"Агоп Мелконян. Бедный мой Бернардье" - читать интересную книгу автора

Бернардье говорил приподнятым тоном, к тому же он обильно услащал свою
речь жестами. Похоже, к этой игре он испытывал болезненную привязанность и
старался заразить своей любовью и меня.
- О театре я знаю от своего деда, - признался он. - В молодости дед
побывал в настоящем театре с плюшевыми креслами и занавесом, с
профессиональными актерами. Ей-богу, не вру, он мне рассказывал. Давали
что-то из Мольера. Ты знаешь, кто такой Мольер? Впрочем, откуда тебе знать!
Вас ведь ничему не учат. Вы же просто третьесортные биомеханические
игрушки, не лучше детских кукол с пружинным заводом...
Уже тогда, при первой встрече, мне стало очевидно безрассудство
Бернардье, и именно этому безрассудству я преданно служу вот уже целое
десятилетие. Я был первым.
Затем Бернардье вложил свои жалкие сбережения и совсем уж крохотное
наследство в два десятка роботов моей категории (вторая категория "люкс-А"
с долговременной памятью), в повозку, запряженную парой лошадей (тоже
биомеханических, они были дешевле), а также в трубы, барабаны, пудру и
грим, кольчуги, мечи, парики, бутафорские колонны для дворцов и террас,
скамьи, костюмы и еще в миллион побрякушек, которые называл реквизитом. Все
это добро он уложил в деревянные лари, после чего, чмокнув коней во влажные
ноздри, сказал: "В добрый час!" - и мы отправились в путь. Десять лет
назад, в дождливый апрельский день мы помахали на прощанье руками -
помахали просто так, никому, ведь нас никто не провожал и махать было
некому, но уезжать без провожающих грустно, вот мы и махали, пока в синих
сумерках не скрылись последние дома Олдтауна. По непросохшему после дождя
проселку мы отправлялись неведомо куда, чтобы неведомо кому дарить свое
искусство. Ночь заставала нас под открытым небом либо на заброшенных фермах
- безнадежно одиноких, но, по словам Бернардье, гордых тем, что несем искры
воскрешенной любви в юдоль мировой скорби; бездомные, мы исходили пешком
тысячи километров, нас одолевал холод, освистывали мальчишки, родители их
обливали нас холодным презрением, град острых как сабли насмешек сыпался
чаще, чем брошенные милостыней гривенники, одежды паяцев, толстый слой
пудры и румян, шутовские перья и бубенчики на шапках делали нас похожими на
пугала. Тысячи километров прошагали мы - ненужные никому, абсолютно никому,
но верные своему милому чудаковатому Бернардье, его отчаянной прихоти -
снова возвратить миру сцену.
- Выше голову, юные леди и джентльмены! - кричит Бернардье. - Перед
нами Дарлингтон! Вам, наверное, и невдомек, что Дарлингтон - город старых
культурных традиций. Уж здесь-то знают, что такое театр, даю голову на
отсечение.
- Мы это уже слышали, Бернардье, - отвечает Осман. - Ты мастер на
обещания.
- Зачем ворошить прошлое, мой мальчик. Дарлингтон - воистину
изумительный город! Шевелитесь, шевелитесь же! Мальвина, надень атласное
платье. Ты ведь поешь "Вечернюю серенаду", верно? Умоляю, будь неотразима!
Осман, ты сомневаешься в жителях Дарлингтона, но пусть это не мешает тебе
трубить не хуже настоящего королевского горниста. Твой инструмент должен
плакать! Антуан, в прошлый раз твои колокольчики никуда не годились.
Позор! Ей-богу, в жизни не слыхал более бездарных звуков. Колокольчики
- это тебе не жестяные погремушки, их следует касаться едва-едва, самым
кончиком палки, чтобы разбудить нежную хрустальную душу, а не жестяную