"Анатолий Михайлович Медников. Берлинская тетрадь " - читать интересную книгу автора

рассказывая о том, как мы передавали наши записи в Москву. Не знаю, смогу ли
выразить то особое, трепетное волнение, которое охватывало в эти минуты нас
и тех, кто слушал нас в Москве.
Сейчас это уж как-то забылось, ушло в прошлое, но в ту весну любой
телефонный разговор, голос с фронта, русский голос из-под Берлина - живое
свидетельство того, что мы вступили на землю Германии, - не мог никого
оставить равнодушным. К тому же по прямому проводу слышались тогда голоса
бойцов, артиллерийская стрельба, скрежет танковых гусениц, крики раненых,
вопли немцев, - весь шум берлинского сражения мощной симфонией, казалось бы,
вливался в этот ранний час в тихую утреннюю, только что проснувшуюся Москву.
Шум этот поражал телефонисток, пугал непосвященных дежурных и радовал
работников редакции.
Как драгоценный, неповторимый голос самой истории они бережно
"собирали" этот шум до последней нотки, с тем чтобы он обрел вечное
существование в бороздках пластинок и на лентах магнитофонов.
Обычно мы работали по "ВЧ" с Москвой не больше часа, и приходилось
"прокручивать" наши пластинки, как говорится, в темпе. Порой не обходилось и
без забавных казусов. Кроме магнитофонов для контроля наши передачи еще
записывали и стенографистки.
В это утро стенографистка не разобрала в передаче несколько слов. Не
зная, что говорит пластинка, она попросила остановиться и повторить одно
место. Но пластинка продолжала крутиться.
- Алло, алло, стойте, я не разобрала, стойте! - кричала она.
Однако мой голос замолк, лишь когда кончилась пластинка.
- Вы что там, оглохли? - спросил дежурный оператор.
- Нет, все в порядке, сейчас я его поставлю снова, - сказал Спасский.
- Не понимаю, кого поставите снова?
- Автора.
- Как автора, куда?
И только когда в трубке зазвучала корреспонденция с самого начала,
операторы в московской студии догадались, в чем дело.
В конце связи по проводам мы имели право минут на пять для личных
разговоров с родными в Москве и Ленинграде. Иногда они сами приходили в
студию. В это утро по нашей просьбе к аппарату пригласили жену Михаила
Ивановича Корпуснова.
Корпуснов не слышал голоса жены три года. На разговор ему отвели только
три минуты.
Конечно, он боялся, что не успеет сказать самого главного, пока жена,
почти не давая ему говорить, что-то быстро спрашивала, почти захлебываясь
словами, и было слышно, как голос ее рокочет в мембране трубки.
А Михаил Иванович отвечал ей только одним словом: "Свидимся".
- Свидимся скоро, Катя! - повторял он с большой гаммой оттенков, всякий
раз по-особому произнося это слово - то с нежностью, то с надеждой, то
подбадривая жену, то как бы внушая ей что-то важное и серьезное.
- Ребятишек береги, Катя, свидимся, скоро войне конец, а пока я
заканчиваю разговор из Берлина. Иди домой, Катя! - сказал он, быстро отрывая
от уха трубку, словно бы ему больно было слушать последний вздох и
наставления жены.
Он стоял красный и сухой ладонью медленно провел по глазам.
- Ну вот, это лучше любой телеграммы - сам живой голос! Теперь-то уж