"Д.С.Мережковский. Письма " - читать интересную книгу автора

и уважение к Риму слишком искренне для того, чтобы я мог ответить Вам в тоне
Вашего замечания: уж не желаю ли я "отлучить и Святейшего Отца от Церкви?"
Иронию в вопросах величайшей важности, а также рассуждение о гневе Божьем, о
котором Вы решаетесь упоминать, я оставляю Вам, - продолжая верить и
надеяться, что правда о гонителях Христа и о гонимых за Имя Его не может не
быть рано или поздно услышана Римской Церковью. И я очень удивлен, г. аббат,
что эту надежду Вы желаете у меня отнять.
Примите и проч.
Д. Мережковский

ОТВЕТ Г. В. АДАМОВИЧУ

[Впервые: Звено. 1927. 27 февраля. № 213. С. 2-3.]

В "Звене" появилась довольно любопытная заметка Георгия Адамовича, в
которой он сообщает свои впечатления от аудитории на моих лекциях о
Наполеоне. Главное впечатление: "Глубокий провал" между лектором и
аудиторией, - по крайней мере, "ее молодой частью". В ней голос лектора был
"гласом вопиющего в пустыне". Объясняется же эта "пустыня" тем, что нынешняя
послевоенная молодежь будто бы ищет прежде всего благополучия; главное для
нее - "ne pas s'en faire", или по-русски "моя хата с краю"; в этом, однако,
слышится самому Адамовичу "нечто подлое, по Ломоносову, смердяковское, по
Мережковскому". И в заключение, автор заметки, признаваясь, что ему
"страшно" за меня, спрашивает, чувствую ли я что "вопию в пустыне" и что мне
"никто не откликнется".
Чтобы ясно ответить, нужно, чтобы вопрос был поставлен так же ясно, и,
прежде всего, чтобы видно было, откуда он идет, ибо внутренний смысл
вопроса - воля его - зависит от этого - от положения и лица того, кто
спрашивает. Но положение и лицо Адамовича не ясны. Где он, с кем? С
молодежью ли, которой "страстнее всего хочется благополучия", и для которой
высшая заповедь: "моя хата с краю"? Судя по некоторым намекам, он,
действительно, с нею, и соглашается с ее равнодушным "пожиманием плечами" на
ужас старшего поколения: "просто нам хочется жить, и для нас каждая
жизненная мелочь так же дорога, как вам любая из наших последних тайн".
Это с одной стороны, а с другой: он как будто соглашается с теми, кто в
этом "пожимании плечами" видит нечто "подлое", "смердяковское", и для кого
французское: "ne pas s'en faire" или русское: "моя хата с краю", звучит, как
циническое: "je m'en f...", "наплевать мне на все". Ему как будто хочется
бежать от этой "смердяковской" молодежи. Бежать куда, в какую сторону? Если
в мою, то падает его, Адамовича, вопрос: "Не страшно ли мне в моей пустыне?"
И возникает другой: "Не страшно ли нам обоим в нашей пустыне?" Если же ему
хочется бежать не в мою, а в другую сторону, то, может быть, следовало бы
сказать, в какую именно, чтобы я мог знать, с кем говорю, потому что трудно
говорить не видя человека в лицо.
Не буду настаивать на том, что мое впечатление от аудитории, сделавшей
мне честь выслушать меня, несколько иное, чем у Адамовича, и что впечатление
говорящего от слушающих тоже имеет значение, особенно в вопросе о возможных
"провалах" и соединениях - в вопросе более трудном и темном, чем это может
казаться со стороны, при неясном положении наблюдателя. Не буду, повторяю,
на этом настаивать, чтобы не быть заподозренным в самообольщении. Лучше