"Богема" - читать интересную книгу автора (Ивнев Рюрик)

Рисует Георгий Якулов

Анатолий Мариенгоф был в эти дни очень озабочен и сердился на мое равнодушное отношение к тому, будет ли мой портрет написан Якуловым или для этой цели придется искать другого художника. Якулов, уже назначивший день и час сеанса, внезапно заболел.

Несколько дней у меня было впечатление, что у Мариенгофа кто-то из близких умирает. Всегда улыбающееся лицо Анатолия покрылось матовой тенью, а вечно смеющиеся глаза стали неузнаваемыми. Внешний вид его, яркий и красочный, словно смялся и полинял.

— Ты понимаешь, — говорил он, — какой замечательный художник Якулов. Сейчас об этом только догадываются, но когда-нибудь шумно заговорят. Я хочу, чтобы твой портрет написал именно он.

Я не был знаком с живописью Якулова и ответил так:

— Хорошо, чтобы рисовал Якулов. Но на крайний случай есть и другие художники-портретисты.

Мариенгоф воскликнул:

— Никаких крайних случаев! Пусть наш журнал «Гостиница для путешествующих в прекрасное» опоздает хоть на месяц, но твой портрет должен быть написан именно Якуловым.

Через несколько дней придя к Мариенгофу, я не узнал его, ибо за последние дни так привык к его мрачному виду, что не представлял увидеть прежним, сияющим.

Словно осколок солнца упал в комнату. Веселый и жизнерадостный Анатолий бросился мне навстречу:

— А я хотел бежать за тобой. Золотой памятник следует воздвигнуть доктору Плетневу: он вылечил нашего Якулушку. Завтра ровно в час я поведу тебя за ручку, как водят в школу малышей, потому что ты можешь опоздать.

Я рассердился:

— Ты меня считаешь легкомысленным человеком?

— Не сердись, я тебе завидую. Говорю не о пошлом легкомыслии, а о возвышенном. Впрочем, все поэты должны быть легкомысленны.

— Но скажи серьезно, почему ты хочешь вести меня к художнику за ручку?

Мариенгоф улыбнулся.

— Не знаю, как это объяснить, но мне почему-то кажется, что мое присутствие будет полезным. Якулов — замечательный художник, но он медленно загорается, и его надо зажечь.

Я не смог удержать иронии:

— Ты хочешь быть свечкой или спичкой?

— Не смейся, — проговорил Анатолий. — Я буду у Якулова ровно в час, а хочешь — зайду за тобой.

На другой день мы были у художника, который настолько оправился от болезни, что мне на секунду показалось: хворь его была дипломатической.

Все было готово для сеанса. Меня удивило стоящее в мастерской причудливое кресло, слегка напоминающее зубоврачебное. Мариенгоф, стоя сбоку, наблюдал за мной, как за подопытным кроликом, и, заметив, что я колеблюсь, произнес:

— Ну садись, садись, это для тебя.

Якулов с вежливостью, сквозь которую просачивалась особая кавказская учтивость, сказал:

— Прошу вас, Рюрик.

Мне ничего не оставалось, как опуститься в кресло.

— Спину немного прямее, — попросил художник, — левую руку откиньте влево, а правую держите свободно. Больше от вас ничего не требуется, кроме некоторой неподвижности. Смотреть можете прямо, сквозь эти окна вдаль.

Мариенгоф присел в стороне на табуретку и молчал. А мне казалось, если я сделаю какое-нибудь движение, он обязательно что-нибудь скажет.

— Это будет портрет не в полном смысле этого слова, — сказал Якулов.

— Времена Репина миновали, — вставил Мариенгоф.

— Да, — подтвердил портретист, — это, собственно, художественная фотография. Древние мастера — я говорю о Леонардо — обращали внимание на внутренний мир человека. Рисуя одного, художник видит перед собой двух: явного и скрытого. Подлинный художник должен быть ясновидцем.

Я вздрогнул: «Боже мой, а вдруг я окажусь хуже, чем считаю себя, когда он вытянет из меня черты, о которых я и не подозреваю»:

И тут только заметил, что, тихо и плавно работая, — Якулов кидает на меня проникающие в душу взгляды, одновременно продолжает беседу и перекидывается с Мариенгофом незначительными фразами.

— Вы не устали? — спросил он неожиданно.

Я страшно утомился от внутреннего напряжения, но ответил спокойно:

— Нет, не устал.

— Очень хорошо, — сказал Якулов и быстро начал бросать мазки на полотно, будто только сейчас нашел что-то настоящее, что надо скорее запечатлеть.

Мне показалось, что он доволен работой. Я взглянул на Мариенгофа. Анатолий одобрительно улыбался.

— Революция необходима народам, но художникам она необходима вдвойне, — проговорил Якулов. — До революции мы были скованы уставами и устоями, теперь и краски наши, кроме специфического запаха, приобрели запах свободы, это запах тающего снега и еще не распустившихся цветов. Да, краски и запахи связаны прочно, хотя никто не видит тех вервий, которые их скрепляют. — После небольшой паузы художник сказал: — Вот и все. Еще один сеанс — и закончим. Кажется, я вас сделал более настоящим, чем вы есть на самом деле.

— Я это чувствовал, — воскликнул Мариенгоф, вставая с табуретки. Он хотел взглянуть на портрет, но художник не позволил. Сказал учтиво, но твердо:

— Толя, потерпи один день.

Я же вздохнул и подумал: «Еще пытка завтра, и я больше никогда не стану позировать, если бы даже воскрес Леонардо да Винчи».