"Тринадцатый Император. Часть 1" - читать интересную книгу автора (Сомов Никита)

Глава 3. Его Императорское Величество Николай Второй.

И снова меня разбудило обостренное чувство тревоги. Настойчиво пробиваясь сквозь вялотекущие, ещё скованные сном мысли, оно медведем вломилось в мою голову, сминая остатки снов. Был бы я у дома – наплевал и, перевернувшись на другой бок, спал бы себе дальше, засунув голову под подушку. Но вчерашний день до сих пор стоял перед глазами. В голове закружились воспоминания о последних событиях, смывая сон словно ведро леденящей воды.

Я прислушался. Судя по звукам, под дверью, уже в который раз за последнее время, собралась волнующаяся свита во главе с моим воспитателем. Наверняка уже давно топчутся, не решаясь зайти и потревожить мой полусон-полузабытье, вызванный внезапной болезнью. «Да, точно, так и есть», – подумалось мне, едва я разобрал приглушенный голос Николая Александровича Шестова, состоявшего при мне врачом.

Привычно воспользовавшись колокольчиком, я поприветствовал тотчас же вошедших ко мне «поддверных» шептунов – так я про себя шутливо окрестил всю эту, постоянно собирающуюся под моей дверью компанию. Небо за окном уже начало сереть, но, несмотря на долгий сон, я все равно чувствовал слабость и легкое головокружение.

– Вижу, вы уже не спите, Ваше Величество, – присел на краешек моей кровати граф Строганов.. – Нам необходимо без промедлений выезжать в Петербург. Конечно, как только ваше здоровье позволит вам перенести дорогу, – тут же уточнил он. – Возможно, если мы поторопимся, то ещё успеем к началу похорон вашего отца, Его Величества Александра Николаевича.

Я тоскливо посмотрел на едва начавшее сереть за окнами темное небо, и сладко потянулся. Надо ещё немного поспать. Хотя бы минуток десять понежиться в кровати. Дела подождут. Я уже совсем было хотел отослать графа, но тот час же разозлился на себя. Что за чушь! Размяк тут как тряпка! И нечего оправдывать себя болезнью – граф просто так торопить не будет, раз торопит, значит, есть такая нужда. А раз надо, значит надо. Быстро переборов свое первоначальное желание – в этом мне неплохо помог опыт рыбака с многолетним стажем, привыкшего, вставать чуть свет даже после самой тяжелой попойки. Решительно встряхнув головой, я выбрался из под теплого одеяла и сел. Прохладный, осенний воздух заставил меня поёжиться. Пару мгновений пожалел об этом героическом поступке, выругался про себя, но все же встал с кровати.

Ступив на холодный пол, я невольно поджал пальцы ног. В голове промелькнуло, в не очень вежливой форме, пара выражений про то, какие же все вокруг нехорошие. Коврик для ног им было трудно положить! Моё недовольство не осталось незамеченным. Из-за спины Строганова, как по волшебству, вынырнуло двое слуг в золотистых ливреях. Первый развернул небольшой свёрток, который нёс в руках, скользнул мне за спину и на мои плечи опустился тёплый байковый халат, с кистями и шелковым поясом . Второй в это время изогнувшись сунул мои ноги в мягкие домашние тапочки, украшенные небольшими меховыми помпонами. Удивлённый столь явной демонстрацией сноровки, я немного замешкался и пропустил мимо ушей вопрос доктора Шестова.

– Что простите? – переспросил я, кивком головы отпуская замерших в ожидании слуг и с блаженной улыбкой укутываясь в халат.

– Ваше Величество, как ваше самочувствие, может, лучше было бы полежать несколько дней в постели? – спросил доктор, склонив голову и напряжённо глядя на меня.

– Нет, уж спасибо. Моего здоровья вполне хватить на эту, не столь уж длинную дорогу, – самонадеянно ответил я.

– Ничего страшного если похороны пройдут без вас, – в этом месте мне послышалось негромкое хмыканье моего воспитателя, – как врач, рекомендую вам отлежаться несколько дней в кровати и дождаться существенного улучшения самочувствия, – продолжил Шестов. Иначе болезнь может усилиться и надолго свалить вас по приезду в Петербург, а может и того хуже…, – он не договорил, но все поняли, что именно хотел сказать мой врач.

– Николай Александрович, ну будет уже вам сгущать краски. Нет, решено! Велите закладывать карету! – ответил я своему врачу.

– Ваше Величество, все готово, – тут же отрапортовал мне сделавший шаг из толпы Рихтер.

– Тогда распорядитесь собрать еду в дорогу, Сергей Григорьевич, – сказал я обращаясь к Строганову. – Перекусим в карете или на следующей станции, когда нам будут перепрягать лошадей. Отправляемся немедля.

Граф изящным кивком показав, что принял моё распоряжение к сведению, вышел из комнаты. Взмахом руки дав понять остальным, что разговор окончен, я отвернулся и принялся собирать вещи в дорогу. Свита тут же, под давление Рихтера и Барятинского, стала утекать из комнаты. Дождавшись пока в комнате остались только слуги, я с их помощью переоделся в дорожный костюм и собрал свой саквояж. Уложив в него джентльменский набор: туалетные принадлежности, нательное бельё, полотенца, письменные приборы. Я вынул блокнот для записей и положил на столик. Быстро обежав глазами свои покои, я взял аккуратно лежащий у изголовья кровати «дневник» и аккуратно положил его вместо блокнота в саквояж. Защёлкнув саквояж и в последний раз проинспектировал свой внешний вид перед зеркалом, я чуть-чуть поправил шейный платок и полностью удовлетворённый проследовал, сквозь открытую предупредительными слугами дверь на первый этаж.

Спустившись по лестнице вниз, я застал свою свиту во главе со Строгановым в полном сборе. Чуть в стороне, стояли остальные слуги, подслеповато щурящиеся на яркий свет многочисленных свечей, наверняка недавно выдернутые графом прямиком из теплых постелей. Но вот мои глаза нашли, что искали. Взъерошенный губернатор в накинутом на плечи мундире, поспешно выбежал на поднявшийся в моей части дома шум.

– Владимир Иванович, рад вас здесь видеть, – поздоровался я. – К сожалению, у меня больше нет никакой возможности продолжать свою ознакомительную поездку по России. Мое присутствие срочно требуется в столице. Об этом мне настойчиво твердят мои государственный и сыновей долг.

Выслушав искренние соболезнования генерала, вызванные впрочем, по большей части причинами моего спешного отъезда, я тепло попрощался с ним и, наказав непременно написать мне, письмо с предложениями по искоренению казнокрадства и взяточничества в губернии, покинул этот гостеприимный дом-дворец.

Оказавшуюся совсем не короткой дорогу, показавшуюся мне настоящей вечностью, я запомнил весьма смутно. Весь наш долгий путь до Москвы меня ужасно укачивало, несмотря на все факты, кричавшие, что такого просто не может быть – ни я, ни Николай, никогда не страдали морской болезнью. Видимо это какое-то нарушенье сознания связанное с моим вселением в новое тело решил я в конце концов, но легче мне от этого знания как-то не стало. Спать в карете тоже оказалось совершенно невозможно, она раскачивалась и подпрыгивала на крайне неровной, хотя впрочем, обычной российской дороге. Вообще, как сказал мне граф на одной из станций, где нам перепрягали лошадей, нам крупно повезло, что за ночь свежий октябрьский мороз намертво сковал раскисшую землю. Если бы этого не произошло, добраться до Москвы было бы весьма затруднительно. Повезло, то повезло, но нормальных амортизаторов ещё никто не придумал. И их роль с переменным успехом выполняли мягкое сиденье и пятая точка пассажира. Так что, прыгал я на этой точке, по обретшей твердость камня бугристой дороге, до самой старой столицы с её золотыми куполами и красным кремлем.

Но все плохое и хорошее имеет свой конец, наступил конец и этому мученью, по какому-то недоразуменью, именующемуся русской дорогой. Спустя сутки тряски в карете по безумно вымотавшей меня дороге, не позволяющей хоть на минуту сомкнуть глаза, мой сильно растянувшийся караван из карет въехал в Москву. Не останавливаясь на станции, мы проскакали до самого вокзала, где нас уже ждал под всеми парами жутко гудящий и шипящий паровоз. Сообщить о моем скором прибытии в Москву не составило труда – телеграф провести это вам не железные дороги построить, сеть телеграфных проводов уже порядочно опутала европейскую часть Российской империи. Собрав волю в кулак и, подавив на время рвотные позывы, я вышел из своей огромной шестиместной кареты, чтобы размять ноги и поздороваться со встречающими меня на вокзале высокими чинами. Даже смог немного поговорить с Московским губернатором, наверно списавшим мою мраморную бледность на тяжелое извести, тряску и бессонную ночь. Но вот последние экипажи с моей свитой показались на вокзале и я, наконец, смог под благовидным предлогом удалиться в поезд, где тут же бросился спать на первое увиденное мной подобие постели. Открыв на мгновенье глаза, когда поезд резко тронулся с места, я больше не просыпался до самой столицы.

Когда я вышел из экипажа, доставившей меня с перрона Московского вокзала в Зимний Дворец, то чувствовал себя столь уставшим и разбитым, что с трудом удерживался на ногах. И сначала хотел было не напускать на себя бодрый вид, чтобы меня быстрее оставили в покое, но, увидев, как изменились лица встречающих меня родных и придворных, решил, что все же стоит поднапрячься.

– Его Величество, сильно устали, – прокомментировал мое состояние Строганов.

Я шел как во сне. Меня куда-то вели (почти несли) я что-то вяло делал и отвечал, слыша вопросы где-то на периферии ускользающего сознания. Мне что-то говорили люди, которых я с трудом узнавал, я что-то отвечал им, напрямую пользуясь памятью Николая. Может это его личность захватывает мою? И вяло удивился охватившей меня при этом апатии. Эта мысль уже не пугала меня, настолько я был измучен и подавлен. В конце концов, оказавшись в кровати, я забылся сном без сновидений.

На этот раз просто тяжелым сном, с выздоровлением поутру, дело не обошлось. У меня поднялся жар, всю ночь я метался в бреду. Консилиум врачей собравшихся около моей кровати совершенно точно установил, что болезнь моя прогрессирует, но к единому мнению о ее причинах прийти не сумели. Ну, ещё бы, случаи переселения сознания в мировой практике пока известны не были.

Днем мне стало немного легче и я сумел забыться сном, но уже к вечеру мое состояние снова резко ухудшилось. Боль в глазах, тошнота, рвота – я чувствовал себя как на смертном одре. Все было настолько плохо, что мне даже вызвали священника, чтобы я мог исповедаться. Говорят, что он был поражен моим необыкновенным мужеством. Несмотря на терзавшие меня страшные боли, я был спокоен и умиротворен, ну или казался священнику таковым.

Из личного дневника фрейлины вдовствующей императрицы.

В среду, 23 октября, утром доктора произнесли смертный приговор. Казалось, надежда безвозвратно утеряна, но этим же вечером наступило настолько явное улучшение, что они объявили его спасённым, и у них хватило жестокости сказать это матери.

Ночь на четверг прошла ужасно тревожно, а к утру было новое излияние в мозгу. Весь четверг он бредил, хотя узнавал подходивших к его постели, особенно мать, которую, наконец, убедили оставаться при нём. В пятницу, к утру, он задремал и спал весь день… Доктора снова начали надеяться.

Суббота прошла очень беспокойно, мысли путались всё больше и больше; с вечера пятницы он уже не спал. Он смотрел вокруг, как человек, еще воспринимающий впечатления, но абсолютно безразличный к происходящему. К вечеру он успокоился. Императрица пошла спать, приказав себя разбудить в 4 часа, т.к. Гартман (один из докторов. – И.Д.) предполагал, что в этот именно час могло быть плохо. В самом деле, только что она подошла к нему, как к больному вдруг вернулось полное сознание. Он начал целовать ей руки и сказал ей: «Прощай, Ма; жаль мне тебя, бедная Maman!» Гартману, подошедшему в это время, он сказал: «Прощайте, прощайте», – и, показывая на мать: «Берегите её хорошенько». Его спросили, не хочет ли он приобщиться, на что он с радостью согласился. Хотя не мог он исповедаться, но пока говорили молитву, он схватил епитрахиль и приложил её к сердцу… Когда читали молитву после причастия, бедное лицо цесаревича было залито слезами и светилось радостью; священник уверял, что никогда не видел у умирающих столь сияющего счастьем лица. Весь день и всю ночь мы молились за его выздоровление. Казалось, вся Россия с её бескрайними просторами замерла в ожиданьи. Центральные газеты ещё второго дня издали статьи о болезни цесаревича. Отовсюду, даже из самых удаленных краев русской земли, шли и шли телеграммы. Особенно трогательны они были из тех губерний, которые цесаревич посетил в своем недавнем путешествии. «Церкви забиты до отказа. Народ молится прямо на улице не желая расходиться несмотря на холод. Службы во здравие цесаревича не прекращаются ни на минуту» – писали губернаторы. Даже в королевстве Польском наступило затишье – восстанье с новой силой вспыхнувшее поле смерти императора Александра, сейчас, казалось, вовсе прекратилось.

После причастия Наследник сделал всем присутствовавшим знак рукой и несколько раз повторил очень громким голосом: «Прощайте, прощайте, прощайте!» Мало-помалу его мысли начали путаться. Я услыхала, как он ещё раз сказал: «Папа, извините меня все, это все я», – а потом: «Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу!» Это происходило в 9 ч. утра, после чего он говорил всё меньше и меньше, слова были всё более бессвязны; два раза он засыпал. У докторов не оставалось уже и маленькой надежды спасти его, но я верила, что Бог сотворит чудо и отдаст нам его по нашим неотступным молитвам. Должно быть, столь жаркие молитвы всей необъятной Руси смогли, наконец, дойти до Него. Совершенно внезапно жар спал. А Наследник уснул крепким сном выздоравливающего.

Проснувшись почти в полночь, он, впервые за последние дни, тут же признал окружающих и, едва поприветствовав, потребовал себе бульону. Радость императрицы не знала границ – впервые за неделю Наследник испытал голод, верный симптом прибывающего здоровья. Мы боялись верить своему счастью. Императрица не отходила от него ни на минуту и даже кормила его с ложечки.

Весь день цесаревич крепко спал, просыпаясь лишь для принятия пищи. Его щеки залил здоровый румянец. Доктора боявшиеся, в который раз, обмануть наши ожидания объявили его спасенным, лишь во вторник.

Все, как один ощутили на себе милосердье Божия. Я чувствую себя до того окрыленною счастливым известием, как будто мы и не проводили целой недели, постоянно колеблясь между надеждой и отчаянием, снова надеясь при малейшем утешительном признаке. Болезнь миновала.

Едва проснувшись, я обнаружил себя одетым в пижаму, как две капли воды похожую на ту, что была на мне в первый день. Похоже, раздевание меня в бессознательном состоянии скоро войдет моим адъютантам в привычку. На этот раз я лежал посреди огромной кровати, похожей на настоящий полигон, тусклый свет освещал просторную комнату, а за огромными, высокими окнами, немного прикрытыми шторами, противно моросил осенний дождь вперемежку со снегом. Рядом со мной сидела какая-то женщина, её лицо показалось мне смутно знакомым, верно Николай не раз видел её во дворце. Увидев, что больной открыл глаза, она тут же упорхнула из комнаты, громко шурша своей пышной юбкой.

Я быстро провел ревизию своему организму – вроде все относительно нормально. Впрочем, как и всегда после нормального сна. Не очень понятно, что со мной происходит, но, наверное, с самолечением и повышенной регенерацией вышел облом. Или может как вариант, мое сознание не очень хорошо ужилось с новым телом – иногда оно вдруг начинает мне казаться совершенно чужим, не принадлежащим мне, хотя исправно меня слушается. Плюс стрессы и волненья… Да, точно, здесь скорей болен мозг чем тело, решил я. Скрипнула дверь.

– Коленька, как ты себя чувствуешь? Ничего не болит? Ты нас всех до смерти напугал! – Произнесла вихрем ворвавшаяся ко мне женщина, в которой Николай во мне сразу распознал свою мать. Подбежав, приподняв юбки к кровати, она потрогала мой лоб холодной рукой. – Всю неделю мы неотступно молились за твое выздоровление.

– Не волнуйтесь мама, я чувствую себя гораздо лучше, – ответил я и, с трудом скрывая изумление, поцеловал её руку лежащую на моей щеке. Оказывается, я пролежал в постели больше недели! Для меня же весь этот кошмар слился в одну сплошную непрекращающуюся ночь. Вот это да! Наверное, нервы всем истрепал жутко. Мама вон на лет пять постарела.

– Еще ночью, в день твоего приезда, лейб-гвардии Преображенский, Семеновский и Измайловские полки присягнули тебе на верность Коленька, а днем и остальные полки в столице последовали их примеру. Все верят и молятся за твое скорейшее выздоровление и ждут твоего помазания на царствие… – Она не договорила, но я живо ощутил её страх за меня. Страх что я снова впаду в беспамятство.

– Не волнуйтесь мама. Со мной все в порядке, думаю, что в самом скором времени, я совершенно поправлюсь.

То, что мать обрадовалась, было видно невооруженным глазом, хотя ничего толкового я ей точно не сказал. Только то, что она так хотела услышать. На её все ещё красивом, несмотря на возраст, лице робко расцвела грустно-счастливая улыбка, та самая, которая, вероятно, возможно только у наших матерей.

Вскоре ко мне пустили троих моих братьев (ещё двое были слишком малы) – и сестру Марию. Они окружили меня трогательной заботой и любовью, меня порадовала искренность их чувств – никакого намека на зависть к моему высокому положению. «Никса, Никса[6],» – нежно называли меня они, а в их глазах блестели слезы от переживаний за меня. Особенно привлек мое внимание восемнадцатилетний брат Саша, тот самый который должен был бы стать следующим императором, если бы история пошла своим чередом.[7] Решив отвлечь их от переживаний из-за внезапной смерти отца и моей тяжело протекавшей болезни, я принялся балагурить и рассказывать им разные выдуманные истории из недавнего путешествия.

– Раз как-то ночью, будучи в Самаре, мы вместе с Владимиром Барятинским – ну вы же его знаете, решили попробовать местных вин, – бессовестно врал я. – Переодевшись в женское платье служанки, я в лучших традициях рыцарских романов, вышел из квартиры у губернатора. Встретившись в условленном месте неподалеку от дома N с князем, я сменил платье на костюм конюха, впрочем Вовка и вовсе оделся в простую рубаху подпоясавшись одной веревкой. Так вот, едва переодевшись, мы вышли на улицу и отправились в ресторацию, испытывая отчаянное желание погулять, однако же, были завернуты прочь стоящим у дверей швейцаром. Мы, будучи слегка навеселе после званого ужина по случаю моего приезда в город, стали звенеть перед носом у швейцара кошельками. Однако же он все равно не пускал нас, говоря, что сюда может прийти цесаревич со свитой и видеть в ресторации столь бедно одетую публику ему будет не по нутру. На самом деле швейцар выразился гораздо грубее, но не ругаться же при дамах, – я весело подмигнул, тут же покрасневшей сестренке и продолжил. – Однако же все слова швейцара проходили у нас мимо ушей, и мы, разгоряченные вином, необдуманно стали совать ему золотые монеты. Он же, в свою очередь, из-за нашей настойчивости заподозрив нас в грабеже или вовсе в желании нанести вред цесаревичу, вдруг бросился от нас к проходившему мимо приставу и закричал «Караул! Караул!» Пристав тут же бросился к нам и, уже схватив за шкирку Володю, видимо узнал меня и, испуганно отступив на два шага, взял под козырек и как гаркнет с перепугу: «Простите, Ваше Высочество, обознался!», после чего развернулся и бегом бросился прочь. Надо было видеть лицо швейцара. Если бы Володя не поддержал его, тот непременно сполз бы по стене прямо в лужу на которой стоял.

Дождавшись, когда все отсмеются, я решил хоть как-нибудь прикрыть свой обман от раскрытия. А то выйдут за дверь, вспомнят про Барятинского, а он то ни сном, ни духом о наших подвигах.

– Вина в тот день попробовать нам так и не удалось, а Володька до сих пор не любит вспоминать эту историю. Стоит спросить его о ней, и он, как заправский артист, делает непонимающее лицо с такой неподкупной искренностью, что не будь меня вместе с ним в тот вечер, непременно бы поверил ему.

Спустя некоторое время меня оставили отдыхать и, едва за родными закрылась дверь, я ощутил пустоту окружающую меня со всех сторон, свою чужеродность этому миру. Ко мне остро пришло понимание того факта, что моя новая семья любила вовсе не меня, она любила Николая. Того самого Николая, чью личность я практически уничтожил своим появлением в его теле. Меня ледяной рукой ухватила за сердце тоска по потерянным в том мире родным. Снова закружилась голова. Однако я, усилием воли, сумел побороть головокружение и остаться в сознании. Я чувствовал, что от меня ускользает что-то важное, то без чего я не смогу сжиться с этим миром. Что-то совершенно очевидное раз за разом ускользало у меня из-под самого носа.

К вам когда-нибудь приходило то, что многие называют озарением? Уверяю вас слово подобрано очень и очень точно. Иногда бывает, что часами сидишь и бесплодно ищешь решение, но раз за разом оно все выскальзывает в последний момент и в какой-то миг, как будто мгновенной вспышкой, в голове складывается полная картина головоломки. Так и сейчас я понял, что именно ускользало, от меня и все время находилось на поверхности, прямо перед глазами. Как это обычно и бывает, решение лежало перед самым носом. Я не поглотил его личность. Нет. Мы стали единым целым, наши личности и характеры неразрывно связаны в виде некого причудливого сплава. У меня не было раздвоения личности, просто, в какие-то определенные моменты проявляла себя личность Николая. Всё это не выражалось в попытках захватить контроль над телом (уж это я бы точно заметил), просто в некоторые моменты его эмоции и чувства брали верх над моими. Точнее отголоски его эмоций и чувств. Например, едва лишь в комнату вошла Мария Александровна, его мать, а для меня, по сути, совершенно незнакомая женщина, моё сердце радостно забилось. Когда разговор шел о моем отце – Александре, я даже мысленно считал его своим настоящим отцом, а к братьям и сестрам относился как должно любящему брату. Хорошо, что я не стал одергивать себя, кто знает, к чему бы привел прямой конфликт сильных эмоций. Наверное, эта наша внутренняя борьба, в обычных условиях осталась бы незамеченной и прошла бы тихо и безболезненно, но сильные эмоции, вызванные смертью отца и наложенные на перегрузку мозга информацией, помноженной на тяжелые удары по психике, сделали свое черное дело.

Видимо, надо всего лишь немного подождать пока сознание окончательно не устаканится. То есть, образно выражаясь, пока ещё жидкий сплав наших знаний, характеров и личных привязанностей окончательно не застынет. Теперь понятно почему, когда я спрашивал у дневника о своей смерти, он писал мне, что вопрос не корректен. Забавно. Когда я в своих указах буду писать нечто вроде Мы Николай Второй, это и точно будем мы. Ещё немного поразмышляв и окончательно запутавшись в своем «Я» и «Мы», я отложил этот вопрос подальше, с тайной надеждой больше никогда к нему не возвращаться. Как любят оправдывать себя в таких случаях герои голливудских фильмов – мы те, кто мы есть.

Не могу сказать, что я уснул успокоенным, вообще трудно уснуть, когда понимаешь, что твоя прежняя семья погибла, и больше ты её никогда не увидишь. Тем не менее, едва ли не впервые за все это время, я мягко ушел в мир снов, а не провалился туда как в бездонную пропасть.

Спустя четыре дня, я впервые после болезни встал с кровати. А уже через день, пятого ноября 1863 года, состоялось, задержавшееся из-за подкосившей меня болезни, торжественное перевезение тела почившего императора в Царскую усыпальницу – Петропавловский собор.

Из окон дворца, я без труда мог наблюдать, как группы горожан наполняли тротуары на набережной, ожидая печального шествия. Едва я с матерью, братьями и остальной родней прибыл на церемонию, началась торжественная литургия. На дежурстве у гроба стояли генералы и великие князья, а в голове и ногах почившего императора стояли почетные часовые. Не знал, что у нас практикуют бальзамирование – гроб был открытым. А я стоял и все никак не мог себя пересилить. Заглянуть в этот деревянный ящик, в лицо родному мне человеку которого я убил. Хотя другая моя половина просто невыносимо жаждала этого. Наконец, когда нервное напряжение казалось, возросло во мне до предела, адъютанты отца принесли крышку и нарыли гроб. Я испытал огромное облегчение, и только сейчас заметил, судорожно сжатый платок в кулаке, который, судя по побелевшим костяшкам пальцев, не выпускал с начала литургии.

Из-за недавней болезни и вызванной ею легкой слабости, мне не довелось подставить плечо под гроб отца, как сделали это Великие Князья с братом Сашей. Медленно выйдя наружу, они поставили гроб на стоявший у парадного подъезда покрытый трауром, запряженный шестеркой лошадей цугом артиллерийский лафет Константиновского артиллерийского училища с ездовыми юнкерами. Генералы накрыли гроб флагом, и траурная процессия тронулась по набережной к месту последнего пристанища всех Российских императоров.

Шли мы медленно, к тому же часто останавливаясь, поэтому получилось очень долго. На протяжении всей дороги постоянно совершались литургии, которые, как это ни странно, мне не сильно надоедали. Отовсюду до нас доносился звон колоколов многочисленных церквей, а по всему пути до Петроградской крепости стояли войска, сдерживающие огромные людские толпы. Впереди ехал церемониймейстер в мундире с шарфом через плечо из черного и белого крепа, за ним в траурном мундире конюшенный офицер, дальше по два в ряд шли придворные служители императорского двора. По обе стороны лафета шли адъютанты почившего и генералы при нем состоявшие. За лафетом следовал я с матерью и братьями, а чуть позади нас шли Великие Князья. Кто шел дальше я не рассмотрел, да, впрочем, это и не важно.

Когда голова шествия вступила на Троицкий мост, с верхов Петроградской крепости начали раздаваться редкие выстрелы печального салюта из орудий. Когда печальное шествие прошло в крепость и подошло к собору, из него встретить гроб вышел митрополит с духовенством. Братом вместе с Великими Князьями – понесли гроб в собор. Когда мы внесли его и поставили на катафалк под балдахином, митрополит с архиереями совершил панихиду.

Во время длинной панихиды мне становилось все хуже и хуже, я вспотел как мышь, мои ноги дрожали, а сердце бешено колотилось. Из-за сотен чадящих в соборе свечей мне не хватало воздуха, у меня закружилась голова, а ноги подкосились, но я был вовремя подхвачен кем-то стоящим сзади. Оказавшись на свежем воздухе, я довольно быстро пришел в чувство, но по настоятельному требованию окружающих меня родных был немедленно доставлен во дворец, где благополучно проспал все окончание церемоний.

Через три дня, 8-го ноября, состоялось отпевание и погребение тела. Сразу по прибытии меня в собор, началась божественная литургия, по окончании которой последовало отпевание, по окончании которого я отдал последнее поклонение телу отца. Мой брат вместе с остальными моими августейшими родственниками поднял гроб (на этот мне строго настрого запретили поднимать его), который был отнесен, в предшествии митрополита и духовенства к могиле, в новую усыпальницу при соборе. Здесь была отслужена очередная литургия и гроб опустили в могилу дворцовые гренадеры. Приняв, от высокопреосвященного Исидора, митрополита Новгородского, Санкт-Петербургского и Финляндского, песок на блюде, посыпал его на гроб. При опущении гроба в могилу всеми войсками, находившимися в строю, был отдан, совместно с Петропавловскою крепостью салют. Не дожидаясь окончательного заделывания могилы, я покинул душный собор.

Всю следующую неделю меня практически никто не тревожил. И только по усталым глазам матери я догадывался, чего же это на самом деле ей стоило. Я быстро шел на поправку – теплые и искренние эмоции окружающих меня родных были мне лучшим лекарством. Сомневаюсь, что приходившие и уходившие доктора как-то повлияли на мое самочувствие. Несмотря на все мои умозаключения по поводу того, кто же я теперь такой и значительное улучшение самочувствия уже в первый день, мне пришлось ещё целую неделю отлеживаться в кровати, прежде чем приступить к государственным делам. Консилиум докторов непреклонно настаивал на необходимости умственного покоя, запретив мне даже читать романы, лежа в кровати. В принципе и правильно – я даже к дневнику практически не прикасался.

Справедливости ради, нужно признать, что насчет своего покоя я немного покривил против истины. На третий день меня буквально захлестнул поток посетителей. Мать не смогла их удержать. Особенно досаждали мои ближайшие родственники – тетушки и их бедные мужья, которые едва ли могли похвастаться чем-либо кроме богатой родословной. Они буквально рвали меня на части своими желаниями, предложениями и просьбами. Ума не приложу, как мать сумела продержать их два дня после похорон. За дядьями, тетушками, двоюродными братьями и прочей родней ко мне тут же стали подтягиваться и другие высокие чины империи. Официально, все хотели выразить свое почтение и пожелать скорейшего выздоровления своему государю. На самом же деле каждый преследовал свою цель, надеясь урвать что-либо у свежеиспеченного императора – хотя ещё и не коронованный, я уже вступил на престол. Как мне только не приходилось изворачиваться в этот день! Постоянно обещал подумать, посмотреть, пересмотреть, но подписывать какие-либо указы и декреты категорически отказывался, сославшись на требование дальнейшего осмысления информации. Гвардия хотела больших привилегий, дворянство добивалось более выгодных условий отмены крепостного права, купцы снижения налогов и пошлин. Министры, генералы, адмиралы, все хотели что-нибудь получить от меня. К вечеру я чувствовал себя выжатым лимоном, а конца потоку посетителей-просителей видно не было. В итоге, выпроводив всех за дверь, позвал к себе Строганова и поручил ему делать все то же, что делал весь день я: обещать подумать, соглашаться с аргументами, умно кивать головой, но ни в коем случае ничего не обещать напрямую и не подписывать. Мой воспитатель был умным человеком и опытным царедворцем, он правильно понял моё желание. Спустя неделю отдыха я решил, что окончательно выздоровел и, несмотря на оханье и аханье матери, покинул свою обитель, успевшую мне изрядно надоесть.