"Франсуа Мориак. Агнец" - читать интересную книгу автора

привязали к кресту, священник пояснял так: "Но самым ужасным для Господа
было то, что его наготу выставили на обозрение огромной толпе"...
Ксавье высвободил руку.
- Почему вы напоминаете мне эти слова?
Он вышел, бегом поднялся по лестнице, запер дверь на задвижку и упал
ничком на кровать. Мирбель только что точно определил, что больше всего его
терзает: его нагота выставлена напоказ. Но как тогда не прислушаться к тому,
что он перед обедом услышал от этого ужасного человека о Доминике? Он
поднялся, распечатал письмо матери, и у него возникло искушение сжечь его,
не читая. Он зажег спичку, но тут же погасил ее и перекрестился.

"...Ни твой отец, ни я не верили, что ты пробудешь в семинарии больше
двух-трех недель, но ты и тут умудрился найти способ превзойти наши худшие
ожидания. Ты позволил спутнику - и какому спутнику! - похитить тебя - да,
это слово здесь наиболее уместно, - похитить из поезда, который вез тебя в
семинарию! Согласись, что есть от чего прийти в полное отчаяние и считать
тебя погибшим! Но божественное провидение и на этот раз не покинуло нас - в
Ларжюзоне оказалась Бригитта Пиан. Поверь мне, бедное мое дитя: на такую
милость нельзя было и надеяться. Чтобы ты до конца оценил эту милость, я
должна тебе рассказать, что, едва получив твое письмо, я кинулась к твоему
духовному наставнику, у которого еще лежала на столе записка, посланная
тобой из Парижа. Так вот знай, что он не намерен даже тебе отвечать. И
поступает он так отнюдь не из обиды, хоть ты и поставил его в весьма
неловкое положение перед его парижскими коллегами, а лишь потому, что
потерпел в борьбе за тебя, как он считает, полное поражение. Он не видит
средства излечить неустойчивость твоей натуры. Он уверяет, что, когда
наставник так жестоко ошибается в своем ученике, его долг - самоустраниться,
исчезнуть. Ну вот, теперь ты все знаешь: рассчитывать на его помощь тебе
нечего. А у мадам Пиан огромный опыт врачевания страждущих душ. Я
одновременно написала письмо и тебе, и ей... Памятуя о нашем давнем,
многолетнем знакомстве, о наших совместных усилиях на поприще
благотворительности, а главное, о воле провидения, которое привело мадам
Пиан в Ларжюзон именно в тот момент, как ты там появился, я позволила себе
сообщить ей относительно тебя все, что мне представляется необходимым. При
этом я не сочла возможным умолчать о странных выходках, сопровождавших твою
религиозную жизнь. Сообщила я ей также и о диагнозе твоего последнего
духовного наставника: от такой неизлечимо легковесной натуры, как твоя, -
ведь ты впадаешь в транс ложной благодати, что свидетельствует лишь о
болезненной чувствительности, - ожидать решительно нечего. Кстати, по поводу
этой твоей "болезненной чувствительности" твой брат позволил себе ряд
колкостей, но, щадя тебя, я решила их не приводить. Они меня весьма
огорчили, хотя до конца я их так и не поняла. Однако тут я могла хоть встать
на твою защиту, ибо никогда не сомневалась ни в твоей нравственности, ни в
твоем равнодушии к соблазнам жизни. Благодарение Богу, ты никогда не
придавал значения тем вещам, к которым так привержено большинство твоих
сверстников. Но твой отец утверждает, что и в этом таится опасность, и не
устает повторять, что даже от "откровенного мерзавца" не было бы столько
неприятностей, сколько от тебя. На эту тему я тоже посчитала себя обязанной
дать ряд разъяснений мадам Пиан. Поэтому было бы весьма желательно, чтобы ты
говорил с ней с открытым сердцем, даже более свободно, чем со мной. Ничто ее