло. М. М. Блюменталь-Тамарина и Б. С. Борисов сыграли сценку из пьесы Я. Гордина «За океаном». Артистов не отпускали до тех пор, пока не иссяк их репертуар. Казалось, конца не будет выступлению Гзовской— Гайдарова. Однако Борисов, в заключение концерта спевший «Птичий бал» и песни Беранже, особенно «Старый фрак», имел феноменальный успех.

Когда я поднес Гзовской завернутую в газету, присланную Цюрупой головку сыра, она в нетерпении разорвала бумагу, понюхала его и зажмурила глаза.

— Боже! — проговорила она, вдохнув запах вторично. — О, боже! Я, кажется, мало выступала!..