"Благородство поражения. Трагический герой в японской истории" - читать интересную книгу автора (Моррис Айван)

Глава 6 «Семь жизней за страну»

При всех своих военных достижениях, Ёсицунэ наделен чертами бледного, хрупкого аристократа, а в драматических пьесах победитель в сражениях при Итинотани, Данноура и других эпических битвах в сущности изображается в образе женщины. Ни одного из подобных отголосков элегантного мира Хэйан не найти в облике буйного героя-головореза с диких гор Конго, находившего удовлетворение во всевозможных уловках и рискованных действиях, с презрением отвергавшего меланхолию и отчаяние, возвышавшегося (по легенде, если не в действительности) над своими современниками конца эпохи Камакура.

В то время, спустя полтора века после установления военного Камакурского режима, самурайский эпос распространился по всей Японии и овладел воображением людей. Хотя Минамото-но Ёсицунэ и Кусуноки Масасигэ оба пали с благородным величием и предстают наиболее выдающимися героями средневековья, разница между их характерами и образами жизни, которые отражены в соответствующих легендах, указывают, что на протяжении первого долгого периода военного правления в японском восприятии произошли значительные изменения.

Масасигэ — образ павшего мученика-роялиста — часто изображают под развевающимся знаменем у реки Минато, неподалеку от побережья Внутреннего моря. Он сидит на складном стуле, на нем сложный набор доспехов самурая XIV века, на лице — выражение отчаянной решимости. Рядом бьют в большой барабан, призывая его последователей на решающую битву с врагами императора.[230]

Сражение у реки Минато — жестокая семичасовая битва, произошедшая в 1333 году в виду города Кобэ — явилось поворотным моментом в средневековой истории, и ее отголоски были слышны на протяжении столетий.

Практически в любой другой стране такой герой был бы храбрым завоевателем, который вел свои войска к славе и, хотя и мог быть убит на поле брани, обеспечил бы победу своему делу. Однако, будучи японцем, герой неизбежно становился на сторону проигравших. Масасигэ предвидел, что у реки Минато произойдет непоправимое также для всех, кого он поддерживал, и был прав. Для него сражение окончилось поражением; и, чтобы избежать позора плена, он был вынужден совершить харакири в крестьянском доме по соседству.

Такое поражение и эта смерть надолго сделали Масасигэ устойчиво популярным национальным героем. Приблизительно три века спустя Токугава Мицукуни, кузен правившего тогда сёгуна и выдающийся ученый националистического толка, посетил поле битвы у реки Минато и на месте предполагаемого захоронения героя укрепил табличку с простой надписью, выражавшей его ощущение острой утраты: «Ах, здесь лежит Кусуноки, верный слуга [императора]»![231] В XIX веке престиж Масасигэ достиг новых высот. В 1872 году на месте крестьянского дома, в котором, как считается, он покончил с собой, был воздвигнут значительный синтоистский храм; в нем поклоняются герою, как явившему исключительный пример преданности императорской династии.

Как вполне можно было бы предположить, Асикага Такаудзи, победитель в битве при реке Минато, который успешно основал новый сёгунат и по всем объективным причинам должен был бы считаться одним из поистине творческих представителей своего времени, стал проклят последующими поколениями, а имя его стало синонимом предательства. В период Реставрации его статуи в Киото были обезглавлены воинами-роялистами, а в 30-е годы XX века один из министров Кабинета был принужден выйти в отставку за то, что опубликовал статью, в которой Такаудзи оценивался положительно.[232] Таковы посмертные награды в Японии за поражение и опасности, сопровождающие успех.

Когда в конце XIII века родился Кусуноки Масасигэ, центр реальной власти в Японии находился все еще в восточной столице Камакура, где столетие назад Минамото-но Ёритомо основал свою ставку и организовал первое в истории страны Бакуфу (военное правительство). Фактический же контроль уже давно перешел от Минамото к Ходзё — сравнительно мало известному военному семейству, которое успешно консолидировало ту систему, которую импровизированно и с таким блеском создал Ёритомо в XII веке. На протяжении нескольких поколений своего правления Ходзё, которых отличала бережливость и высокий уровень честности, столь контрастировавшие с роскошью и эстетическим гедонизмом правящих классов ранних веков, сосредоточили в своих руках огромные богатства и личную власть. Это неизбежно вело к неудовольствию менее удачливых семейств воинского сословия а также аристократии в Киото, акции которой неудержимо падали, в то время как в Камакура росли.

Монгольское нашествие в конце XIII века закончилось полной победой Японии, однако поставило Бакуфу в несколько напряженное положение.[233] Побежденные захватчики не оставили никаких трофеев, которыми Камакура могла бы наградить своих воинов, а необходимость долгих приготовлений на случай новой атаки повлекла расходы, серьезно ослабившие военное правительство. Возможная компенсация представлялась несоответствующей и недостаточной. Японские средневековые самураи, при всех заявлениях о самоотверженной службе ради службы, обычно сражались, зная, что их жертвы и доблесть будут отмечены хозяевами и вознаграждены в форме земельных пожалований или иных материальных привилегий. Любое непредоставление подобных наград, или неравенство в их распределении вызывало резко негативные настроения.[234] Среди воинов широко распространилось недовольство Бакуфу, — многие из них находились в стесненных обстоятельствах, — и в провинциях нарастали беспорядки. Ходзё, всегда считавшиеся образцом честности, обвинялись теперь в коррупции и злоупотреблением властью. И, хотя они продолжали крепко держать бразды правления, но уже не пользовались абсолютной поддержкой воинского сословия.[235]

Недовольство правлением Ходзё достигло своего пика в начале XIV века. Как это часто случалось в японской истории, предлогом послужил спор о наследовании. Императорская фамилия, хотя и была уже с незапамятных времен лишена всякой практической власти, являлась как для воинов, так и для аристократов непререкаемым источником законности. Хотя финансовые трудности при дворе вынудили военное правительство покинуть императорский дворец, оно продолжало основывать свой авторитет на даруемых сёгунам императорских назначениях. Поскольку Камакура неизбежно вовлекалась во все осложнения императорского наследования, Ходзё прикладывали максимум усилий к тому, чтобы предотвратить какой-либо раскол, могущий привести к образованию при дворе враждебных фракций. Но в данном случае им это не удалось. Смерть императора Госага, ушедшего на покой в 1272 году, привела к самым яростным в истории страны спорам относительно наследования, и к тому времени, когда они разрешились — более века спустя — Ходзё были уже давно сброшены с вершины власти, японский феодализм претерпел коренные изменения, а власть находилась в руках новой династии военных правителей.

У каждого из двух сыновей Госага — старшего и младшего — по очереди наследовавших после него в качестве титулованных императоров, имелись влиятельные лица, поддерживавшие их при дворе. В 1300 году было решено, что представители этих генеалогических линий будут занимать трон попеременно.[236] Эта своеобразная система, принятая в Камакура, как лучший способ избежания внутренних столкновений, существовала сравнительно успешно на протяжении семи коротких правлений, последовавших за кончиной Госага; однако всегда оставалась опасность, что какой-нибудь честолюбивый, непокорный император попытается нарушить этот механизм, передав наследование своему собственному сыну, а не кузену другой линии. Таковой император явился в лице Годайго — представителя младшей линии. Наперекор воле Госага и политике Камакура, он намеревался не только обрести независимую власть, которой уже давно не пользовались правящие суверены, но и передать эту власть собственному сыну. Преследуя эти цели, Годайго был готов использовать растущее недовольство Бакуфу и его многочисленными экономическими затруднениями. Большинство из императоров того времени к моменту вступления на престол были детьми или юношами; обычно они и оставались юношами, либо им было немногим за двадцать, когда Ходзё принуждали их к отречению.[237] Однако, во время восхождения на трон в 1318 году Годайго было уже за тридцать, и за период более чем в два века он был первым и единственным императором, правившим лично.[238]

В учебниках и исследованиях по истории Годайго, девяносто шестой правитель Японии традиционно описывался выражением «хороший человек»; в течение националистического периода вплоть до 1945 года любая попытка очернить этого неудачливого монарха рассматривалась, как отсутствие патриотизма и дурной вкус. И в наши дни на уроках истории используются тексты с явным уклоном в пользу Годайго; в целом считается, что он был жертвой несчастливых событий и нелояльных подчиненных, а вовсе не глупого повторения собственных ошибок. Однако, любое объективное исследование его жизни сразу же умаляет его традиционный облик, обнаруживая неоднозначность и даже позорность сыгранной им роли. Действительно, Годайго обладал независимым духом, оригинальность и напористость которого позволяла ему выдвигать талантливых людей, не считаясь с иерархическими соображениями; он был серьезным ученым, интересовавшимся конфуцианством эпохи Сун и тем, как его положения применимы к государственным делам; он также был хорошим поэтом. Однако, его же отличительными чертами были упрямство и тщеславие. Он был гордым, надменным правителем, не терпевшим никаких препятствий; несмотря на свою интеллигентность и ученость, он преследовал свои честолюбивые цели с удивительным отсутствием всякого чувства реальности. Он был так же хитер и безжалостен, как и его предок Госиракава, но далеко не так проницателен в политике. Одним словом, японский герой не мог выбрать для поддержки более подходящего японского императора.

С самого начала своего правления Годайго намеренно противопоставил себя гегемонии камакурского правительства, и с течением времени он все более утверждался в стремлении бросить вызов военным выскочкам с востока и постепенно восстановить престиж и власть правящего суверена. Для обозначения своего недолгого правления он избрал себе имя Годайго («Дайго Второй») в память императора эпохи Хэйан, сопротивлявшегося поползновениям семейства Фудзивара около четырех веков назад.[239]

Если бы Годайго предстояло оставаться императором долее обычного и передать бразды плавления сыну, который мог бы продолжить осуществление его целей, то необходимо было покончить с системой ранних отречений и поочередных занятий трона. Поскольку Бакуфу категорически отказывало в его просьбе, чтобы сын Годайго (а не принц из Старшей Линии) стал наследным принцем, а также поскольку ни один наследный принц не мог быть назначен без санкции Камакура, становилось ясным, что, если император собирался реализовывать свои притязания, то рано или поздно режим Ходзё должен быть уничтожен.

Заговор по свержению «северных дикарей» зародился в Киото уже в 1324 году в группе настроенных против Бакуфу с весьма странным названием «Общество свободных и непринужденных».[240] Годайго почти наверняка был посвящен в заговор. В последовавшие годы он вступил в переговоры с целью возбудить против Бакуфу некоторые крупные буддийские храмы и некоторых диссидентствующих членов военного сословия. Однако, до того, как он смог воплотить в жизнь хотя бы часть своих планов, его маневры были предательски раскрыты камакурским правителям одним из его наиболее доверенных приближенных.[241] Под угрозой наказания официальными посланниками Бакуфу, в 1331 году Годайго несколько бесславно бежал из столицы. Он скрылся в горной области к западу от Нара, где нашел прибежище в монастыре, расположенном в предгорьях Касаги — живописной местности, откуда с высоты двух с половиной тысяч метров открывался прекрасный вид на долину с протекающей там рекой Кидзу.[242] Здесь он был под защитой монахов-воинов, готовившихся отразить серьезную атаку, которая должна была последовать из Камакура.

Император находился в большом затруднении, поскольку не имел собственных войск, а из тех местных военачальников, которые присоединились к нему, ни один не располагал большими военными отрядами. Именно в этой критической ситуации Годайго привиделся знаменитый сон, побудивший его привлечь на свою сторону Кусуноки Масасигэ и способствовавший восстановлению его на троне.[243] Серьезно озабоченный тем, как ему противостоять натиску Бакуфу, император дремлет, и ему вновь видится, что он находится во дворе своего дворца в Киото.

Его Величество увидел огромное вечнозеленое дерево с густой листвой, ветви которого по большей части были обращены к югу. Под деревом располагались Три Великих Министра и все другие высшие чиновники, сидевшие в соответствии со своим рангом. Главное место, обращенное к югу, было высоко поднято, благодаря множеству подложенных циновок, однако на нем никто не сидел.[244] «Для кого может быть приготовлено это место?» — подумал император, стоя там во сне. Вдруг появились двое детей с волосами разобранными и расчесанными на пробор. Преклонив колени перед императором они заплакали в рукава и молвили: «На всей земле нет такого места, где бы Его Величество смог укрыться даже на короткое время. Все же, под этим деревом есть место, сидя на котором обращаешься к югу. Это императорский трон, предназначенный для Вас. Пожалуйста, посидите там немного!» Затем император увидел, как дети поднялись в воздух и исчезли, — он немедленно проснулся.

Его Величеству показалось, что во сне ему явилось какое-то знамение небес. Он тщательно это обдумал и понял, что, расположив иероглиф «юг» рядом с иероглифом «дерево», получишь знак «камфарное дерево», звучащий кусуноки. «Когда те двое детей попросили меня сесть под деревом, обратившись к югу, — подумал император, — это должно быть был знак от бодхисаттв Никко и Гакко, что я вновь обрету власть над этими пределами и буду управлять их народом».[245] Таково было благоприятное истолкование своего сна императором.[246]

Наутро Его Величество призвал Наставника Учения, монаха храма Касаги по имени Дзёдзюбо, и спросил его, нет ли в этих краях воина по имени Кусуноки. «Я не слыхал о ком бы то ни было с таким именем, — ответил монах, — однако к западу от горы Конго в провинции Кавати действительно живет прославленный воин по имени Кусуноки Тамон Масасигэ из охраны Среднего Дворца.[247] Его генеалогия прослеживается…, до Министра Левой стороны господина Татибана-но Мороэ,[248] происходившего в четвертом поколении от императора Бидацу, однако его предки давно оставили столицу и поселились в провинции. Говорят, что, когда его мать была молода, она провела сто дней в храме Бисямон на горе Сиги, и там ей приснился сон, что у нее родится сын, которому нужно будет дать имя Тамон».[249]

Император понял, что это должен быть именно тот человек, о котором ему объявили во сне, и приказал своим слугам немедленно призвать Кусуноки Масасигэ… Когда императорский гонец прибыл в укрепление Кусуноки и передал императорское повеление, Масасигэ решил что ему оказывается высшая честь, которая только может выпасть на долю воина, и, не думая о выгоде, или возможных потерях, немедленно втайне выступил в Касаги.[250]

Его Величество обратился к Масасигэ через господина Фудзифуса:

«Решив положиться на вас в деле подчинения восточных варваров, мы послали гонца, дабы призвать вас, и нам весьма приятно, что вы с такой готовностью откликнулись на наш призыв. Поведайте же нам теперь, какой план вы бы выработали, дабы начать объединять страну воедино под нашим контролем? Как можем мы достичь быстрой победы и установить мир в пределах четырех морей? Говорите свободно, изложите нам свои мысли!»

Затем Масасигэ с почтительностью ответил императору: «За последнее время восточные варвары навлекли на себя осуждение неба своей непокорностью.[251] Теперь пришло время воспользоваться их слабостью и обрушить на них кару небес. Это не будет трудной задачей. Все же, дабы привести пределы к покорности Вашему Величеству, потребуется и искусство, и военная сила. Если мы просто противопоставим силу силе, будет нелегко добиться победы, пусть даже воины всего вашего края пойдут на провинции Мусаси и Сагами.[252] Однако, если наши битвы будут умело рассчитаны, восточных варваров станет легко обмануть, и нам будет нечего бояться, ибо их сила заключается лишь в умении скрещивать острые клинки и разбивать крепкие доспехи. В войне мы никогда не можем предсказать исход любой битвы, Вашему Величеству не следует придавать большого значения каждому действию.[253] Однако, покуда вы будете знать, что Масасигэ жив, будьте уверены в том, что ваше священное дело одержит верх!»

После этого конфиденциального разговора Масасигэ вернулся домой в Кавати.

Эта речь, как и многое другое из того, что мы знаем о герое, является частью легенды, сочиненной в последующие годы ради прославления его образа. Есть, однако, достоверные исторические свидетельства того, что во время, когда для Годайго все уже казалось совершенно потерянным, к нему присоединился человек по имени Кусуноки Масасигэ, по той или иной причине решивший полностью посвятить себя императорскому делу. Похоже, что Годайго полностью доверился своему новому сподвижнику, усмотрев в нем человека, способного возглавить предприятие по спасению роялистов. Кто был этот таинственный боец, чья короткая жизнь сделала его величайшим героем того тревожного века? Сведения, которыми мы располагаем, весьма туманны. Действительно, ни один выдающийся персонаж японской истории не является столь же загадочным, как Кусуноки Масасигэ. Объединенные усилия поколений ученых и специалистов наших дней так и не привели к ясному выводу о его происхождении; исследования по этому вопросу полны таких осторожных формул, как «возможно, в этом и есть какая-то частица правды».[254]

Масасигэ, как и Ёсицунэ, скорее легендарный, нежели исторический образ; и в случае с ним мы располагаем проверенными сведениями всего лишь на протяжении пяти лет: с 1331 г., когда он впервые присоединился к Годайго, и до 1336-го, когда он совершил самоубийство. Многое из того, что известно о Масасигэ, придумано в ходе того бессознательного процесса создания легенды, который говорит о психологии почитания героя больше, чем любой исторический факт.[255]

Жизнь Масасигэ началась благоприятно, после того, как его матери было сообщено о его рождении во сне во время ее посещения буддийского храма.[256] В целом считалась, что он происходит из ветви Татибана, имевшей отношение к императорскому семейству; этот клан заявлял, что их предкам является Мороэ — выдающийся государственный деятель восьмого столетия. На копии Сутры Лотоса Благого Закона, с гордостью хранимой в Храме Реки Минато, красуется надпись «Повелитель Татибана Масасигэ». Говорят, что она была сделана собственной рукой героя, и написанное вполне может быть аутентичным. В то же время этот документ ничего не доказывает, поскольку удачливые воины того времени часто заявляли о своем аристократическом происхождении для поднятия собственного престижа и подтверждения ранга и прочих почестей, которых они удостаивались при Дворе.[257]

О самих Кусуноки мы не располагаем никакими определенными сведениями. Поскольку о них не упоминается ни в одной из многочисленных генеалогий того времени, ясно, что они не входили в число значительных воинских фамилий, а также не могли принадлежать к киотосской аристократии.[258] Отец Масасигэ был малоизвестным провинциалам, носившим имя «Кусуноки, Непрофессиональный Священник из Кавати»,[259] который, несмотря на намек на духовность, содержавшийся в написании имени, однажды был замечен за хулиганскими выходками, включавшими покушение на собственность соседей. Традиция предполагает, что (подобно Ёсицунэ) Масасигэ получил образование при храме.

Считается, что до пятнадцати лет он был послушником — студентом в монастыре эзотерической школы Сингон в провинции Ямато. Здесь он стал серьезным ученым и (вновь подобно Ёсицунэ), выказывал особый интерес к боевым искусствам. Однажды к нему в руки попал редкий китайский труд по военной стратегии и, с помощью этих тридцати томов он достиг такого уровня знаний, что настоятель монастыря, в совсем не буддийском припадке страха, зависти и досады, пытался покончить с ним с помощью наемных убийц в близлежащем лесу.

Вакуум сведений о жизни Масасигэ до тридцатисемилетнего возраста заполняется множеством версий. Предполагалось, что он был ученым, принадлежавшим к преуспевающему классу провинциальной аристократии, и большую часть жизни провел в Кавати, управляя своими владениями, или служа управляющим наделами, принадлежавшими другим, либо арендуя государственную собственность. По одной причудливой теории, Масасигэ имел торговые связи и путешествовал по стране, заготовляя (и это — героический самурай!) сульфид ртути или киноварь. Наиболее благопристойная подборка предположений гласит, что его юношеские увлечения военным делом привели к тому, что он стал профессиональным военным; после того, как за ним закрепилась репутация храброго и искреннего бойца, он служил вассалом — то ли Бакуфу в Камакура, то ли императорской семье в Киото, или в одном из ближайших крупных монастырей.

Из того, что известно о темпераменте Масасигэ и о его поздних партизанских действиях, можно сделать вывод, что, если он и был профессиональный военным, то не служил вассалом какого-то господина, а действовал более или менее независимо, расположив свою ставку в каком-либо укреплении в гористом районе провинции Кавати, где его поддерживала небольшая группа сподвижников, без сомнения походивших более на вооруженных бандитов, чем на солдат. Это совпадает со многими послевоенными описаниями Масасигэ, в которых он характеризовался достаточно непочтительно, как акуто.[260] Слово это здесь переводится, как «человек вне закона» или «головорез», и предполагает тип независимого, яростного самурая, знакомого любителям кино по ролям Мифунэ Тосиро.

Среди первых документальных свидетельств о Масасигэ мы наводим донесение, датированное 1332 годом, в котором акуто Кусуноки, лейтенант гвардии Среднего Дворца, обвиняется в том, что он ворвался в некое императорское владение, где учинил акты жестокости.[261] При том, что этот инцидент и является важным в качестве одного из самых ранних достоверных фактов его жизни, в большинстве довоенных исследований он сознательно опускался. Хотя мы располагаем немногими деталями, есть достаточно свидетельств того, что Масасигэ и его вооруженные приспешники временами занимались набегами на частные владения, чем был известен еще его отец, «светский священник из Кавати», так что в семействе Кусуноки это стало почти традицией. «Ясное Зеркало» (Масукагами) — известная историческая хроника тех времен рисует героя прямолинейным, независимым, воином-роялистом, обитавшим в горах Кавати:

Был человек по имени Кусуноки Масасигэ, лейтенант охраны Среднего Дворца, на которого Его Величество положился с самого начала событий. Храбрый и стойкий по природе, он тщательно укрепил свое жилище в провинции Кавати [чтобы] в случае, если ставка Его Величества [на горе Касаги] станет слишком ненадежным местом, он мог бы проследовать туда [в безопасности].[262]

Вскоре после бегства императора из столицы, силы Бакуфу атаковали его укрытие на горе Касаги и захватили его без особых сложностей. Годайго бежал из осажденного монастыря и направился в Кавати, как предполагается — в надежде достичь укреплений Масасигэ у горы Конго. Его сопровождала горстка высокопоставленной знати, с которыми он обменивался грустными стихами о трудностях путешествия и своей горестной судьбе. Как водится, маленький отряд заблудился, и вскоре император был пойман и переправлен обратно в столицу в качестве пленника Бакуфу. В момент пленения волосы Годайго были в беспорядке (крайнее унижение для любого аристократа, не говоря уже об императоре), и одет он был в простую полотняную одежду.[263] «Хроника Великого Спокойствия» следующим образом элегически описывает возвращение Годайго:

Когда группа с императором быстро продвигалась на восток вдоль Седьмой улицы и к северу по реке на пути к Рокухара, все те, кто это видел, проливали слезы, а кто слышал чувствовали боль в сердце. Увы, как грустно! Еще вчера Его Величество восседал высоко на императорском помосте, окруженный сотнями чиновников, облаченных в церемониальные одежды; сегодня же он низвержен в грубое тростниковое жилище восточных варваров и выставлен на обозрение множества охраняющих его военных. Подобна сну [жизнь человеческая].[264]

Как только беспокойный император оказался полностью в их руках, военные власти поспешили отстранить его, заменив на троне представителем Старшей линии. Им был император Когон, и ему Годайго был обязан теперь передать императорские регалии.[265] Бакуфу, которое всегда изображали в роли негодяя, на самом деле действовало в соответствии с прецедентом и правилом альтернативного наследования, которым сам Годайго столь грубо пренебрег.

Словно желая подчеркнуть законность процедуры, они должным образом назначили члена Младшей линии наследным принцем, которому надлежало в свое время сменить на троне императора Когон.

Счастье Годайго ушло в надир. Попытка выступить против военных окончилась неудачей, и теперь Бакуфу решило отправить его в такое место, откуда он не сможет уже причинить никаких неприятностей. В третьем месяце 1332 года его сослали на небольшой островок вулканического происхождения в пятидесяти милях от побережья Японского моря.[266] Говорят, что по пути в ссылку Годайго был впечатлен проявлениями дружеских чувств к себе и враждебности к своим военным пленителям.[267] Это вполне могло укрепить его уверенность в том, что режим Бакуфу непрочен, и что через недолгое время он сможет вернуться. Несмотря на свое поражение, Годайго упорно отказывался от предложений покинуть мир и стать монахом.

На этом этапе развития событий на сцене впервые появляется прославленный воин Кодзима Таканори, военачальник-роялист из провинции Бидзэн. Узнав о падении укреплений на горе Касаги, он был очень расстроен, и, когда до него дошли известия о ссылке Годайго, он собрал последователей, решившись в последней отчаянной попытке спасти императора на границе провинции Бидзэн. К несчастью для Кодзима, маршрут императорского кортежа был изменен, и к тому времени, когда он со своими людьми достиг верной дороги, было уже слишком поздно. Необескураженный этим, Кодзима позже проник в сад дома, где Годайго проводил ночь под сильной охраной, и на одной из сторон большого вишневого дерева выцарапал иероглифы стихотворения. Оно было основано на эрудированном упоминании пассажа из китайской истории и аллегорически заверяло императора в преданности до смерти. Невежественные восточные стражи были не в состоянии понять написанное, однако сам Годайго немедленно понял намек и был весьма доволен, узнав, что у него в стране все еще есть такие стойкие (и образованные) сподвижники. В последующих главах «Хроники Великого Спокойствия» Кодзима появляется часто, как храбрый воин, вплоть до своего последнего поражения и смерти оставшийся верным императорскому делу.[268]

После победы Бакуфу у горы Касаги и пленения императора, Кусуноки Масасигэ остался почти в полном одиночестве, продолжая борьбу с Камакура, однако он с честью принял вызов. Ему посчастливилось бежать из Касаги, и, дабы избежать плена, он распространил слух о своем самоубийстве. Это была уловка, к которой он неоднократно прибегал в своих военных действиях, чтобы сбить противника со следа. Исчезнув на какое-то время из поля зрения, он снова вышел на поверхность после ссылки Годайго и начал кампанию спорадических партизанских атак против сил Бакуфу в районе Кавати-Ямато к югу от столицы. Многие из его рейдов 1332 года проводились совместно с принцем Моринага, одним из младших сыновей Годайго, оказавшимся весьма искусным бойцом-партизаном, чье имя придавало кампании Масасигэ дополнительный блеск. Во время этих действий у Масасигэ было вероятно не более ста сподвижников,[269] однако из-за удачно применяемой тактики внезапных ударов, детального знания горных районов и поддержки местных воинов, ему удавалось брать верх над тысячами организованных и хорошо вооруженных камакурских солдат.

Из-за подавляющего численного неравенства Масасигэ приходилось избегать прямых столкновений и других общепринятых действий, используя исключительно тактику «быстрый удар — быстрое отступление» из укрепленных позиций на холмах и в горах — тип схваток, безусловно знакомый ему уже давно, с тех времен, когда он и его соратники участвовали в нападениях гораздо менее оправданного характера.[270]

Хотя эта партизанская кампания не нанесла каких-либо серьезных потерь силам противника, она была эффективна в том смысле, что вселяла новые надежды в тех, кто симпатизировал императору во времена, когда будущее роялистов было весьма туманным: успехи небольшого масштаба, которых добивался Масасигэ и его нерегулярные силы, показывали, что, хотя император и являлся беспомощным пленником в изгнании, дело его все еще жило. Очевидно, само Бакуфу вполне серьезно отнеслось к угрозе, поскольку в конце концов послало большую армию, чтобы та вплотную занялась Масасигэ и ускользающей бандой его последователей.[271] Одновременно Камакура довольно неохотно объявила о вознаграждении рисовым наделом любого, независимо от ранга, кто сможет доказать, что убил Масасигэ, или принца Моринага.[272]

Тем временем Масасигэ, воодушевленный успехами своих набегов, решил перейти к более крупномасштабным действиям. Для противостояния растущему натиску Камакура он собрался создать небольшую армию сторонников императора в районе Акасака к западу от горы Конго. Бои роялистов и войск, посланных из Камакура проходили в основном у укреплений Масасигэ в Акасака, ставшей центром сети небольших крепостей, построенных им у горы Конго.

В этих и последовавших столкновениях силы роялистов были до абсурдного малы по сравнению с атакующими. Во время сражения за Замок Акасака (несколько претенциозное название),[273] у Масасигэ было, вероятно, не более тысячи людей, тогда как в армии Бакуфу — более десяти тысяч.[274]

В соответствии со знаменитым описанием сражения за Замок Акасака в «Хронике Великого Спокойствия», приблизившись к позициям Масасигэ, атакующие из Камакура были поражены и даже разочарованы жалким видом защитников.

Не поспев к падению укреплений у горы Касаги, они ожидали обнаружить здесь противника, стоящего на склонах Акасака, от которого можно было бы поживиться.

Пересекши равнину у реки Исикава, солдаты впервые увидели замок [Кусуноки Масасигэ]. Сдавалось, что его строили в большой спешке. Рядом с ним не было необходимого рва; фортификационные укрепления, составлявшие в периметре около двухсот метров, включали в себя всего около двух дюжин наскоро построенных башен,[275] и были окружены единственной деревянной стеной. Глядя на замок, солдаты подумали: «Ах, какой жалкий противник! Этот замок можно взять одной рукой и швырнуть на землю. Будем надеяться, что Масасигэ удастся как-нибудь продержаться хотя бы день, чтобы было время захватить трофеи и заслужить славу, которая принесет дальнейшие награды!»

Затем атакующие силы приблизились к укреплениям, спешившись, спрыгнули в ров и собрались под башнями — каждый надеялся повести остальных на штурм замка.[276]

Это было первое для Масасигэ открытое столкновение с крупными силами Камакура. Несмотря на численное превосходство противника, он выиграл первый бой с помощью приемов, которые закрепили за ним репутацию мастера тактики того века.

По природе своей Масасигэ был человеком, планировавшим победу над врагом, когда тот был еще в своем лагере за тысячи миль; его построения были столь же великолепны, как если бы они создавались разумом Чжэнь Пина или Чань Голяна.[277] Итак, он расположил внутри замка около двух сотен искусных лучников, а три сотни всадников отдал своему брату Ситиро[278] и Вада Горо Масато, ожидавшим на холме вне укреплений. Атакующие, не подозревая об этом и держа в голове лишь одно, бросились к подъемам из рва со всех четырех сторон, намереваясь взять замок одним ударом. Тогда с башен и из амбразур лучники выпустили густую тучу стрел, и в мгновение более тысячи врагов были убиты или ранены. «О, нет, — вскричали атакующие, — этот замок точно не падет за день-два. Лучше мы станем здесь ненадолго лагерем… а затем снова пойдем на приступ..» И они отошли на небольшое расстояние, расседлали коней, сняли доспехи и расположились в палатках на отдых.

В это время Кусуноки Ситиро и Вада Горо Масато, наблюдавшие за происходившим со своего холма, решили, что время пришло и, разделив триста всадников на две группы, послали их под прикрытием деревьев на западный и восточный склоны. У каждой группы было трепещущее на ветру знамя со знаком цветущей хризантемы…[279] Всадники незаметно пробирались сквозь горный туман, направляясь к противнику. Когда восточные воины заметили их приближение, они заколебались, решая — друзья это, или враги. И тут триста всадников атаковали их с обеих сторон «клином», испустив могучий боевой клич; они врезались в густые как облака трехсоттысячные массы воинов [Бакуфу]. Всадники пронзали линии противника со всех направлений, повергая его наземь со всех сторон, и так смешали восточных воинов, что те не могли построить свои ряды.

В это время открылись трое ворот замка, и из них вырвались одновременно двести всадников; они неслись тесной группой, испуская тучи стрел по мере приближения. Несмотря на свою огромную численность, войска Бакуфу были в полном замешательстве от малых сил защитников. Некоторые из них вскакивали на привязанных лошадей и пришпоривали их, другие накладывали стрелы на луки со снятой тетивой и отчаянно пытались стрелять. Двое-трое человек боролись за один набор доспехов, и каждый заявлял, что он принадлежит ему. Когда убивали господина, его слуги не обращали на это внимания; когда повергали отца, сыновья не приходили на помощь. Вместо этого все, словно пауки, мчались назад, на равнину реки Исикава. На несколько миль земля покрылась лошадьми и доспехами, брошенными в бегстве. Для обитателей деревень района Тодзё это была нежданная удача.[280]

Несмотря на эту первую неудачу, в ходе последующих дней силы Камакура снова и снова атаковали Акасака. Масасигэ, однако, был готов ко всему. И в первом большом сражении, и в последующих действиях он прибегал к уловкам, которые не только ослабляли противника материально, но и подрывали его дух. Масасигэ стал известен своими «изобретательными выдумками». На одной из стадий битвы за Акасака «двести тысяч» вражеских войск собрались вокруг замка, «подобно густой бамбуковой заросли»,[281] готовясь к решительному штурму. Масасигэ приказал своим лучникам прекратить стрельбу, и из замка не доносилось ни звука. Обманутые этой тишиной, атакующие полезли на стены. Они не знали, что это была особая внешняя стена, и по приказу Масасигэ оборонявшиеся перерезали удерживающие канаты, так что стена внезапно упала. Нападавшие свалились на землю, где остались лежать оглушенные, «двигались у них только глаза». Тогда защитники стали валить на них бревна и глыбы камней, убив таким образом более семисот вражеских солдат.

Приблизительно неделю спустя силы Бакуфу решили уничтожить внутреннюю стену, вонзив в ее вершину абордажные крюки. Они как раз собирались свалить ее, когда люди Масасигэ, взяв черпаки с очень длинными рукоятками, приготовленными как раз на этот случай, стали поливать атакующих кипятком. Обжигающая жидкость проникала в отверстия шлемов, заливалась внутрь доспехов и наносила такие раны, что они уже не могли сражаться и бежали в ужасе.

Так и продолжалось: «Когда враг подходил для атаки новым способом, [Масасигэ и его люди] защищали замок с помощью новых уловок».[282] Тогда командующие силами Бакуфу решили сломить оборонявшихся голодом, и замкнули вокруг замка кольцо осады. Осажденные оборонялись около недели. Когда их запасы и сила духа были почти исчерпаны, Масасигэ обратился к своим людям со знаменитой речью, объяснив, почему он решил бежать, вместо того, чтобы встретить смерть в замке:

«За последние недели мы побеждали врага в сражении за сражением и убили бесчисленное множество его солдат. Однако так велико их число, что даже такие потери ничего не значат. Мы же истратили все запасы еды, и никто не идет нам на помощь. Будучи первым воином в стране, ставшим на защиту дела Его Величества,[283] я не хочу подвергать свою жизнь опасности, когда на карту поставлены достоинство и честь. Тем не менее, [сказано, что] пред лицом опасности храбрый человек выбирает осторожность и изобретательность.[284] Поэтому я намерен покинуть этот замок на какое-то время и заставить противника думать, что я покончил с собой. Если они решат, что я убил себя, эти восточные солдаты без сомнения с радостью вернутся в свои провинции. Если они уйдут, я вернусь; если же они вновь придут сюда, я скроюсь глубоко в горах. После того, как я проделаю с ними это несколько раз, они безусловно устанут. Таков мой план исполнения моей [миссии] и уничтожения противника. Что вы о нем думаете?»[285]

Как и следовало ожидать, последователи Масасигэ согласились с его предложением, и он немедленно стал приводить в действие свой последний план, приказав вырыть в расположении замка Акасака огромную яму. Когда это было сделано, ее заполнили телами солдат, убитых в сражении, а сверху навалили угля и дров. Затем оборонявшиеся стали ждать темной, дождливой ночи, когда войска Бакуфу ослабят свое внимание. В первую же такую ночь они сбросили свои доспехи, прикинулись осаждающими и тихо покинули замок маленькими группами, пройдя прямо перед линиями противника. Когда проходил сам Масасигэ, один из охранников Бакуфу, приняв его за конокрада, выстрелил в него из лука. Стрела ударила ему прямо в грудь, однако внезапно отскочила и, повернувшись, полетела обратно, не причинив ему никакого вреда. Причина столь необычного поведения стрелы заключалась в том, что ее острие попало в амулет, заключавший отрывок сутры, который герой всегда носил с собой со дней, проведенных в монастыре. Там были начертаны следующие слова: «Всем сердцем возглашаю имя Будды». Когда осажденные, включая Масасигэ и принца Моринага, были вне опасности, специально оставленный человек зажег огонь, и вскоре пламя охватило весь замок.

Вид огня поразил осаждавших. «Ах, так замок пал!» — кричали они, празднуя победу. «Да не ускользнет ни один из врагов! Предать каждого смерти!» Когда пламя улеглось, они вошли в крепость и увидели огромную яму, заполненную обгорелыми телами. «Ах, какая жалость! — стали они восклицать. — Значит, Масасигэ покончил с собой. Хотя он и был нашим врагом, он умер благородно, как и подобает воину». И не было среди них ни одного, кто бы не хвалил его.[286]

Можно было бы предположить, что теперь войска Бакуфу познакомились с его уловками. Однако они оказались слишком легковерными: думая, что их главный враг навсегда превратился в пепел, они оставили лишь номинальные силы для охраны Акасака, что, естественно, позволило Масасигэ напасть вновь.

В Акасака и во всех последующих сражениях Масасигэ расценивал справедливость своего дела и дух своих войск в качестве вещей гораздо более важных, нежели численность. В одном из случаев он предостерег своего друга-командира, настаивавшего, чтобы атаковать небольшой отряд противника, сказав, что в сражении следует опасаться именно таких маленьких групп, сражающихся в едином порыве под руководством храброго командира, поскольку благодаря своей искренности они обретают непреодолимую силу.[287] Масасигэ, как и Ёсицунэ, уважали за то, что он берег жизни и собственность крестьян; говорили, что он относился к своим людям с необычной справедливостью и вниманием. Слава о том, что в его характере сочетались храбрость в бою с тщательным планированием и хитроумными выдумками, быстро распространялась, и все больше и больше воинов садилось на коня, чтобы присоединиться к его отряду.

После окончательного падения Акасака в начале 1333 года, Масасигэ расположил свою ставку в укреплении Тихая, в нескольких милях к югу. Это место стало ключевой позицией всей борьбы и Бакуфу немедленно атаковало его всеми силами. Знаменитая битва за замок Тихая являет высшую точку удачливой части жизни Масасигэ; один современный ученый даже сравнил его блестящую оборону Тихая с действиями маршала Петэна при Вердене.[288] И вновь Масасигэ защищал маленькое, слабое укрепление, однако на этот раз силы атакующих были еще более превосходящими. Ходзё решили создать подавляющее преимущество для захвата Тихая, и из Камакура были посланы целых три дивизии. По «Хронике Великого Спокойствия», у атакующих было не менее миллиона солдат. Такая цифра, безусловно, немыслима, однако для тех времен и число сто тысяч было громадным.[289] Против лавины самураев с востока у Масасигэ для защиты своего последнего укрепления было, похоже, около тысячи человек. За два месяца осады различными способами и уловками ему удалось провести в рядах нападавших децимацию. Когда те пытались взять Тихая, лишив ее доступа к воде, он воспользовался тайными источниками и запасами. На одной из стадий сражения его воины скатывали по склону огромные камни, убивая ежедневно «более чем по пять тысяч» врагов. Затем Масасигэ прибег к своей знаменитой уловке с куклами:

«Давайте сыграем с противником шутку, — сказал Масасигэ, — и заставим их проснуться!» Он приказал своим людям сделать из грязи пару десятков человеческих фигур в натуральную величину, обрядить их в доспехи и шлемы, вставить в руки оружие и, под покровом ночи выставить у внешних стен замка, прикрыв щитами. Неподалеку он укрыл пятьсот своих отборных воинов, которые, как только стал рассеиваться утренний туман, издали громовой крик.

«Ага! — закричали осаждавшие, услышав крик. — Итак, они [наконец-то] вышли из замка! Удача повернулась к ним спиной, и они впали в отчаяние.» Затем они бросились вперед, каждый стараясь повести наступление. Как и было условлено, вперед выступили [лучники Масасигэ] и выпустили тучу стрел; затем, когда густая толпа [вражеских воинов] приблизилась, все они скрылись в замке, оставив кукол под ветвями деревьев. Думая, что это настоящие воины, атакующие бросились на них.

Масасигэ, видя, что противник завлечен к замку, как и предполагалось, приказал своим людям бросать одновременно десятки огромных камней. Камни упали, когда они собрались вокруг кукол, убив наповал более трех сотен солдат и серьезно ранив более пяти сотен.

Когда бой был окончен, атаковавшие увидели к своему негодованию, что то, что они приняли за сильных, бесстрашных воинов, было просто куклами. Какую славу могли стяжать те, кого покалечило или раздавило до смерти, когда они пытались напасть на эти фигуры? И каким позором покрылись те, кто испугался напасть на такого противника![290]

Считается, что одной из причин успеха Масасигэ при Тихая, была низкая мораль атакующих. По мере того, как затягивалась осада, среди войск Бакуфу усиливался разброд и недовольство. Из столицы были присланы мастера рэнга (цепочек стихов) для организации поэтических собраний, которыми намеревались отвлечь воинов; среди других развлечений были конкурсы чайной церемонии, сугороку (игра типа трик-трака) и чемпионаты го. Однако, большинство самураев, очевидно предпочитали душевный подъем от яростной схватки элегантному сочинению поэм о красотах сезона; вскоре они стали обнаруживать признаки усталости, что Масасигэ предсказывал еще в Акасака; появлялось много дезертиров. Масасигэ же, напротив, удавалось поднимать дух защитников собственным энтузиазмом. Несмотря на огромные силы осаждавших, Тихая до конца оставалась непобежденной. Без сомнений, для реставрации власти Годайго это сыграло главную роль.[291] Как заметил известный историк эпохи Токугава Араи Хакусэки, если бы Масасигэ не продержался в Тихая, дело императора было бы безусловно обречено на провал; именно комбинация этого блестящего успеха и полного поражения в финале и делает Масасигэ совершенным японским героем. Его упорная оборона последнего укрепления в горах оттянула на себя большую часть армии Бакуфу, в результате чего во многих провинциях не стало войск. Это воодушевило партизан — сторонников императора на нападения на силы Ходзё в различных частях страны, включая Кюсю, северную часть главного острова и саму столицу. И хотя все атаки были отбиты, они произвели свой психологический эффект, подорвав веру в непобедимость Бакуфу.

Во втором месяце 1333 года, когда Тихая находилась еще в осаде, Масасигэ убедил императора бежать из ссылки. Император согласился и благополучно достиг берега, где воспользовался убежищем, предоставленным местным военачальником-роялистом. Этот «побег с Эльбы» весьма сильно разозлил Бакуфу, и они направили из Камакура новые экспедиционные силы, чтобы воспрепятствовать возможной попытке взять Киото. Еще две дивизии были посланы, чтобы подавить беспорядки на западе и атаковать расположение Годайго на побережье Японского моря. Одной из этих дивизий командовал молодой генерал из Камакура Асикага Такаудзи; вскоре после того, как войска подошли к родным местам, его коллега-командир был атакован и убит в бою, так что Такаудзи оказался единственным командующим основных сил Бакуфу на западе.

Род Асикага, главой которого был Такаудзи, восходил непосредственно к клану Минамото. Породненные многочисленными браками с Ходзё, они более ста лет наслаждались престижем и широким влиянием в качестве одной из основных военных фамилий на востоке. У Асикага была репутация чрезвычайно честолюбивых людей, говорили, что какое-то время они даже старались выжить Ходзё, считая их стоящими ниже себя на социальной лестнице.[292] Такаудзи, которому во время побега Годайго было двадцать восемь лет, был особо энергичным и ярким членом семьи, и Ходзё поставили его во главе экспедиционных сил, дабы выправить положение на западе. Все же, они, вероятно, не слишком доверяли молодому амбициозному генералу, поскольку настояли на том, чтобы, покидая Камакура, тот оставил заложников.

У них были серьезные причины для беспокойства. Две недели спустя прибытие в столицу, Такаудзи, который имел тайные сношения с императорской ставкой и получил от Годайго предписание «строго наказать» Бакуфу, внезапно объявил, что меняет стороны и теперь будет сражаться за императора. Он выгнал из Киото гарнизон Ходзё, а затем послал по всей стране гонцов набирать союзников для решительного наступления на своих недавних повелителей.[293] Хотя Такаудзи облекал свои заявления в роялистскую терминологию, подтекстом его отступничества была уверенность, что пришло время сбросить Ходзё и установить контроль своего рода, как законных наследников Минамото. А ради того, чтобы сделать это более привлекательным и получить широкую поддержку, он представлял себя в качестве убежденного сторонника императора.[294]

Для Ходзё такая резкая перемена в Такаудзи была катастрофой, поскольку она сразу же обнаружила их слабость. Падение киотосского гарнизона принудило их снять осаду с Тихая. Многие командиры войск Бакуфу были убиты или казнены, а большинство солдат перешло на сторону Такаудзи.

Несколько недель спустя Нитта Ёсисада, двоюродный брат Такаудзи, повел наскоро собранную армию в атаку на Камакура. Недавнее поражение на западе безнадежно деморализовало Ходзё, и они были слишком слабы, чтобы организовать какое-нибудь серьезное сопротивление. Камакура, военная столица, основанная Ёритомо полтора века ранее, пала под ударами роялистов, и была большей частью разрушена. Видя, что все кончено, Такатоки (регент) и другие лидеры Бакуфу совершили массовое самоубийство, предпочтя его риску попасть в плен, и, таким образом, в конце девяти поколений правления Ходзё была поставлена точка.[295]

Путь возвращения Годайго в столицу был открыт, и император с триумфом въехал в нее в начале шестого месяца 1333 года. Он немедленно сместил императора Когон, своего соперника из Старшей Линии, чье правление он никогда не признавал, и отменил все придворные назначения, сделанные в его отсутствие. Как и Луи XVIII после своего возвращения в Париж в 1815 году, Годайго счел свой возврат к реальной власти делом свершившимся и срочно приступил к установлению того, что, по его мнению, являлось законным порядком. Цели его были, в самом полном значении этого слова, реакционными. Мотивом, лежавшим в основе каждого его поступка, являлось возрождение прямого политического правления императорской фамилии, представленной Младшей Линией, к которой он сам принадлежал. Тот факт, что подобное прямое правление практически не существовало в японской истории, за исключением, разве, туманной античности, ни на шаг не отклоняло Годайго от его цели, и, безусловно, ни один из его придворных советников не горел желанием известить его, что он пытается вернуться к вымыслу.[296]

В первый месяц после своего возвращения император сделал ряд важных назначении. Его сын, принц Моринага, получил высший военный пост Сёгуна. Это был титул, который победоносный Такаудзи желал получить себе, однако против принципов Годайго было награждать таким отличием кого-либо из военной семьи. Вместо этого Такаудзи был назначен главнокомандующим восточными провинциями и губернатором Мусаси. Но даже это многими придворными советниками Годайго расценивалось, как слишком большая честь, — они считали Асикага не более, чем восточными парвеню. Отношения Годайго и Такаудзи были, однако, пока еще в фазе медового месяца и, хотя император никогда по-настоящему не доверял генералу-перебежчику, он был намерен вознаградить его.[297] Среди остальных первоначально принятых Годайго мер, было учреждение Отдела Назначений — чрезвычайно важного департамента, рассматривавшего заявления и награды, и восстановления Отдела Регистрации, сформированного почти три века назад для управления малыми поместьями. В 1334 году император изменил название годов правления на Кэмму (слово, позже ставшее обозначением всего реставраторского движения) и приказал перестроить императорский дворец, — такие расходы казначейство вряд ли могло себе позволить.

В это время Масасигэ не играет особо выдающейся роли в делах государства. Будучи японским героем, он преуспевал в тяготах и опасностях, а не в благоприятных финалах. Традиционные описания, однако, подчеркивают чувство огромной благодарности императора герою после возвращения его в столицу. В «Хронике Великого Спокойствия» имеется следующая запись:

Кусуноки Тамон Масасигэ из охраны Среднего Дворца, вышел встречать [императора] с семью тысячами всадников. Фигура его была впечатляющей. Его Величество поднял занавес [паланкина] высоко и, приказав Масасигэ приблизиться, обратился к нему с благодарностью: «Скорый успех Великого Дела стал возможен исключительно благодаря вашей преданности в сражениях». Масасигэ поклонился и твердо отклонил честь, предлагаемую императором: «Если бы не мудрое правление Вашего Величества и не его божественное умение утихомиривать беспорядки, как могли бы жалкие выдумки несчастного слуги сделать возможным победу над столь могучим врагом?[298]»

К счастью, этот ответ на японском языке звучит не столь льстиво; в нем гораздо больше терпимости к выражениям типа «я, ничтожный», чем в английском. Судя по «Хронике», Масасигэ было дозволено ехать впереди эскорта императора на пути в Киото.[299] В 1333 году Годайго сделал его губернатором Сэтцу и Кавати — горных провинций, где проходили его основные бои, он также был повышен до пятого ранга; позже его назначили членом Отдела Регистрации и Отдела Назначений. Эти блага были несопоставимы с дарованными принцу Моринага и Такаудзи, однако для воина социального ранга Масасигэ они были достаточно щедрыми и вызвали основательное недовольство среди придворлой аристократии и у Асикага. Несмотря на их ропот, Годайго включил Масасигэ в круг своих приближенных, продолжая осыпать его милостями, как за исключительную преданность, так и будучи уверенным, что Масасигэ из-за своего низкого происхождения менее других способен бросить вызов императорскому правлению.[300]

Реставрация императора Годайго, целью которой было изменение всего хода японской истории, обернулась полным фиаско. Главной причиной этого стала непродуманная, беспорядочная практика раздачи наград тем, кто принимал участие в свержении камакурского режима Бакуфу. Большинство воинов, переметнувшихся на сторону роялистов, сделали это в ожидании соответствующей компенсации. Как красноречиво выразил это Джордж Сэнсом, «сквозь воинственные кличи и пышные речи феодальных воинов можно было расслышать неумолчный шопот: „Собственность! Собственность!“» [301] При новом же правящем режиме земельные награды даровались прежде всего придворным аристократам, практически ничем не способствовавшим победе Годайго. Эта и подобные ей несправедливости не могли не вызвать гнев вооруженных людей, наводнивших столицу в ожидании удовлетворения своих притязаний и столкнувшихся с бюрократическими оттяжками и коррупцией. Поскольку Годайго был уверен, что будет как править, так и управлять, он настоял на персональном подтверждении всех новых земельных держаний. В то время, как у возмущенных воинов отняли их десерт, сам он без колебаний позволил себе вопиющую роскошь вроде перестройки дворца. Такое наплевательское отношение к тем, кто поддержал его военной силой, ослабляло их веру в новое правительство, а надменное высокомерие восстановленной в правах аристократии зачастую заставляло жалеть об оставлении Камакура.[302]

Отвлекаясь, от чисто практических недостатков в управлении, можно сказать, что у Реставрации не было ни малейших шансов пройти успешно. Неудача была заложена в самой ее концепции. Идеал Годайго, состоявший в том, чтобы «вернуться к Энги», то есть к предположительно благоприятным условиям, превалировавшим в начале десятого века, был чистой фантазией. Большинство высокопоставленных аристократов оказались полностью беспомощны при столкновении с экономическими вопросами, которые долгое время находились в ведении Бакуфу, а в Отделе Регистрации и подобных департаментах, правительство было вынуждено все более прибегать к помощи персонала из военного сословия, что прямо противоречило идее аристократического правления. Аристократы давно уже утратили возможность и способность управлять и могли существовать лишь при условии терпимого отношения со стороны военных, которых они столь непредусмотрительно презирали. Таким образом, единственным важным вопросом в Японии четырнадцатого века было не то, перейдет ли правление в руки аристократии или воинского класса, но какую конкретно форму примет новое военное правление.

Политика Годайго не то, чтобы представляла собой полный анахронизм, но доказывала, что он никогда не понимал, отчего так много представителей класса военных перешли на его сторону и поставили его у власти. В случаях с несколькими отдельными выдающимися личностями, типа Масасигэ и Ёсисада, речь действительно могла идти о поддержке, как результате возрождения духа роялизма, однако большинство воинов приняло его сторону из-за недовольства конкретным военным режимом. Как очень хорошо знал Такаудзи, он со своими воинами уничтожили Бакуфу в Камакура не для того, чтобы реставрировать власть двора, но ради достижения своих собственных целей, и в конечном итоге очень мало кто из них поддерживал бы императорское правительство, невзирая на его законность, если бы оно игнорировало их требования. Слепо цепляясь за иллюзию относительно того, что роялизм, а не собственные интересы были движущими мотивами его воинов — а иллюзия эта, без сомнений, укреплялась наличием таких людей, как Тикафуса и Масасигэ — Годайго ошибся как в оценке духа времени, так и человеческой природы в целом. Этим он обрек и себя, и горстку своих истинных сторонников на окончательное поражение.

По мере того, как чреватая неудачей Реставрация Годайго переживала второй год, нарастала напряженность между центральными фигурами в столице. Асикага Такаудзи, самый влиятельный представитель воинского класса, отошел от наиболее близких сторонников императора, и в частности — от его сына, принца Моринага, занимавшего вожделенный пост Сёгуна. Антагонизм между Такаудзи и молодым принцем-воином достиг апогея в конце 1334 года. Оказалось, что Моринага интриговал при дворе против Асакага, возможно — при поддержке своего старого товарища по оружию Масасигэ. Каковыми бы ни были его планы, все они оказались показательно неудачными: в десятом месяце, когда Масасигэ не было в столице, принца Моринага внезапно арестовали и отвезли в Камакура, где он был отдан под суд брата Такаудзи. Император Годайго был в плохих отношениях с сыном и, несмотря на существенный вклад последнего в дело роялизма, отец не предпринял ничего, дабы предотвратить его гибель. На следующий год двадцатисемилетний принц был безжалостно казнен в Камакура, и, как передают, не нашлось никого, кто бы подошел, чтобы предать его тело погребению. Короткая трагическая жизнь Моринага полностью соответствует знакомым нам японским критериям, и в свое время он должным образом был утвержден в качестве одного из многих неудачливых героев того жестокого времени.[303] Неблаговидная роль императора в этом эпизоде не прошла незамеченной, предполагалось даже, что его молчаливое согласие с осуждением сына предзнаменовало падение императорского правления.[304]

Меж тем в провинциях шло брожение. Пика своего оно достигло в седьмом месяце 1335 года,[305] когда сын бывшего регента Ходзё предпринял внезапные действия, позволившие ему атаковать и захватить Камакура. В этот критический момент Асикага Такаудзи решил, что ему и его войскам следует покинуть столицу для восстановления порядка на востоке. Подчеркнуто проигнорировав отказ императора назначить его на должность Сёгуна, он объединил свои силы с братом и взял Камакура. Укрепившись в бывшей ставке Бакуфу, он стал Сёгуном де-факто, получив власть, равную той, что имел его предок Минамото-но Ёритомо. Двор в панике приказал ему возвращаться в столицу, однако Такаудзи отказался повиноваться. Произошел полный разрыв с Годайго, и Такаудзи вновь оказался на стороне противника. В ответ император послал Нитта Ёсисада с целью «строго наказать» непокорного генерала.

Ширящееся недовольство Реставрацией играло на руку Такаудзи на каждом этапе, и теперь он был силен, как никогда. Он полностью разбил армию Ёсисада у горы Фудзи, а затем двинулся на запад. По мере его приближения к столице на его сторону переходило все больше и больше антиреставрационно настроенных воинов. Масасигэ, оставшись, разумеется непоколебимо лояльным, вышел из Киото в отчаянной попытке задержать продвижение Такаудзи. У города произошла яростная схватка, и Масасигэ удалось добиться временного успеха с помощью нового облегченного типа щита, который он, как говорили, изобрел специально для этого случая.[306] Силы Такаудзи имели, однако, подавляющее превосходство, и вскоре они ворвались в город. Когда Масасигэ увидел, что ситуация безнадежная, он прибег к своей обычной уловке, распространив слух, что погиб в бою. Вновь император Годайго был грубо вышвырнут из своего дворца и нашел пристанище в буддийском центре на горе Хиэй.

Всего три дня спустя Ёсисада, Масасигэ и другие лояльно настроенные генералы контратаковали и, принудив Такаудзи бежать на запад, эскортировали Годайго обратно в столицу. Контроль снова перешел в руки императорских сил. Однако, перед тем, как оставить Киото, Такаудзи предусмотрительно получил от Когон (марионеточного императора Старшей Линии) указание-приказ «строго наказать» Ёсисада. Это давало ему хоть какое-то законное прикрытие, необходимое для любого, кто собирался править страной. Поскольку теоретически он действовал по приказу бывшего императора, то мог противостоять обвинению в том, что являлся «врагом двора».

Во втором месяце 1336 года Такаудзи достиг Кюсю и подчинил себе большую часть острова. Пару месяцев спустя он со своими войсками был готов выступить из порта Хаката для атаки на востоке.

Роялист Нитта Ёсисада расположился лагерем в широком устье реки Минато, впадающей во Внутреннее море; ожидалось (и, как оказалось, — верно), что Такаудзи нанесет свой удар здесь. Соответственно, двор приказал Масасигэ немедленно выступить со своими войсками и присоединиться к Ёсисада. Масасигэ колебался. Он понимал, что приближающиеся силы Асикага значительно превосходят роялистов, и что прямого столкновения следует избегать во что бы то ни стало. Вместо этого он посоветовал Годайго вновь перейти на гору Хиэй, временно оставив столицу Такаудзи, пока сам он не соберет войска в своей надежной провинции Кавати. Затем роялисты могли бы перерезать коммуникации Такаудзи и атаковать его большими силами из Кавати и с горы Хиэй. Это был, вероятно, здравый план, но совет Масасигэ отвергли все, из-за оппозиции придворных и упрямства Годайго, абсурдно преувеличивавшего силу роялистов и, к тому же, не имевшего ни малейшего желания спешить на гору Хиэй.[307] Когда император сказал свое слово, герой почтительно принял гибельные приказы двора и оставил столицу, чтобы присоединиться к силам Ёсисада у Внутреннего моря, прекрасно сознавая, что река Минато станет смертельной западней для него и его людей.[308]

Одним из самых знаменитых эпизодов легенды о Масасигэ является рассказ о его расставании с Масацура, молодым сыном. Это трогательное событие произошло на почтовой станции Сакураи, на пути героя из Киото к побережью.[309] Он разрешил Масацура сопровождать себя на пути из столицы, но теперь настоял, чтобы мальчик вернулся к матери. Перед тем, как проститься, он дал ему книгу по военной стратегии, меч, полученный от императора Годайго, а также последние наставления. Он сказал, что грядущее событие будет решающим для будущего Японии. «Если ты услышишь, что я погиб в бою, — сказал он сыну, — знай, что наша страна окончательно вступила в век правления Сёгунов [т. е. Асикага]». В этом случае Масацура следовало перебраться в район горы Конго с оставшимися в живых роялистами и сопротивляться противнику до конца. Этим он полностью исполнит долг сыновней почтительности. Для десятилетнего мальчика это был серьезный совет.[310]

Описание сцены расставания Масасигэ с сыном включено во все книги для чтения для начальных классов; на эту тема была сочинена патриотическая песня, очень популярная в японских довоенных школах. Хотя она и была в 1945 году запрещена оккупационными силами, ее все еще хорошо помнят, и у старшего поколения она вызывает определенные воспоминания, поскольку воспевает покорность, храбрость и аварэ, овевающие побежденного японского героя:

После того, как слова прощания были сказаны, сын неохотно вернулся домой к матери, а Масасигэ со своими людьми продолжили свой путь к Внутреннему морю.

Битва при реке Минато разыгралась в яркий солнечный день летом 1336 года, и длилась она с десяти часов утра до приблизительно пяти вечера.[312] Как и ожидал Масасигэ, силы противника были значительно превосходящими. По традиционным оценкам у него было всего семьсот человек, тогда как у Асикага — десятки тысяч. Без сомнения, этот контраст цифр намеренно преувеличен для того, чтобы подчеркнуть хоганбиики героя. И все же неравенство было подавляющим: современные исследования предполагают, что генералы Асикага вели около тридцати пяти тысяч войск (двадцать пять тысяч пришли по морю с Такаудзи и десять тысяч — по земле под командованием его брата), тогда как силы роялистов насчитывали приблизительно половину этого числа.

Флот Такаудзи, пересекший Внутреннее море со стороны Кюсю, состоял приблизительно из пятисот судов различных типов.[313] Сообщают, что накануне сражения все море от острова Авадзи до Хёго светилось огнями, и что, когда корабли приблизились к берегу для высадки войск, они походили на вздыбившиеся волны. 4 июля двое командующих, Ёсисада и Масасигэ, увидели приближающийся сквозь утреннюю дымку огромный флот; одновременно надвигались войска, которые вел брат Такаудзи. Это было тщательно скоординированной атакой, в которой силы с моря двигались параллельно наземным. Было решено, что Ёсисада встретит врага с моря, а Масасигэ, чьи войска стояли, обратившись спиной к сухому руслу реки Минато, схватится с наземной армией.

Апогей сражения наступил, когда Ёсисада, устрашенный атакой с тыла волной наступающих, высадившихся с кораблей, в спешке отступил с поля боя, оставив таким образом Масасигэ в окружении и без поддержки.[314] Ясно понимая безнадежность ситуации, он все же не дрогнул. Под градом мощнейших ударов с фронта и с тыла, он сражался несколько часов с отчаянной храбростью. К вечеру войска Масасигэ были почти полностью уничтожены, сам он был покрыт ранами (одиннадцатью, по традиционному счету) и, дабы избежать пленения, укрылся со своим младшим братом Масасуэ в близлежащем крестьянском доме для совершения последнего действия.

Прощальный разговор между братьями является, пожалуй, самой знаменитой темой японской роялистской традиции. Когда они уже собирались покончить жизнь самоубийством, Масасигэ спросил брата о его последнем желании. «Я хотел бы возродиться семь раз в этом мире людей, — ответил Масасуэ с громким смехом, — чтобы смочь уничтожать врагов двора.[315]» Масасигэ был доволен таким ответом и сказал, что, хотя знает о грехе убийства, ему тоже хотелось бы возродиться, чтобы он смог уничтожать врагов императора. Затем братья разрезали себе животы и, пронзив друг друга мечами, «легли на одну подушку». Пятьдесят самых близких последователей Масасигэ, оставшихся в живых после разгрома у реки Минато, немедленно последовали примеру своего хозяина «и вспороли себе животы одновременно[316]».

Демонстрация отрубленных голов очень интересовала хроникеров древней Японии, и последний примечательный пассаж о Масасигэ в «Хронике Великого Спокойствия» посвящен этой вызывающей ужас теме. Здесь же единственный раз из всех традиционных описаний говорится о его жене, а также кое-что о сыне, которому он завещал свой героический дух:

Голова [Масасигэ] была выставлена на берегу реки у Рокудзё[317]… Вскоре господин Такаудзи прислал за ней и отправил голову [в Кавати], где жил Масасигэ, приложив послание, в котором говорилось: «Меня воистину охватывает печаль, когда я вспоминаю, сколь долго мы с ним пробыли бок о бок — и на людях, и в частной жизни. Я уверен, что его вдова и дети захотят вновь увидеть его лицо, пусть даже и после смерти». Поистине, достойно почтения было это сострадание господина Такаудзи![318]

Когда Масасигэ отправлялся в Хёго, он отдал самые разные наставления и приказал Масацура остаться, сказав, что его наверняка убьют в близящемся сражении. Поэтому его вдова и сын были готовы к тому, что он уже никогда не вернется. И все же, когда они увидели голову, без сомнения принадлежавшую Масасигэ, с закрытыми глазами и бесцветным лицом, их сердца наполнила скорбь, а глаза — слезы.

Масацура, которому было [всего] десять лет, глядел на столь изменившееся лицо своего отца и видел безутешное горе матери. Затем, прижимая край рукава к глазам, он вышел из комнаты и пошел в Зал Будды. Матери это показалось подозрительным, и она последовала за ним в Зал, войдя через боковую дверь. Она сразу же поняла, что он собирается покончить с собой. В правой руке он держал обнаженный меч с изображением цветущей хризантемы, — то самое оружие, которое ему дал отец перед отбытием в Хёго, а его куртка была расстегнута на груди, [открывая живот].

Мать подбежала к сыну и, схватив его за руки, заговорила сквозь слезы: «Говорят, что сандаловое дерево благоухает, даже еще не проросши из семени.[319] Ты еще молод, но если уж ты поистине сын своего отца, как ты можешь пренебрегать своим долгом? Хотя твой разум пока еще — разум ребенка, попробуй все тщательно взвесить! Когда твой отец отбыл в Хёго и отправил тебя домой с почтовой станции Сакураи, он наверняка сделал это не для того, чтобы ты возносил потом моления за его дух, или делал себе харакири. Разумеется, ты не забыл его последних наставлений, которые не раз повторял мне. 'Если мое везение кончится, и я буду убит в сражении, — сказал он тебе, — как только ты узнаешь о месте нахождения Его Величества, тебе следует выплатить содержание своим воинам и сторонникам и, собрав армию, обрушиться на врагов императора и восстановить его на троне'. Если ты сейчас лишишь себя жизни, ты не только опозоришь имя отца, но и не выполнишь свой долг перед Его Величеством…»

Высказав сквозь слезы эти упреки сыну, она отобрала у него обнаженный меч. Масацура, который уже не мог убить себя, упал с алтаря и, разразившись слезами, стал скорбеть вместе с матерью.[320]

Мать Масацура изображена идеальной женой самурая: высокодуховной, самоотверженной женщиной, которой присуще глубокое чувство долга. Воодушевленный ее внушением, мальчик погрузился исключительно в развитие своих бойцовских качеств. Делал он это с таким пылом, что хроники отмечают: «Сила духа его была поистине ужасающей».[321] Он сбивал на землю других мальчиков и, делая вид, что собирается их обезглавить, кричал: «Так я буду отрезать головы врагам двора!» В других случаях он настегивал бамбуковую лошадку с криками: «А теперь я [преследую] сёгуна![322]» В свое время ему представился шанс встретиться с более осязаемым противником.

В результате сражения при реке Минато, армия роялистов перестала существовать как реальная боевая единица. Годайго, лишенный военной поддержки, был вновь принужден бежать на гору Хиэй, где ему предоставили убежище лояльно настроенные монахи. Такаудзи — триумфальный завоеватель — вновь занял столицу и посадил на трон пятнадцатилетнего Комё, представителя Старшей Линии. Под руководством Такаудзи новый марионеточный двор срочно отменил все, принятое за последние три года. Несколько месяцев спустя Годайго спустился из своего горного убежища и передал регалии преемнику — императору Комё. Реставрация Кэмму потерпела полный провал.

У Годайго было много слабостей, однако покорного принятия превратностей судьбы среди них не числилось. Всего лишь через пару месяцев после своего возвращения он внезапно бежал из столицы, провозгласив, что передача регалий была недействительной. Его конечным пунктом было Ёсино, прекрасный гористый район приблизительно в шестидесяти милях к югу, широко известный великолепием цветущих вишен. Здесь он основал альтернативный «южный» центр, положив таким образом начало периоду Северного и Южного Дворов, продолжавшемуся полвека и отмеченному почти непрерывными военными действиями и полным беспорядком в стране.

В 1338 году «северный» император Комё даровал Такаудзи столь желанный им титул сёгуна. Это стало официальным моментом начала правления Бакуфу Асикага — новой династии военных правителей, готовых из своей ставки в Киото руководить страной от имени сменяющих друг друга императоров в соответствии с общим правилом, установленным режимом Камакура.[323]

Вскоре после этого, окруженный своими придворными и сжимая в руках императорский меч, в Ёсино умер Годайго. Передают, что его последними словами было выражение сожаления о покинутой северной столице и завет своим последователям продолжать упорную борьбу.[324] В 1347 году Масацура повел на Асикага отряд партизан-роялистов, все еще считая его предателем истинного (то есть «южного») императора. После некоторых начальных успехов, он со своими людьми был сокрушен войсками Бакуфу. Масацура, которому, как считается, было в момент смерти двадцать два года, закончил свою героическую жизнь, совершив харакири; более трех десятков воинов последовали его примеру, совершив массовое самоубийство.[325] Другие сторонники Масасигэ продолжали нападать на «узурпаторов» Асикага, но дело их была обречено, и все они были уничтожены.[326]

В 1358 году, находясь в зените успеха, в своей ставке умер Такаудзи, и новым сёгуном, как и следовало ожидать, стал его сын. Борьба двух дворов продолжалась, однако роялисты из Ёсино были сильно ослаблены длительными боевыми действиями и не могли уже обеспечить себе достаточного количества бойцов из воинского сословия. Их закат был медленным, но верным, и к 1383 году они практически прекратили сопротивление.

Споры о престолонаследии закончились в 1392 году. К этому времен сёгунат Асикага стабилизировался и смог распространить свое влияние почти на всю территорию страны. Новый сёгун (внук Такаудзи) убедил правящего в то время «южного» императора вернуться из Ёсино в Киото где тот передал свои регалии и отрекся в пользу «северной» линии. Предполагалось, что в будущем императоры двух линий будут занимать трон поочередно, однако, вполне вероятно, что Асикага никогда не собирались следовать этой договоренности, и в действительности наследование перешло полностью к «северной» линии, к которой принадлежит и нынешний император Хирохито.[327] Так, после многих десятилетий борьбы и жертв, дело роялистов окончилось полным крахом. Попытка Годайго восстановить императорские прерогативы увенчалась полной неудачей, и ни один из последующих императоров Японии никогда не обладал той реальной властью, которой он столь желал.[328] Идея того, что император должен одновременно и царствовать, и править, оказалась химерой воображения, и на протяжении последующих пяти веков власть оставалась полностью в руках у военных.

На фоне этого сложного и важного исторического периода Кусуноки Масасигэ и Асикага Такаудзи предстают в образах великого героя и великого злодея. Посмертная популярность Масасигэ росла медленно. После его самоубийства при реке Минато, скорбящий Годайго (который, разумеется, в немалой степени был ответственен за случившееся) возвел Масасигэ в Третий Ранг, однако, после окончательной победы Асикага, у членов семьи Кусуноки долго еще была плохая репутация возмутителей спокойствия и разжигателей беспорядков. Лишь в XVI веке общее отношение к Масасигэ стало решительно склоняться к лучшему: в 1563 году ему официально было даровано посмертное прощение, и после этого начался быстрый взлет популярности. Это произошло в немалой степени благодаря росшей славе «Хроники Великого Спокойствия», которая, несмотря на весьма скромные литературные достоинства, стала одной из самых любимых и влиятельных книг в Японии. Главным ее героем является Кусуноки Масасигэ,[329] и наиболее читаемые страницы повествуют о его трагической жизни. В эпоху Токугава симпатии большинства стали отдаваться «южным». Уважение к их приверженцу, пожертвовавшему собой, — Масасигэ, достигло такого уровня, что появилось понятие нанко сухай («почитание господина Масасигэ»).[330] Выдающиеся ученые-конфуцианцы изображали его, как образец самой важной моральной добродетели, а известный ученый и государственный деятель Араи Хакусэки ставил его выше самого императора Годайго.[331]

Во втором половине XIX века, когда вновь была предпринята попытка реставрации императорской власти (на этот раз удачная), героический статус Масасигэ был вновь официально подтвержден. Почти через пять веков после смерти он был возведен в Первый Младший Ранг. Для простолюдина это было фантастическим назначением, наверняка шокировавшее бы его современников-традиционалистов, таких как Китабатакэ Тикафуса. В новых школьных учебниках Масасигэ превозносился, как воплощение лояльности, а история его жизни вдалбливалась в голову каждого японского ребенка, как блестящий пример патриотизма и этики Бусидо. Одним из первых актов, предпринятых молодым правительством Мэйдзи, была постройка у реки Минато храма в его честь.[332] Следующим знаком почтения было сооружение статуи Масасигэ, изображавшей его на коне рядом с императорским дворцом в Токио в духе типичного для эпохи Мэйдзи синкретизма, эта статуя в честь самого японского из всех героев была возведена совершенно в западном стиле.

Восславление этого малоизвестного воина с горы Конго достигло нового пика в ультранационалистический период, и в 30-х годах система образования, контролировавшаяся государством, представляла его в качестве наидостойнейшего самурая во всей долгой, напичканной героями истории Японии. Во время Второй Мировой войны среди летчиков-камикадзе Масасигэ был самым почитаемым историческим героем, являясь гораздо более достойным примером для молодых бойцов, нежели несколько болезненный, слабый образ Ёсицунэ; отчаянные самоубийственные атаки на Окинаве получили наименование «Кикусуй» по названию его герба с хризантемой. Крах милитаризма и императорской системы в 1945 году положили конец официальному апофеозу Масасигэ, однако для всех традиционалистов он остается знаменитым и любимым образом.

Тем не менее, почти сразу же началось и развенчание Масасигэ. Уже в эпоху Мэйдзи историки ставили под сомнение многие моменты легенды о нем, а уже в не столь отдаленные времена было выдвинуто предположение о том, что Масасигэ являлся не кем иным, как предприимчивым головорезом (акуто), посмертно облаченный в героическую мантию для того, чтобы вызвать симпатии к делу «южных», а также получить идеальную модель лояльности.[333] В соответствии с этой точкой зрения, Масасигэ был скорым на выдумки провинциальным бандитом, поддерживавшим Годайго не по причине какой бы то ни было приверженности законной династии, но потому, что он рассчитывал, что это поднимет политический и экономический статус его семьи; до определенного времени его расчеты оправдывались, и он вырос от неизвестного типа из провинции Кавати, поставленного вне закона, до одного из главных советников императора в столице. Однако, в конечном счете оказалось, что он поставил не на ту лошадь, и ему пришлось покончить с собой. Создатели легенд позднейших времен исказили факты и представили Масасигэ в качестве вызывающей жалость, трагической фигуры, анахронистически наделив его идеалами лояльности (тюсин), которые в действительности были сформулированы лишь много времени спустя. Так последующие поколения изобрели героя, имевшего чрезвычайно мало сходства с реальным лицом, а может, не имевшего с ним ничего общего.

Версия, пересматривающая взгляды на героя, представлена здесь в достаточно резких выражениях не для того, чтобы ее можно было легко опровергнуть, но чтобы подчеркнуть, что крайняя недостаточность объективной информации о Масасигэ позволяет создавать поразительное многообразие конструкций. Важен способ, посредством которого редкие и разбросанные исторические сведения были затемнены или извращены ради создания определенного типа легенды.

Как же в таком случае следует интерпретировать этого таинственного самурая, история которого дошла до нас из тьмы веков? Вероятнее всего, о его происхождении у нас никогда не будет точных сведений, однако похоже, что претензии Масасигэ на наличие аристократических предков были фиктивными, и что он начал свою карьеру в качестве грубого, неотесанного воина с гор. Относительно его военных талантов сомнений мало. Даже со всеми скидками и допущениями, из «Хроники Великого Спокойствия» становится ясным, что это был изобретательный командир и хитрый стратег, который, постоянно сталкиваясь с превосходящими силами противника, прибегал к умелой партизанской тактике и нестандартным уловкам. В Байсёрон — труде, составленном очевидными сторонниками режима Асикага, мы находим следующий комментарий смерти Масасигэ: «Поистине, не было ни единого — друга или врага — кто бы не горевал о смерти столь одаренного воина».[334]

Выяснить, каков был характер Масасигэ, какие им двигали мотивы, более трудно. Есть свидетельства что для военного человека он был скромен по натуре и всегда готов хвалить других за их достижения.[335] Есть также свидетельства, что он был милостив к беззащитным крестьянам и заботился о своих солдатах. Однако, это можно считать приукрашиванием того времени в целях представить его истинным джентльменом, понимавшим аварэ. В отношении решающего вопроса о лояльности Масасигэ, следует безоговорочно признать, что, какими бы ни были первоначальные мотивы его решения примкнуть к Годайго, в 1331 году поддерживать его сторону было делом малообещающим, тем более — в 1336-м; он же упорно придерживался ее до конца, хотя и имел возможность, подобно Такаудзи и многим другим, в свое время перейти на другую сторону, обеспечив этим свою безопасность и процветание. Во времена ненадежных союзов он оставался непоколебим в своей оппозиции врагам императора, — сперва Ходзё, а затем Асикага. Даже когда он понял, что ситуация отчаянная, что его советы игнорируют, он ничуть не был поколеблен в решимости исполнить приказы двора, ринувшись в бой и приняв свое Ватерлоо у реки Минато. Яростная, безоглядная решимость — вот что действительно должно быть отмечено в качестве самой выдающейся черты характера Масасигэ: единожды решив противостоять Бакуфу, он ни разу не сошел с избранного пути.[336]

Какими бы ни были мотивы его неистовой жизни, ясно одно: ему не удалось достичь своей конечной цели. И именно поражение Масасигэ, ознаменованное катаклизмом 1336 года, восстановлением Бакуфу Асикага два года спустя и, наконец, падением «южного» двора, закрепило его образ основного героя-самурая. Находись Масасигэ на стороне победителей — никакая храбрость или лояльность не принесли бы ему того почтения, которое он обрел у последующих поколений.[337] Неудача Масасигэ была тем более значительной, что возникла не от стечения обстоятельств или невезения, но по причине его решительной поддержки «проигравшего». Связав себя со столь упрямым, неадекватным хозяином, как Годайго, Масасигэ намеренно обесценил годы затраченных усилий, все свои блестящие победы, все свои жертвы.

Реставрация Кэмму и то, что за ней последовало, дали самый богатый урожай героев-неудачников в японской истории, в число которых входят Китабатакэ Тикафуса, Годайго, принц Моринага, Нитта Ёсисада, Кодзима Аринори и Кусуноки Масацура;[338] следует отметить, что именно они, а не их победители, были самыми почитаемыми фигурами того периода. Масасигэ выделяется в этом ряду по той причине, что в его жизни наиболее выпукло представлена японская героическая парабола: самоотверженные усилия в борьбе за безнадежное дело, приводящие к первоначальным достижениям и успехам, но оканчивающиеся славным поражением и храброй, мучительной смертью.[339]

Героичность образа побежденного Масасигэ усиливает его злой гений — коварный и удачливый Такаудзи. О его жизни сохранилась масса исторического материала, таким образом, контраст между его реальной жизнью и легендарными домыслами не столь разителен, как в случае с Масасигэ. Это был бесстрашный и чрезвычайно способный командир, который, поддержав Годайго в критический момент, обеспечил победу роялистов. Это он (а не Масасигэ) захватил для императора Киото; также, именно он сделал возможным поражение Камакура и «узурпаторов» Ходзё. В дополнение к тому, он был замечательным организатором и политическим лидером. Когда складывалась неблагоприятная ситуация для его стороны (какой бы ни была эта сторона), он был достаточно гибок и убедителен и получал достаточную поддержку воинов, не находившихся в вассальной зависимости ни от него, ни от его семьи. Он шел в ногу со своим временем, подходя к нуждам воинского сословия вполне реалистично. Все это дало ему возможность основать Бакуфу Асикага, новую «династию», остававшуюся у власти около века.

По характеру Такаудзи представляется располагающим к себе, щедрым человеком, серьезно интересовавшимся культурой, в частности сочинением стихотворений танка. Он был известен своей религиозностью и способствовал постройке одного из крупнейших дзэнских храмов Тэнрюдзи, который в 1339 году был посвящен памяти его порфироносного врага Годайго.[340] На протяжении многих лет он был в близких отношениях со знаменитым дзэнским священником Мусо Кокуси, отзывавшемся о нем в весьма похвальных выражениях.[341] После своего триумфа у реки Минато, он составил письменное воззвание, в котором испрашивал прощения у Каннон, буддийской богини сострадания; он сравнивал свою настоящую жизнь со сновидением и искал истины и спасения в потустороннем мире. Духовные искания Такаудзи не следует, вероятно, принимать слишком всерьез, поскольку они оказывали мало влияния на его реальные действия; однако, безотносительно к тому, насколько искренней была его религиозность, не может быть никаких сомнений в том, что он был одним их немногих действительно конструктивно мыслящих государственных деятелей своего века. В историческом плане он выглядит неизмеримо значительней эффектных роялистов, и в большинстве других стран именно он, а не Масасигэ, явился бы истинным героем.

Однако, образ Такаудзи стал в Японии примером самого отвратительного предательства. В то время, как Масасигэ иконизировали, его удачливого противника проклинали, как честолюбивого, эгоистичного злодея. «Хотя он и получил вознаграждение, во многом превосходящее масштабы его службы Высшему Правлению, — писал Араи Хакусэки, — целью его всегда были лишь собственные интересы».[342] Рай Санъё, другой выдающийся ученый эпохи Токугава, гневно именовал его «собакой, овцой, лисой и крысой», захватившей власть и запачкавшей историю японского Трона.[343] С точки зрения конфуцианцев, непростительным преступлением была перемена сторон; сперва обращаться против своих повелителей, Ходзё, а затем — самое ужасное — против законного императора.[344] На самом деле, измена такого рода была весьма распространенным делом в средневековой Японии, и, хотя Такаудзи (подобно своему современнику, шотландскому герою Роберту Брюсу) сделал это, может быть, несколько более откровенно, чем делали другие, он без сомнений чувствовал, что его положение в столице к 1335 году стало уязвимым, и что у него было в достаточной мере предлогов, дабы отказаться оставить Камакура. Как объяснял его друг-монах Мусо Кокуси,

В период беспорядков эры Гэнко (1331–1334), Сёгун [Такаудзи], действуя в точности по приказам императора, быстро подавил недругов престола [регентов Ходзё], в результате чего он стал подниматься в государственных рангах все выше и выше ото дня ко дню, и его рост вызвал изменения в отношении к нему остальных. Вскоре с яростью тигров посыпались клевета и наговоры, что неизбежно навлекло на него неудовольствие императора. Рассмотрим же, отчего подобное могло произойти? По той причине, что он исполнял свой славный долг с таким рвением и к полному удовлетворению своего правителя. Есть старинное выражение, что близость влечет за собой вражду. В этом все дело.[345]

Ученые эпохи Токугава также обвиняли Такаудзи в том, что он якобы был любителем войны и на протяжении десятилетий держал страну в состоянии раздора. Эту традиционную критику повторяет и Джордж Сэнсом, когда пишет о Такаудзи:

Сегодня — мясник, назавтра — кающийся грешник; он весь состоит из неразрешимых противоречий, и даже откровенных отзывов о нем осталось весьма немного. Нельзя отрицать, что он — значительная фигура в истории своей страны, однако нельзя сказать, чтобы он принес ей много добра, ввергнув в десятилетия нескончаемых и ненужных войн.[346]

Несомненно, Асикага Такаудзи не был пацифистом, однако нет никаких доказательств того, что он был более кровожаден, чем другие военачальники средневековой Японии, и можно привести немало аргументов за то, что если и был некто, нарушивший мирное status quo и упрямо продолжал «ненужные войны», то это был император Годайго. В действительности же положение легендарного суперзлодея Такаудзи обусловлено тем обстоятельством, что он идеально подошел на роль удачливого победителя, холодного политика, которым двигали не искренние мотивы, но личный интерес, и который, подобно Фудзивара-но Токихира в истории Митидзанэ и Минамото-но Ёритомо в легенде о Ёсицунэ, методически уничтожал благородного героя.