"Анна Матвеева. Небеса" - читать интересную книгу автора

попыталась встать, но тут же упала обратно - голова жарко кружилась, перед
глазами, вместо Кабановичей, плыли цветные пятна.
"Ей в больницу надо, Виталичек! Вдруг сотрясение!" - плаксиво сказала
Эмма Борисовна: синяк на ее щеке окончательно оформился. Кабанович прикрыл
глаза, словно от адской боли, и стал еще больше похож на античного юношу.
"Гений, попирающий грубую силу"...
Эмма накручивала телефонный диск - всего дважды, значит, в "Скорую".
"Тяжкие телесные", - тихо прорычал возлюбленный, и Эмма Борисовна
испуганной птичкой тюкнула трубку на рычаг. Мне совершенно не к месту стало
смешно, и на волне этого смеха я снова пыталась подняться. Добряга Эмма
поддерживала меня за локоток.
"Мы расстаемся не навсегда!" - крикнул Кабанович, когда я закрывала за
собой черную, обитую дерматином дверь: его крик угодил прямо в висок, словно
еще один удар. Меня стошнило на площадке, у лифта - перешагнув через
зловонную лужицу, я долго не могла прижать прямоугольник кнопки вызова:
слишком дрожали руки.
К вечеру начался град, сначала - настоящий, из ледяных шариков, метко
стрелявших с небес, а потом телефонный: Эмма устроила ковровую
бомбардировку, звонила каждый час, моля "одуматься". Из бесконечных
рассказов восставала первопричина ярости, бросившей Кабановича в атаку на
беззащитный музыкальный инструмент, родную мать и любимую, как мне раньше
казалось, девушку.
...Пока я получала синий диплом, в дом Кабановичей нагрянул бывший
Эммин ученик Сережа Васильев. Лет двадцать назад Эмма преподавала ему
сольфеджио и специальность - так что Васильев был вдвойне признателен
любимой учительнице. Он до сих пор производил впечатление на женщин как
чистотой пения в караоке, так и беглой фортепьянной пробежкой. Не говоря уже
о том, восклицала Эмма, что Сережа все еще помнит, куда разрешается
доминантсептаккорд. Помню ли я, куда разрешается доминантсептаккорд? Я
мотала головой, а Эмма непринужденно вздыхала: он разрешается в тонику,
Глашенька, и ведь Васильев это помнит!
Эмма Борисовна захлебывалась воспоминаниями о Сережином детстве. Каким
он был тонким, нежным мальчиком! В памяти Эммы нашлось место и картонной
папке с типографской лирой, в которой Васильев носил нотные тетради, и
стопке сонат, что лежали на стульчике, чтобы мальчик мог дотянуться до
клавиш, и слишком громкой левой руке, и пальцы, Глаша, он все время путал
пальцы!
Пальцы взрослого Васильева были препоясаны золотыми перстнями, робкие
глазки приобрели мохнатый взгляд. Никто не узнал бы в этом гражданине
некогда щуплого мальчика, но щуплый мальчик все еще жил в Сереже и уговорил
бизнесмена явиться в гости к любимой учительнице - без приглашения, зато с
громадной коробкой конфет под мышкой.
Это явление пробудило в моем возлюбленном целый сель чувств, и они
хлестали беспощадно, наподобие тропического ливня. Кабанович не любил людей
в принципе, а уж людей, что достигли успеха и врываются к нему в дом с
конфетами, он, как выяснилось, от всего сердца ненавидел. Вот почему
Кабанович совершенно не обрадовался визиту Васильева, а с обратной точностью
пришел в бешенство и выпил бутылку водки "Столичная", припасенную Эммой к
Рождеству. Пил он в кухне, пил быстро, и с каждым глотком бесился все
больше, словно вливал в себя не крепкоалкогольный напиток, а