"Александр Мелихов. Интернационал дураков (Роман) " - читать интересную книгу автора

начала выкладывать перед ней какие-то косметические прибамбасы: черную
готоваленку, маленькую плоскую раковину, пластмассовый патрончик, с которого
деваха все с тем же тусклым равнодушием проворно свинтила колпачок, обнажив
красный кончик, безжизненно и умело изобразила у себя на тыльной стороне
ладони алые губки сердечком и принялась без всякого интереса ими любоваться.
Затем раскрыла ребристую раковину с зеркальцем внутри и принялась жирно
раскрашивать свой губастый рот - с полным равнодушием, но вполне умело.
Потом растворила готоваленку с разноцветной глазуньей и, пока суд да дело
обратилась в ординарную красотку с глянцевого журнала, сходству с коей еще
сильнее способствовали бы приоткрытые губы, если бы сквозь них не чернели
пробоины в кривых зубах.
С зубами у них у всех наблюдалась заметная недостача, кроме, кажется,
Есенина, сиявшего просветленной улыбкой кому-то незримому.
Он покинул родимый дом, голубую оставил Русь и бродил меж людей и
зданий, замечая одни деревья. Продолжая улыбаться своему далекому незримому
другу, он листал перед нами общую тетрадь в клеточку, куда были
тщательнейшим образом перерисованы листья, корни и цветы из потрепаннейшего
учебника ботаники за шестой класс. Похоже, и сквозь стену он тоже видел те
самые деревья, засмотревшись на которые он вчера опоздал к отбою.
- Ну и как, тебя не наказали? - сочувственно спросил я.
- Конечно, наказали, - надменно подтвердил Гумилев. - Палкой по жопе.
- Что, разве вас бьют? - удивленно спросил я, понимая, что удивляться
тут нечему.
- Дураков бьют, - еще более мрачно и надменно ответил Гумилев. - Они же
тут дураки. А я умный. Если надо, поеду, разберусь...
И продолжал презрительно разбирать выложенные из неиссякаемой
Жениной сумки тоненькие переливающиеся диски:
- Сиди... Дивиди... Клюкоза, Катя Лель, Маша Буланова...
Осоловевшая красотка вдруг разглядела меня своим мутным взглядом:
- Вы на Ленина похожи.
- Мм...- почтительно покивал я.
- А по-моему, нет, вы очень приятный, - застенчиво улыбнулась мне
Ахматова.
Женя обошла ее сзади и незаметно сунула в карман монашеского платья
несколько сложенных сторублевок. И прошептала мне, будто сообщнику:
- Пусть покупает себе что-нибудь к ужину. У нее нарушен обмен, она не
может пить молоко с макаронами, а им ничего другого на ужин не дают. А дать
ей денег при всех, сразу весь интернат сбежится.
- Я памперсов куплю, - с детской радостью поделилась Ахматова. -
У меня недержание мочи, а тряпочки сушить негде.
- Они не знают, что такое интимность, - шепотом открылась Женя своему
старому мудрому другу. - У них и в туалете четыре унитаза рядом, и дверь не
закрывается.
Женя распрощалась с ними с полной дружеской простотой, а я - с
идиотской церемонностью. На которую никто, впрочем, не обратил ни малейшего
внимания, только Ахматова несколько раз с большой сердечностью покивала мне
снизу. Зато Хрущев, сосредоточенно моргая монгольскими глазками, вдруг
протестующе проквакал:
- Я же вам еще стихи не прлочитал!..
- Ой, прости, Мишенька!... Миша, - интригующий поворот ко мне, - все