To, в чем судьба тебе отказала в жизни, кажется, теперь осуществляется. Эта книга является небольшим сборником твоих рассказов.

В тот момент, когда ты навсегда покидал меня, я обещала тебе сделать все, что в моих силах, для опубликования твоих произведений.

Эта маленькая книжечка — выражение твоей глубокой любви к твоей любимой, страждущей Родине.

Больше, чем кто-либо другой, знаю я, как ты любил ее, и что ты жил только для России. Пусть же этот небольшой сборник выявит лик того, что постоянно затемнялось и сейчас еще затемняется ложью и хулою.

Это — только начало. Я обещаю тебе, мой дорогой Юра, приложить все мои усилия для дальнейшего издания твоих произведений.

Твоя маленькая Галя

Аахен, Ноябрь 1974 г.

РОЖДЕСТВО НА РУСИ В СТАРОЕ ВРЕМЯ

В старое время Рождество было значительным днем, Праздником, отделявшим одну половину года от другой. Рождества ждали, особенно дети, с нетерпением, и когда оно приходило, встречали и проводили его счастливо. Вот, кончился долгий и унылый пост, Филипповка. Завтра, наконец, Рождество, и всякий ждет звезды, по которой садился в последний раз за постный ужин. Это — Свят-Вечер. К нему долго готовились, ждали, считали дни. Вот подали пирожки с картошкой, луком, капустой. Подают жареную рыбу на глиняном старом блюде, и чем старее оно, темнее, тем лучше. В таких же простых, темных горшках подают пшеничную кутью и взвар из сухих яблок, груш, слив, вишен и абрикосов. Кутья — мягкая, с медом. Взвар сладкий, наваристый. Когда вечеря кончена, отец надевает кожух, шапку и идет на улицу, звать прохожих, или проезжих. В этот день все всегда дома, и если попадается путник, то редко. Его вводят в дом, угощают, поют горячим чаем, а коня кормят овсом. Потом, помолившись, ложатся спать.

На утро, при звоне колокола, встают, идут в церковь. Сугробы уже порозовели в лучах восходящего солнца, а где походил вчера Мороз Красный Нос, вдавил валенками следы, там синело, и бурая травинка, занесенная Бог весть откуда, качалась на плетне, вся в инее, и плетень занесло и приморозило. Все было как в белой шерсти. За ночь занесло снегом и укутало инеем деревья. Яблони, покачивая корявыми ветками, роняли снег и иней, а вишни замело до верхушек. Веревка, протянутая через двор, для белья, оледенела, и казалась железной. Все крыши, карнизы, столбы замело снегом, и все стало причудливым. У ворот надуло целую гору, и снег уже слежался, и хрустел под ногами. Куры, как дурные, ходили по снегу и клевали ледяшки. Ступишь, и звенит, трещит, как стекло. Сделаешь шаг, и поскользнешься! Гей, берегись, человече! Из труб прямыми столбами в самое небо валил дым. По дороге, одолевая сугробы, прошел Святой Василий с Меланией. На снегу лежали стебельки сена, соломы. То здесь, то там темнел свежий навоз.

У церковной ограды, занесенной сугробами, стояли Иван Златоуст с Григорием Богословом и истово крестились на первый удар колокола к обедне. Старый Никола вышел во двор, прохрустел валенками по снегу — где и по колена — к хлевам и конюшням, дал скотине свежего сена, вывел коней во двор, обвел вокруг телеги, крестясь, трижды, и повел к колодцу поить. За ним вышла в теплом платке Марья с ведрами, пошла доить коров. Запахло сеном и молоком, а из хаты пахнуло пирогами, жареным салом, колбасами, кислой капустой и гречневой кашей.

По дороге, скрипя полозьями, проехали в санях хуторяне, за ними другие, третьи, кто верхом, кто пешком, потянулись к церкви, где уже стояли другие. Много саней скопилось у каменной ограды.

Выскочив было на улицу, Вася — молодой студент, ахнул, схватился за уши и вбежал обратно в дом. Через минуту он вышел тоже, как все, в шубе, бараньей шапке, валенках и варежках. Желтоватый башлык закутывал его лицо. Тридцать градусов — не шутка! А в церкви уже было тепло от свечей, во множестве горевших перед образами. Было много народу. Клубы синеватого ладана плавали над толпой молящихся и текли под купол. Казалось, паникадила висят в облаках, где-то в небе.

Торжественно пел хор: “Рождество Твое, Христе, Боже…” и “Дева днесь”. Люди крестились, кланялись, и в руках девиц, завернутые в платочек, трепетали вишневые веточки в цветах. На Святую Катерину, вот, срезали их, поставили в воду, а к Рождеству вишни и расцвели. У иконы Рождества тоже лежали вышневые ветки в цвету. Тут же стояли на коврике два снопа, первый и последний, лежала уздечка, воловье ярмо, стояли три горшка с сухими фруктами, медом и пшеницей, пучок сухих цветов с мая месяца, хлеб, на нем солонка с солью, в небольшой мисочке ладан и на нем золотой пятирублевик. Клок зеленого сена дополнял убранство, и вся икона была обернута вышитыми рушниками, с розами и виноградом по зеленой листве. Прислоненный под самой иконой, стоял кружок подсолнуха, засушенный с лета. Тут же лежала кучка деревенских леденцов, завернутых в яркие бумажки. Стопкой на тарелке лежали пряники и вокруг них орехи, чашка мака, а рядом клок конопли с начатой ниткой. Народу все прибывало. Вася с трудом протеснился к клиросу. Церковь гудела от молитвенного шопота и шагов входивших. Старые деды и прадеды стояли справа, впереди, согбенные, костлявые, и выкидывали руки, крестясь. Лица их сияли по-Рождественски. Слава Богу, что дожили! Великого Праздника сподобились! Как не радоваться? Как не возноситься душой к Богу? К концу жизни каждый день — драгоценный дар Божий. Слава Вседержителю! Молятся деды: “Воссия мирови свет разума… Небо звездам служащее!.. Тебе кланятися Звездою Утренней и Вечернею!.. Господи, слава Тебе!” Ничего, что такая молитва! Бог ее ласково примет. Темные ведь люди…

Налево стояли бабки, женщины, девчата и дети. Люди радовались. Рождество — великий день. После него Новый Год, Масляна, Великий пост, весна, Пасха. После Рождества дня прибавляется, ночи убывает, снега прибывает. К Рождеству — под гору, а с Рождества — в гору!

Там — снова в поле, снова за вечный крестьянский труд, землю раять, сеять, скородить. Зима — пора отдыха, долгого сна, починок, приборки, а там все должно быть готово, когда солнце пригреет, да начинать надо, чтоб все шло, как следует. Солнцем, светом жила крестьянская Русь. Солнце убывает — кончена работа, солнце прибывает, начинается новая. Свет видели русские люди в Рождестве. Свет Христов светился в глазах молящихся, ибо Святки для них были важнейшей вехой жизни. В Свят-Вечер хозяин ходил в овчарню, мерил волос — за ночь, по древнему поверью, дня прибавлялось на-волос. Шерсть вырастала на ту же величину. Сравнивал потом, на Рождестве, радовался — вот она, выросла! И сыну, показывая, учил: “И ты делай, как деды делали!” Потом шел в церковь и возвращался разговляться щами со свининой, борщом, пирогами, селянкой из свежей колбасы и кислой капусты. Приглашал хозяин к себе друзей на чай-сахар, кофей, рюмку водки, пироги, вареники.

Каждому полагалось угощение. И сейчас мужики молились, а сами иной раз думали: “А ну-ка, хозяйка не управится? Что ж тогда?” — но опять-таки успокаивались: “Чтоб моя золотая баба, да не управилась бы!”

И сейчас Вася смотрел на хозяев, на разряженных красавиц, с которыми в школу ходил, на сверстников и стариков, каких еще в детстве древними дедами знал. Прабабки, прадеды, юность, старость — все молилось. Стройно пел хор, налаженный кузнецом Басом. Не как-нибудь, а по-настоящему пели мужики. Веселый, переливчатый трезвон закончил службу.

“С Праздником!.. С Рождеством вас!.. С Праздником!..” — слышал он со всех сторон, улыбался, всем отвечал и в гуле голосов, приветствовавших его, тонул собственный голос юноши. Многие его звали обедать, но он отвечал: “Сегодня никак нельзя! Родители обидятся!” На паперти запахло снегом, сеном, дубленой кожей, а в воздухе вертелись снежинки, и сразу потеплело. — “Слава Богу! Отпустил Бог грехам нашим… Снежок идет”, — слышались голоса. Действительно, потеплело. Снег весело кружился под перезвон колоколов, кружился и плясал. И казалось, с каждым ударом колоколов прибавлял рвения. Домой Вася шел уже сквозь мягкую, шелестящую белизну. Остро пахло свежим снегом, как будто фиалкой, соломой, черносливом. — “Эх ты, Русь моя!” — подумал он с удовольствием, сбрасывая башлык на руку и входя во двор, где резво лаял черный Гектор, прыгавший вокруг. Казалось, пес тоже чувствует Праздник. Он весело прыгал, лаял, визжал и вертелся кругом. Приласкав его, Вася вошел в сени, сбросил валенки, полушубок, вытряхнул шапку, оглянул галерею с запорошенными окнами, и снег лежал пластами на стеклах, а вокруг царил мягкий полумрак, и только потом вошел в комнаты. Там уже пахло елкой, ромом, апельсинами, яблоками, жареным гусем, всеми милыми запахами Рождества. Вдруг за спиной раздался шум. То вносили на больших блюдах еще шипящих гусей. Послышались легкие шаги, такие родные. То вошла вслед за прислугами мать. — “С Праздником!.. С Праздником!.. С Рождеством Христовым!” — заговорили все сразу.

Вася обнял и поцеловал мать, дружески ответил девчатам, посмотрел на торжественный стол, потом на замерзшие доверху окна, сверкавшие золотом и серебром солнечного утра.

— Морозит! — сказал. — Рождество! — и потер руки, точно ему было еще холодно.

— Снег падает, — сказала мать. — На дворе уже теплее. — Когда внесли ароматный, наваристый борщ, она села за стол, Вася последовал за ней, а девчата еще принесли пироги.

— Ну, садитесь все! — сказала мать. — Папы ждать не будем. Он уехал на Хутора. Там есть больные.

Мать стала разливать борщ, потом положила всем по большому куску пирога, и сказала: “Ну, девчатки, с Праздником!” — подняла она стакан вина. — “С Праздником!.. Так же и вас. Дай Бог…” отвечали все и выпили глоток донского красного. Так начался Рождественский обед, в котором участвовал и кот Васька, получивший гусиный пупок и печенку.

Пришли поздравители и сказали, что снегу падает Бог ты мой сколько. И правда, они были все в снегу. Пока их угощали, Вася надел пальто, шапку, валенки и вышел в сад. Снег валил прямо как с лопаты, горстями. Потеплело так, что в валенках было жарко.

Сквозь падавшую белизну показался дворовый пес. Он тоже праздновал. Ему сегодня налили большую миску борща с хрящами и гусятиной.

Вася посмотрел на снег, вертевшийся кругом, и вернулся в дом. Рождество торжественно проходило и заставляло сильнее биться сердце.