"Майра. Ген Истины " - читать интересную книгу автора

восемьдесят три процента уничтоженного уже невозможно восстановить.
Возможно, на месте развалин когда-нибудь снова поселятся люди. Но в их новых
городах не будет ни старинных церквей, ни больших музеев, ни книгохранилищ с
древними рукописями...
- Советую пристегнуться, - перебил Витторио. - Город кончается, сейчас
будем как следует разгоняться. Нынешняя линия фронта проходит километрах в
двухстах к западу, мы должны пересечь ее очень быстро. Поскольку "Гальпа" -
бытовой пассажирский осмобус, притом небольшой, есть надежда, что автоматика
не сразу на нее среагирует. Над морем будет легче. Молитесь, как только
умеете, братья!
Машина постепенно набирала скорость. Писатель чувствовал, как тело
наливается тяжестью, как воздух начинает "давить" на глаза. Он опустил веки.
Разговаривать больше не хотелось, потому что в душе прочно поселился
тоскливый страх. Все вокруг казалось бессмысленным: разрушение одного,
искажение другого, подталкивание мира в пропасть и упорные попытки
человечества выкарабкаться, в последний миг уцепившись за край. Тело хотело
жить и не бояться, но разум уже не видел смысла в таком существовании...
Теперь "Гальпа" неслась так, что даже при желании невозможно было бы
подняться из кресла. Витторио сделал смотровые стекла в пассажирском салоне
непроницаемыми. Временами машину слегка потряхивало, но в целом лететь было
достаточно комфортно, гораздо приятнее, чем тащиться по земле. К тому же,
завтрак и питательные таблетки тоже сделали свое дело, так что Гудерлинк
чувствовал себя почти бодро, не считая ноющей боли в избитых при падении с
откоса боках и плечах. Но это можно было потерпеть. Витторио и Алсвейг о
чем-то негромко переговаривались впереди; слушать их становилось все
невыносимее, потому что они снова обсуждали какие-то страшные, сводящие с
ума своей безнадежностью события и вещи. Разум писателя отказывался
воспринимать смысл этих разговоров, и наконец Гудерлинк задремал под едва
слышное гудение двигателей.
Он не помнил из своего сна ничего, кроме ледяного голоса, произносящего
одно и то же слово, раз за разом, монотонно и настойчиво. Слова писатель
тоже не помнил, потому что звучало оно как-то иностранно, если не сказать
иномирно. От чуждого языка становилось так жутко и холодно в груди, что
сердце каменело и начинало зловеще замирать - и тогда Гудерлинк просыпался.
Вокруг все оставалось тем же: сумрачный салон, тихий гул и едва заметное
дрожание пола под ногами, только Алсвейг теперь, кажется, тоже дремал, а
Витторио молча следил за игрой разноцветных огоньков на приборной панели...
Писатель засыпал опять, в его снах что-то изменялось, но голос возвращался и
опять внушал ему что-то, и страх снова вызывал пробуждение, похожее на
паническое бегство. Наконец Гудерлинк проснулся окончательно и сидел
несколько минут, ошеломленно помаргивая, прежде чем осознал нечто, от чего
спина его мгновенно покрылась ледяным потом. Голос продолжал звучать наяву,
вбивая в его мозг все то же непонятное, но парализующее своей жуткой
инородностью сочетание звуков. Писатель хотел крикнуть, но только
захлебнулся воздухом на вдохе. Все вокруг выглядело призрачным и нереальным,
мало отличным от сновидения. Чувства были странно притуплены, все, кроме
панического страха, так что Гудерлинк едва сдержал позывы внизу живота.
Целых мыслей не было, только обрывки каких-то фраз и картин метались в
мозгу, и он не мог понять, его собственные это фразы и образы или они
навязаны ему кем-то, стремящимся вторгнуться в его мозг. Ему казалось, что