"Похмельная книга" - читать интересную книгу автора (Фохт Николай)

Глава 10. ПРИТЯЖЕНИЕ ТВЕРДОГО НЕБА

Я гуляю по Москве, шатаюсь по бульварам. Впитываю колокольный звон и дождь, заглядываю в окна: что варят, что смотрят, о чем спорят в редкие минуты отдыха. Ступив за порог дома, я становлюсь бездомным, все мысли о том, где отыскать укромный уголок, собрать аудиторию — поделиться проблемами и подставить голову, чтобы погладили.

Что из того, если примощусь у знакомой стойки и закажу золотую текилу. Печальный Вергилий, приучивший на мексиканский манер к коварному напитку, выставит привычно горку соли, ломоть лимона, помелет перец. Дальше — как учили: устье тыльной стороны ладони, междуречье большого и указательного пальцев протирается лимонным соком, сыплется щедро соль, перец. Вздохнуть (не выдохнуть), глядя на созревшую рюмку текилы, и щедро лизнуть руку, прищуриться. Все готово. И влить в себя синхронным движением головы и руки кактусовый нектар. Затем все смешается, даст эффект, но уже без участия центральной нервной системы. За стойкой теперь уютно, теперь захмелевший мозг требует следующей порции, а ты сам в раздумье. Та ли это стойка, за которой тебе все рады, тот ли мексиканский эквивалент, за который следует положить здоровье и остатки здравого смысла? Жизнь сузилась до скромного мегаполиса: до жалкой подворотни, до тупикового переулка, до иссохших Патриарших. Почему наши люди так открыты? Они бездомны и строят жилище, закладывают фундамент в месте любой остановки: в чипке на станции «Пл. 44 км», на Тушинском аэродроме, в полуголой квартире некогда зажиточного художника, который продал картины, разобрал по досточкам любовно построенный подиум в спальне и на вырученные деньги запил. Он пил так долго и так сладко, что пропустил две эпохи, не заметил, как менялись его семьи, сыновья уходили в школу, где женились на его же дочерях. Он так долго не выходил из дому, что двигался по вымершей квартире с закрытыми глазами — внутренний мир, полный красок, сочных звуков и непродажных собеседников, позволял Титанику мирно покоиться на дне. Он участвовал в разговоре как бы извиняясь, что не может принять в нем участия. Утробные звуки его голоса выдавали медиума, взявшего на себя заботу о теле живописца. Но мы дружили.

Я приходил с четырьмя бутылками «Привета» (три для него, одну для себя), садился за стол и пересказывал свежие шутки премьерминистра, международную обстановку, данные социологических опросов. Он интересовался Солженицыным, просил почитать вслух главы «Ракового корпуса», путал Солженицына с Доктором Живаго и искренне жалел, что не может выйти на улицу — артист соскучился по милиционерам.

Господи, где эта грань, за которую нужно перешагнуть. Где предел, за которым нет прощения, — только пожизненная каторга, где порог, ниже которого не ступала нога человека? Уже хочется побывать на этой запретной территории. Там должен быть пляж с бесцветным песком температуры мертвого человеческого тела; там должно быть небо — венозно набухшее небо, с которого никогда не льет дождь. Там надо лежать на песке и смотреть в небо, и жить с открытыми глазами, в этом положении. Воздух должен застыть — облокотившись на него, можно лежать и стоя. Там наконец заткнутся летние соловьи и осенние кукушки, мартовские коты вымрут, перестанут существовать комары. Там есть тишина — ты же хотел тишины и пляжа.

Или ты всетаки хотел дома и тишины? Это разные вещи: дом и пляж, тишина на пляже и безмолвие в доме. Пора выбрать, хватит шляться по лысеющей Москве в поисках доброго слова, теплого крова. Все люди, которых ты высматриваешь уже на том пляже, под тем небом. Им невозможно заглянуть в глаза — взгляд прикован к небесной тверди; им нельзя задать вопрос — они связаны обетом.

И если ты в миллионный раз выбрал свой темный подъезд, с нарисованной белой эмульсией эмблемой «Спартака», значит ты выбрал уют, говорливую и теплую толстушку соседку, лампу на столе и недоеденный завтрак. Ты остался жив после прогулки.

А я не спешу. Я гуляю по Москве, замыкаю упрямо Бульварное кольцо, мерзну вместе с летом.