Моэм Сомерсет
Статья закона

Бывает, я чувствую себя особенно бедным (к приме­ру, в дождливый день, когда состоятельные биржевики про­носятся мимо в электромобилях, а то еще когда тусклым мартовским днем кто-то из приятелей небрежно сообща­ет, что вечером отправляется в Монте-Карло), и тогда я сажусь писать завещание. Оставить свое земное достояние, пусть весьма скромное, тем, кто и не подумает за ним при­ходить, — это доставляет мне упоительное наслаждение. Мне также приятно думать, как секретарь с подобострастным ви­дом ставит по пневмопочте об этом в известность семейного адвоката. Это развлечение не стоит мне ничего, потому что мистер Эддишо, старший партнер в весьма респектабель­ной компании «Эддишо, Джонс и Брэм», знает об этом моем чудачестве. Ему прекрасно известно и то, что адво­кату я заплачу в последнюю очередь, и я предупредил его: если он надумает прислать счет, я напишу сатирический рассказ, который ославит его на весь Брикстон-Хилл. А уж какие счета он подготовит после моей кончины — не моя забота. Пусть разбирается с моими душеприказчиками.

Итак, однажды я шел по Стрэнду, пребывая в ужас­ном настроении после дешевого обеда в переполненном итальянском ресторане (иногда голод и жажда романтики позволяют отдать должное даже корке хлеба и стакану воды, но как можно без уныния взирать на остывший и плохо зажаренный кусок мяса с вареным картофелем?), и размышлял о бренности бытия, подталкиваемый прохожими, что спешили по неотложным делам. Мистер Эдди­шо в этот час, размышлял я, наверняка свободен, и, ка­жется, сейчас тот самый случай, когда его услуги мне нуж­ны позарез. Подготовиться к последнему уходу — это меня утешит. Я свернул за угол и вскоре оказался в шикарном здании, украшенном набором надраенных медных доще­чек, где фирма многие годы арендовала помещение.

— Можно поговорить с мистером Эддишо? — поин­тересовался я.

Через минуту меня провели наверх в роскошную ком­нату, где и располагался этот достопочтенный джентль­мен. Судя по всему, он недавно перекусил, и еда явно доставила ему удовольствие, ибо он сидел в кресле для клиентов, грел ноги у веселого огня и с наслаждением дымил сигарой. Его кирпичное лицо излучало такое блаженство, что я и сам приободрился. От его белоснежных бакенбард веяло человеколюбием, и я лишний раз убе­дился в необычайной значимости этого человека.

— Вид у вас, мистер Эддишо, такой, будто вы каждое воскресенье проповедуете в церкви, — заметил я, когда мы пожали друг другу руки. — Я пришел составить завещание.

— Что ж, — ответил он, — у меня есть десять минут. Все равно надо как-то убить время.

— Пожалуйста, сядьте за стол, — попросил я. — Мои деньги вы должны отработать сполна.

Он не стал возражать, и я, слегка потрудившись, со­ставил список, кому и что хочу оставить в наследство.

— А теперь, — добавил я, — перейдем к моим винам, крепким напиткам и ликерам.

— Боже правый! — воскликнул он. — Не знал, что вы завели винный погребок. Становитесь состоятельным че­ловеком. Попрошу жену купить вашу новую книгу.

— Ваше великодушие не знает границ, — заметил я. — Рискну предположить, что когда-нибудь вы купите один из моих романов у какого-нибудь букиниста. Но погребка у меня нет. Вино я держу в шкафу, вместе с плащами и шляпами, электрическим счетчиком, моими бесценными рукописями и старой обувью. У меня нет вин, крепких напитков и ликеров, но я хотел бы их кому-нибудь заве­щать, чтобы будущие поколения могли заключить, будто писатели в двадцатом веке жили не менее вольготно, чем мясники, члены палаты лордов и шарлатаны.

Слегка оторопев от столь яркой речи, мистер Эддишо закрепил на бумаге это мое желание. Потом явился блед­ный молодой секретарь, и оба служителя закона засвидетельствовали мою подпись.

— А теперь, — сказал я, — дабы довершить картину моего благоденствия, я выкурю сигару, а уж потом с вами распрощаюсь.

Мистер Эддишо снова уселся в кресло у камина и, абсолютно довольный собой, предложил мне разделить его общество еще несколько минут. Он уже занял самое удобное место в комнате, но я пододвинул стул от пись­менного стола и сел рядом.

— Завещание — странная штука, — задумчиво произ­нес мистер Эддишо. — На днях мне пришлось иметь дело с завещанием покойного лорда Верховного судьи Дрисдена, и оно было так дурно составлено, что никто ничего не мог понять. Однако оказалось, что его старший сын — адвокат, и он заявил остальным членам семейства: «Со всем этим я разберусь, как посчитаю нужным. А если кому что-то не понравится, я передам дело в Верховный суд, и вы вообще останетесь с носом». Семье это не понрави­лось, потому что сынок собрался распорядиться завещан­ным явно не без пользы для себя, но я посоветовал им смириться. Я адвокат в третьем поколении и могу сказать, что закон у меня в крови. Так вот, собственным детям я всегда даю два наставления. Если следовать им, мир не причинит тебе большого вреда.

— Что за наставления? — спросил я.

— Никогда не лги и никогда не обращайся к служителям закона.

Мистер Эддишо медленно выбрался из кресла и подошел к двери.

— Если кто-то пожелает меня видеть, Дрейтон, скажите, что я занят и встреча продлится четверть часа, — предупредил он секретаря.

Он улыбнулся — по его добродушному красному лицу прокатилась волна морщинок, — и достал из шкафа покрытую слоем пыли бутылку и два стакана.

— Что это значит? — спросил я.

— Я достаточно пожил на свете, — сказал он, — и придерживаюсь неких профессиональных привычек, от которых нынешние выскочки отказались. У меня всегда припасена бутылочка портвейна, и порой, когда возникает охота, я позволяю себе пропустить стаканчик-другой.

Он разлил вино и взглянул на него с улыбкой бесконечного удовлетворения. Поднес к носу, прикрыл глаза, словно совершая какой-то таинственный религиозный обряд. Потом сделал глоток и трижды многозначительно кивнул.

— Удивительно, что в мире есть трезвенники! — воскликнул он.

Он опорожнил бокал, вздохнул, наполнил снова и сел в кресло.

— Что касается завещаний: сегодня я завершил одно чрезвычайно интересное для меня дело. Если хотите, я вам о нем расскажу, потому что оно показывает, как иногда, исключительно по чистой случайности, этот старый осел закон защищает невиновных и наказывает мошенников.

Один из старейших клиентов моей компании — род Добернунов, эсквайров с севера, у них огромные земельные владения в Уэстморленде еще с добрых старых времен короля Генриха VIII. Эти люди не отличались особой рачительностью, и никакого серьезного движимого состояния никто из них не оставил, а вот недвижимость они не разбазаривали. Даже сейчас, когда стоимость земли силь­но упала и землевладельцам не легче свести концы с кон­цами, чем простым фермерам, их земли приносят им шесть тысяч в год твердого дохода.

Роджер Добернун, последний эсквайр, во время охо­ты повредил позвоночник. Судьба была к нему немилосерд­ной — лучше бы он погиб сразу, а так тянул еще двадцать лет беспомощным калекой, требовавшим постоянного ухо­да. Жена вскоре умерла, и он остался с единственной доче­рью, чьим попечениям и вверил свою особу. Раньше он вел активную, занятую жизнь, но болезнь сделала его сварли­вым и эгоистичным, и ему казалось само собой разумею­щимся, что Кейт Добернун, тогда двадцатилетняя девушка, обязана за ним преданно ухаживать. Она и вправду оказалась умелой сиделкой, он совершенно не мог без нее обойтись и боялся даже подумать о том, что в один прекрасный день она его покинет. Его так страшила перс­пектива ее замужества, что под предлогом нездоровья он отказывался принимать у себя в усадьбе гостей. Если ей нужно было на пару часов съездить в гости, он жаловался на боли и приходил в сильное раздражение, так что в конце концов мисс Добернун смирилась с жизнью в заточении. Шли годы, а она преданно ухаживала за отцом, отчасти из любви, но в большей степени из чувства долга. Она вела хозяйство, прогуливалась с отцом, когда того везли в инвалидном кресле, читала ему и всегда была рядом. Об­щалась только с деревенскими жителями, которые обожа­ли ее за благотворительность и доброту, со священником и его женой, с доктором, да еще дважды в год — со мной.

Шли годы, она старилась. Красавицей мисс Добернун не была, не была она даже хорошенькой; чреда незаметно убегающих лет и монотонная жизнь лишили ее свежести, которая в молодые годы могла искупить недостатки внеш­ности. Ежегодно наведываясь в Уэстморленд повидаться с мистером Добернуном, я всякий раз не без грусти отмечал в его дочери перемену. В итоге она куда раньше положенного превратилась в чопорную старую деву. Ее уже не прельщали мирские радости, она привыкла к растительной жизни в замк­нутом кругу, и ничто, как мне казалось, не могло выта­щить ее в общество. Пару лет назад, когда я остался у них на Рождество, со мной захотел приватно поговорить местный доктор. Он сообщил, что мисс Добернун всю осень пробо­лела и, к своему ужасу, он определил у нее чахотку.

«Вы же знаете, какие у нас зимы, — сказал он. — Если она не уедет, долго ей не протянуть».

Он пытался убедить ее уехать, но все впустую, и по­просил меня с нею поговорить. Я использовал свой дар убеждения, но она и слушать не стала.

«О своей болезни я все знаю, — ответила она, — но оставить отца не могу. Как вы считаете, он изменился с прошлого раза?»

Пришлось признать, что изменился. Долгие годы стра­даний все-таки сломили железную волю помещика, и даже человеку ненаблюдательному было видно — конец не за горами.

«Если его куда-то перевезти, это его убьет. А если уеду я, он умрет еще быстрей».

«Неужели вы считаете, что должны подвергать такой опасности собственную жизнь?»

«Я готова рискнуть».

Я знал, что она упряма и ее не переубедить, поэтому пошел прямо к отцу.

«Вам следует знать, что Кейт тяжело больна, — сказал я. — У нее чахотка, и на зиму ей необходимо уехать, ина­че она умрет».

«С чего вы взяли?» — спросил он.

В голосе его не было удивления, и я задался вопро­сом: то ли он догадывался о болезни дочери, то ли ему было на это плевать, до того закоснел он в своем эгоизме. Я сослался на доктора Хобли.

«Двадцать лет назад он сказал, что мне не протянуть и года, — ответил мистер Добернун. — Он просто исте­ричная баба. Кейт здоровее вас».

«Если хотите, я привезу доктора из Ливерпуля».

«Врачи всегда поддерживают друг друга. Незнакомый доктор только напугает Кейт».

Я понял — он не даст убедить себя в том, что дочь нуждается во врачебной помощи, и взял более резкий тон.

«Мистер Добернун, — сказал я, — если дочь умрет, ее смерть будет на вашей совести».

Его усталое, исхудавшее лицо вдруг ожесточилось — такого взгляда я что-то не помнил, — и в его глазах я прочел железную твердость.

«Мне осталось всего полгода. Умру — пусть делает, что хочет. "После нас хоть потоп"».

Жестокий эгоизм калеки лишил меня дара речи. Несчастная женщина принесла ему в жертву молодость, надежду стать женой и матерью, теперь же он покушался на ее жизнь. И она была готова отдать эту жизнь.

Мистер Добернун прожил на четыре месяца дольше, чем предсказал, — телеграмму о его смерти я получил осенью. Ее прислал доктор Хобли и попросил меня безотлагательно приехать в Уэстморленд.

Я приехал, и больше всего меня поразила перемена в мисс Добернун. За последние месяцы ей здорово доста­лось, и страшный недуг просто бросался в глаза. Она исхудала, осунулась, в волосах появилось много седины, она беспрерывно кашляла. С прошлой нашей встречи она по­старела лет на десять, ей было не более сорока, но выгля­дела она почти старухой.

«Мисс Добернун ужасно изменилась, — поделился я с доктором. — Что скажете?»

«Она умирает, мистер Эддишо, — ответил он. — Год — вот все, что ей осталось».

«К счастью, теперь она может уехать».

«Да, но это ее уже не спасет. Слишком поздно».

После похорон отца мисс Добернун подошла ко мне и сказала, что хочет поговорить о делах.

«Бог с ними, с делами, — отозвался я. — Дела я улажу сам. Вам обязательно надо уехать в Италию до зимы».

«Так я и собираюсь, — ответила она. — Я вам должна кое о чем сказать. — Она помедлила, чуть потупилась, на бледных щеках выступил легкий румянец. — О том, что выхожу замуж, причем немедленно».

«Что? — воскликнул я. — Какое замужество? Вы боль­ны так, что дальше некуда».

«Думаю, полгода у меня осталось. Я хочу быть счаст­ливой. Именно потому, что я больна, я не могу ждать. Мы поженимся в Лондоне через неделю».

Минуту я хранил молчание, не зная, что сказать. По­том спросил, с кем она обручена.

«С мистером Ральфом Мейсоном, — последовал быст­рый ответ. — В ваш прошлый приезд вы с ним встреча­лись. Мы любим друг друга вот уже два года».

Это имя мне ничего не сказало, и я поинтересовался, чуть резковато, когда мне представится возможность во­зобновить знакомство с этим джентльменом.

«Вот он идет нам навстречу», — сказала она, и ее лицо засияло счастливой улыбкой.

Я увидел, что по садовой дорожке к нам идет высо­кий молодой человек в сюртуке, цилиндре и кожаных туф­лях. Я тут же узнал его.

«Это помощник агента по продаже недвижимости?» «Да».

Он был действительно очень красив, с роскошными усами, эдакий франтоватый приказчик, который тужится выглядеть джентльменом. Он был лет на пятнадцать моложе мисс Добернун, что само по себе не могло не удив­лять. Но еще больше поражало другое: как ее гордыня — вы знаете, как с ней носятся люди именно этого круга, — позволила ей даже подумать о браке с таким типом. Познакомившись с ним поближе, я, к своему ужасу, понял: за душой у него действительно ничего нет. Обычный зау­рядный провинциал-торгаш, способный предложить в качестве рекомендации только вульгарную смазливую внешность. Сравнивая эту наглую молодость с застаре­лой и болезненной слабостью мисс Добернун, я мог сделать только один вывод: передо мной авантюрист самого низкого пошиба. В первую минуту я промолчал, но позже, оставшись с ней наедине, решил поговорить от­кровенно.

«Как вы думаете, почему мистер Мейсон решил на нас жениться?» — спросил я.

В глазах ее появилась какая-то болезненная робость, я почти пожалел о своих словах, но обязан был открыть ей глаза, чтобы спасти от куда более сильных страданий в будущем.

«Мне кажется, он меня любит», — ответила она.

«Дорогая, я не хочу причинять вам боль, но должен сказать правду. Неужели вы думаете, что этому молодому человеку есть до вас дело? Вы очень больны...»

«Я умираю», — перебила она.

«Вы на много лет старше его. Господи! Да посмотрите вы в зеркало и спросите себя: неужели он мог в меня влюбиться? Есть только одна очевидная причина, кото­рая побуждает его взять вас в жены. Неужели вы не пони­маете, что ему нужны ваши деньги, и именно ради них он готов — готов вас терпеть?»

По ее щекам побежали горькие слезы, и я стал сам себе отвратителен — как можно быть таким жестоким? Но этому безумному браку надо было как-то помешать.

«Не напоминайте мне, что я старая и некрасивая, — сказала она. — Думаете, я сама не знаю? Но я знаю и другое — он любит именно меня, и даже если это не так, я все равно за него выйду. Я и живу только из-за любви к нему, в конце концов, мне осталось так немного, и по­следние дни я могу провести счастливо».

«Думаете, вы будете с ним счастливы? Думаете, он будет терпеливо ждать вашей смерти? Голубушка вы моя, да вы не представляете, какую судьбу сами себе готовите. Сейчас он с вами мил и любезен, и его простота и вуль­гарность вас не смущают. Но едва вы заключите брак, у него пропадет всякая охота притворяться, что он вас лю­бит. Вы хоть понимаете, что делаете?»

Она начала беззвучно плакать, и запал мой иссяк — как я мог продолжать? Вместо этого я решил поговорить с самим Ральфом Мейсоном. Я навел справки в ближай­шем торговом городке и без большого удивления обнару­жил, что репутация у жениха наидурнейшая. Он любил приложиться к бутылке, имел буйный нрав, отличался неразборчивостью в средствах. Приятели говорили, что он хороший спортсмен, это, по всей видимости, означало, что он не пропускает ни единых бегов и играет на них отнюдь не по средствам. Эдакий провинциальный Дон Жуан — до меня пошли слухи о его подвигах: смазливая внешность и развязные манеры позволяли ему легко покорять женские сердца. Даже не представляете, как я встревожился, узнав, к какому человеку у мисс Добернун пробудились столь пылкие чувства. Но сама его порочность позволяла надеяться, что он примет некоторые созрев­шие у меня предложения. Я послал телеграмму Роберту Добернуну, отставному офицеру, жившему на свой пенсион с большой семьей, двоюродному брату усопшего эсквайра и единственному родственнику и законному на­следнику Кейт; получив от него ответ, я пригласил к себе Ральфа Мейсона.

«Хочу поговорить с вами, как с деловым человеком, — начал я. — Когда мисс Добернун сообщила мне, что соби­рается за вас замуж, я без ее ведома навел справки. При­знаюсь, я узнал о вас много интересного».

Он открыл было рот, но я остановил его и попросил спокойно выслушать до конца. Опыт научил меня, что со всякого рода мерзавцами нужно говорить напрямую. Откровенный цинизм в разговоре позволяет им почувствовать себя в своей тарелке, мне же удается сберечь и время, и красноречие.

«Вы знаете не хуже меня, что мисс Добернун умирает, так что не стоит меня убеждать, что вы в нее влюблены. Я не допускаю и мысли о том, что вы всерьез думаете связать с ней жизнь, и я уполномочен предложить вам доход в две тысячи в год, если вы отложите свадьбу на неопределенный срок».

Он взглянул на меня, погладил свои шикарные усы и одарил коварной улыбкой.

«Вы адвокат, мистер Эддишо?» — спросил он.

«Да».

«Надо полагать, человек деловой?»

Я хотел назвать его наглецом и выскочкой, но сдер­жался.

«Даже если предположить, что ваши слова — правда и я не люблю Кейт Добернун и хочу жениться на ней, зная, что ей не протянуть и полгода, после чего я стану богачом, — неужели вы думаете, что я такой дурак, чтобы принять ваше предложение?»

«Не вижу в этом ничего невозможного, если учесть, что тут вы получаете деньги с гарантией. В противном же случае ваша судьба будет зависеть от завещания супруги, а она ведь может его изменить».

«Этого я не боюсь».

«Я также полагал, что вы поведете себя более или ме­нее по-джентльменски. Ее доктор сказал, что замужество убьет ее почти мгновенно. Ваше поведение не кажется вам жестоким?»

«Я тоже деловой человек, мистер Эддишо», — отве­тил он.

Он разом оборвал разговор, и я понял, что принес боль­ше вреда, чем пользы, — вскоре выяснилось, что мисс До­бернун известно содержание нашего разговора. Не знаю, как именно Ральф Мейсон изложил его суть, но скорее всего представил меня в самых черных красках, а себя изобразил героем, наделенным всеми добродетелями. После смерти отца и похорон мисс Добернун два или три дня хворала и во­обще не выходила из комнаты, и навещать себя позволя­ла только Ральфу Мейсону. Мне она послала записку.

«Одно дело, — написала она, — когда вы высказали свою точку зрения мне, я не возражала, но меня возмути­ла и глубоко расстроила ваша попытка отвратить от меня Ральфа. Такое вмешательство просто непозволительно. Я обращаюсь к вам уже не как к другу, а только как к пове­ренному и прошу немедленно подготовить мне для под­писи завещание, по которому вся моя собственность пос­ле смерти переходит к Ральфу Мейсону».

Могу признаться, что я человек не самого легкого нра­ва, и ответил я ей довольно резко: пусть такое завещание готовит другой адвокат, а я не желаю иметь с этой историей ничего общего. В тот же вечер, не попрощавшись, я уехал в Лондон.

Через три дня я узнал от доктора Хобли, что они от­были, хотя состояние Кейт таково, что ни о каких путе­шествиях не могло быть и речи. Они зарегистрировали брак в Марилебоне, на другой день пересекли Ла-Манш и отправились в Италию.

У меня оказалось много работы в связи с завещанием Роджера Добернуна. Он оставил довольно большое на­следство двоюродному брату Роберту, какие-то суммы слу­гам и иждивенцам, так что своим состоянием он распоря­дился почти полностью. Акции и ценные бумаги нужно было продать, и мне пришлось вступить в переписку с миссис Мейсон, но ее ответы всегда были краткими и касались исключительно обсуждаемых дел, так что я не мог определить, больна ли она, здорова, счастлива или страдает. Я от всей души надеялся, что эти последние месяцы ее жизни протекают гладко, что муж с ней нежен или по крайней мере умело скрывает, что с нетерпением ждет ее смерти. Бедняжка, она, судя по всему, до конца сохранила иллюзию, давшую ей единственную радость за всю жизнь. Я уже не сердился на нее, а просто жалел, очень жалел.

Как-то весной секретарь доложил, что со мной желает поговорить мистер Мейсон. Я сразу понял: несчастная женщина скончалась. Он вошел. Если в деревне он щеголял в сюртуке и цилиндре, то теперь на нем были крича­щий костюм в клеточку и котелок. О трауре свидетельствовал лишь черный галстук. Я ненавидел этого расфу­фыренного афериста больше, чем прежде. Мне были ненавистны его молодцеватая военная выправка, ужимки приказчика, запах духов от его носового платка. В манерах его сквозила надменность, и я понял, что за все мои слова по его адресу мне придется расплачиваться: ведь теперь он эсквайр, а я так и остался скромным поверенным. Я знал, что вести дела дома Добернунов мне уже не придется, но, клянусь, никакого сожаления не испытывал. Иметь дело с человеком такого пошиба я не желал.

При его появлении я даже не поднялся.

«Доброе утро, — сказал я. — Садитесь, пожалуйста».

«Я по делу, — высокомерно ответил он. — Двадцать четвертого марта в Риме умерла моя жена, и вы являетесь ее душеприказчиком».

Я решил, что выражать соболезнование в данном случае неуместно, потому что не сомневался: этот тип упивается обретенной свободой.

«Надеюсь, вы были к ней добры», — сказал я.

«Повторяю — я пришел по делу. У меня в кармане лежит ее завещание. По моей воле его исполнителем назначены вы».

Он явно наслаждался реваншем при мысли о том, что именно я передам ему огромные владения рода Добернунов. Я молча взял завещание, очень короткое, написан­ное на обычном листе почтовой бумаги.

«Я, Кейт Добернун, из поместья Добернун, настоя­щим отменяю все составленные мной прежде завещания и распоряжения и объявляю это завещание моим послед­ним и окончательным. Исполнителем настоящего заве­щания я назначаю Джеймса Эддишо, проживающего в Лондоне на Ланкастер-плсйс, дом № 103. Все мое движи­мое и недвижимое имущество я завещаю Ральфу Мейсо­ну, что и свидетельствую собственноручной моею подпи­сью. Составлено 10 сентября 1902 года.

Кейт Добернун».

Текст был написан ее рукой, ниже стояли подписи двух слуг из поместья. Я не мог поверить в такую удачу.

«Откуда вам известна форма завещания?» — спросил я.

«Я немного разбираюсь в законе», — ответил он.

«В этом я сильно сомневаюсь. — Мое сердце возбуж­денно забилось, но я не хотел показывать, что готов тор­жествовать победу. — Это единственное завещание, составленное вашей женой?»

«Да».

«Вы уверены в том, что оно — последнее?»

«Абсолютно».

«Вы обратили внимание на дату? Оно составлено за три дня до вступления в брак».

«Это завещание было написано в тот самый день, когда вы послали за мной и предложили две тысячи в год за то, чтобы я от нее отказался».

В голосе его слышалось ликование, но я ответил до­вольно спокойно:

«Напрасно не отказались».

«Вы так думаете?» — рассмеялся он.

«Да, потому что это завещание недействительно. Брак аннулирует все завещательные распоряжения, сделанные ранее, и этот клочок бумаги не представляет абсолютно никакой ценности».

Никогда не забуду выражения, появившегося на его лице, зеленую бледность, которая разлилась по его ще­кам, обесцветив даже губы. Поначалу он просто ничего не понял, столь неожиданным оказался удар.

«То есть как? — воскликнул он. — Этого не может быть».

«Обратитесь с этим завещанием к любому другому ад­вокату».

«Вы старый негодяй!» — вскричал он.

«Ведите себя прилично, не то я велю секретарю вы­швырнуть вас вон».

Он протянул руку за завещанием, и я вернул ему бу­магу. Он еще раз внимательно ее прочитал.

«Вы хотите сказать, что мне не полагается ничего?»

«Не совсем так. Ваша жена умерла, не оставив заве­щания. Недвижимость отходит Роберту Добернуну, наслед­нику по родовой линии. Вы, как ее муж, получаете движимое имущество».

«Но она хотела оставить мне все».

«Вероятно. Но факт остается фактом: вам она не ос­тавила ничего».

«Я заберу деньги и мебель из дома. Я еду туда сей­час же».

«Прошу прощения, но я телеграфирую слугам, чтобы они вас не впускали. К этому дому вы более не имеете никакого отношения. Что до мебели, должен вам напом­нить, что ваша жена имела право лишь пользоваться ею: отец был против ее замужества и, чтобы сохранить ме­бель, завещал ее Роберту Добернуну».

Говоря это, я так и видел, как Ральф Мейсон разгля­дывал старые картины и представлял — вот они одна за другой продаются на аукционе у Кристи, за них можно было выручить немалую сумму. Видимо, этот последний удар сломил его окончательно, потому что уже совершен­но другим тоном он спросил, на какую сумму он все-таки может рассчитывать.

«Вам это известно не хуже меня, — таков был мой ответ. — Огромная часть состояния мистера Добернуна разошлась по его завещанию. Что-то, конечно, осталось, но немного. Не сомневайтесь, все оставшееся по закону перейдет к вам».

Я поднялся, чтобы открыть ему дверь. Он окинул меня вызывающим взглядом.

«Я этого так не оставлю», — сказал он.

«Вы не найдете никого, кто возьмется за ваше дело», — ответил я презрительно.

Он посмотрел так, словно был готов вцепиться мне в глотку. Потом оглядел комнату, ища, на чем бы вымес­тить ярость, но под руку ничего не подвернулось, и, едва слышно простонав, он вышел. Ему оставалось лишь раз­мышлять о том, как же так получилось, что все его планы рухнули. Этот мерзавец все так тонко рассчитал, а старый осел закон посадил его в лужу.

Я завершил это дело в максимально сжатые сроки. У Добернунов имелось довольно много неоплаченных счетов, и я по ним заплатил; недешево обошлась и поездка в Италию, да и мой собственный счет вылился в немалую сумму. Денег от состояния осталось даже меньше, чем я полагал, потому что миссис Мейсон умерла как раз накануне еже­квартальных арендных выплат. Не далее, как сегодня утром, я написал ее мужу и послал чек на сумму (за вычетом налога на наследство), которая ему причитается. Могу представить себе его чувства, когда он увидит: его наследство составляет сорок три фунта, семь шиллингов и три с половиной пенса.

1903