"Александр Мелихов. Нам целый мир чужбина (Роман) " - читать интересную книгу автора

лириком? И тот и другой считают высшей ценностью переживания, а не
презренную пользу.
Жизнь и добросовестность - непримиримые враги. Абсолютно добросовестный
человек абсолютно нежизнеспособен: чтобы себе не подсуживать, он должен
подсуживать врагу. А я подсуживаю мраку.
Всеобщее самоуслаждение утешительными сказочками внушает мне такое
отвращение, что из двух равновероятных суждений я всегда стараюсь выбирать
более неприятное. Когда Катька (фу, как фальшиво звучит ее навязанное
общежитской традицией имя, - но
"Катя", "жена", "супруга" еще фальшивее), - так вот, когда она сетует,
что наш сын "выпивает", я прихожу в сосредоточенное бешенство: он пьет,
пьет, пьет... Я заранее отказываюсь от всех обезболивающих, срываю все
припарки с умягчающими снадобьями, я не стану приставлять обратно
ампутированную ногу и делать вид, что она все еще живая: мои дети - чужие и
неприятные мне люди.
Наверно, Богом можно назвать только такую решалку, которая способна
выносить обвинительный приговор даже тебе самому.
Поэтому на дочь я давно не сержусь - у нее никогда не было Бога.
А у сына был. И даже сейчас есть. Только Дмитрий его предал.
"Дмитрий" звучит в самый раз - взросло и отстраняюще. Митя - бывало, не
мог отпустить с языка эту сладость, теснило в груди, коленки слабели от
нежности, когда я шептал это имя. Помню, в
Таврическом саду мы с ним наблюдали, как невероятно нарядный
мальчуганчик, примерно Митькин ровесник, в черном жилетике и крахмальных
манжетиках (невольно ищешь цилиндрик) прямо на своих черных отглаженных
брючках раз за разом скатывался с детской горки.
- Как ему только разрешают?.. - наконец вознегодовал Митя.
- Ты бы тоже, наверно, так хотел? - поддразнил я.
- Нет! - В его взглядике сверкнула смертельная оскорбленность.
Уж до того был вдумчивый и ответственный барсучок.
А сейчас жиреет да пыжится. Но ведь пыжиться - это почти агония, можно
сколько угодно с угрожающим видом держать руку в кармане, но исход дела
решит то, что ты оттуда достанешь и сумеешь употребить. Так меня научили в
двух моих школах: великий
Москва, посвечивая фиксами с дальнего дивана - затемненного
наблюдательного пункта всех разборок при фойе ДК "Горняк", скупым
царственным жестом немедленно подзывал понтаря: "Чего там у тебя в кармане,
дрочишь, что ли? Сунул руку - доставай! Достал
- пори! Дай сюда пику". Кончиками пальцев он перебрасывал заточку за
приземистый диван, кряхтя приподымался и, неловко дотянувшись, словно муху
смахивая, хлопал дешевку по малиновой щеке свернутой "Правдой", всегда
зачем-то торчавшей у него из кармана. Если же и заточки не оказывалось, он
уже не ленился встать и хлестал долго и всесторонне, а затем, словно брезгуя
даже ею, выбрасывал и газету. И впоследствии, когда на занятном ученом
докладе кто-нибудь выразительно помалкивал, иронически усмехаясь, мне всегда
страшно не хватало Москвы с газетой: "Чего разлыбился? Дрочишь, что ли? На
понтах в крутняки промылиться хочешь? Доставай, чего там у тебя?.." Наука
тоже беспощадно раздевала до полной микроскопичности самоупоенных мальчиков,
которые не могли предъявить ничего, кроме поз, ухмылок и происхождения.
Отличнику двух великих школ, мне совестно даже просто повысить голос,