"Благородство поражения. Трагический герой в японской истории" - читать интересную книгу автора (Моррис Айван)

Глава 10 «Нам бы только упасть…»

…Летательный аппарат был самой простой конструкции и непритязательного дизайна, предназначался для сугубо одной цели. Три твердотопливных реактивных двигателя были установлены в конце фюзеляжа и работали в заключительной фазе полета. [Летательный аппарат] обычно крепился к двухмоторному бомбардировщику «Мицубиси» и запускался на большой высоте на некотором расстоянии от цели. При выходе на атакующую позици включались реактивные двигатели для последнего пике на высокой скорости сквозь защитный экран к цели.

Описание: Одноместный моноплан со средним размахом крыльев. Конструкция из дерева и мягкой стали. Размах крыльев 16' 15''; длина 19' 18'', вес без груза 970 фунтов, с грузом — 4700 фунтов, вес взрывчатки в носовом отделении 2650 фунтов.

Применение: летательный аппарат может планировать 50 миль со скоростью 230 миль в час после запуска с носителя на высоте 27000 футов. С работающими моторами аппарат пикировал со скоростью 570 миль в час.

Мощности: три твердотопливных реактивных двигателя общей тягой в 1764 фунта за 9 секунд.[740]

Так представлено посетителям Лондонского научного музея одно из самых странных и наиболее пикантных видов оружия в истории войн. Поддерживаемый тремя тонкими канатами, он незаметно парит у задней стены на третьем этаже, заслоненненный крепкими «Хаукерами», противолодочными «Спит-файерами» и турбовинтовыми «Глостерами» — небольшой зеленый кокон, меньше, хрупче и проще расположенной неподалеку летающей бомбы У-1, однако, в отличие от своего германского коллеги, приспособленного для транспортировки живого воина к его пламенной цели.[741]

Японцы нaзвали его «Оока» — «вишнeвый цветок», являющийся древним символом чистоты и недолговечности.[742] Американцы, для которых предназначалось это миниатюрное произведение, обозвали его «бака [дурацкой] бомбой», — как будто принижая это мрачное оружие они могли избавиться от беспокойства, которое оно инстинктивно вызывало.[743]

С точки — зрения здравого смысла в этом действительно было что-то от абсурда. Чтобы сотни молодых пилотов забирались в эти «чудеса» изобретательской мысли — простые деревянные торпеды с игрушечным фюзеляжем и крыльями-обрубками — чтобы броситься на левиафаноподобные авианосцы и боевые корабли американского флота — это действительно могло показаться предприятием идиотским, даже неправдоподобным для тех, кто был незнаком с древнеяпонской героической традицией и тем ореолом благородства, которым традиция увенчивала безнадежные поступки, на которые толкала искренность побуждений.

Принцип был достаточно прост: по мере того, как обычные средства воздушной войны быстро становились неэффективными, Япония стала внедрять одноместный планер, который транспортировали на большой высоте поближе к цели; затем он «нырял» вниз с безумной скоростью, чтобы взорваться на вражеском корабле. Использование подобных управляемых бомб с человеком внутри позволяло транспортирующему самолету возвращаться на базу в безопасности и быть использованным для иных миссий. Сам же самоубийственный снаряд с тонной тринитроанизола был предназначен для потопления, или, по крайней мере, выведения из строя кораблей вражеского флота, которые медленно затягивали петлю вокруг родных островов; вдобавок к этому, новое тайное оружие должно было ужаснуть и деморализовать иностранцев, которые не были психологически подготовлены к подобным методам ведения боя.

«Оока» был спроектирован так, чтобы его можно было аккуратно пристроить под фюзеляжем несущего самолета, обычно — модифицированного бомбардировщика «Мицубиси G4M2e» называемого в просторечии «Бетти». На протяжении основной части полета к цели камикадзе обычно сидел с пилотом несущего самолета. Когда они приближались к месту, откуда можно было увидеть американские корабли, он говорил свои прощальные слова, отдавал честь, а затем пролезал через бомболюк несущего самолета в тесную кабинку летающего гроба, в которой ему оставалось провести последние минуты своей жизни. Оснащение, сведенное до предельного минимума, включало ручку управления и сигнальную трубу, через которую он мог говорить с пилотом бомбардировщика до момента отделения. Когда цель бывала опознана — обычно на расстоянии около двадцати пяти миль — камикадзе тянул за рукоятку отделения. Его аппарат отходил от днища несущего самолета и начинал планировать с одновременным снижением, набирая скорость до двухсот тридцати миль в час. Приближаясь к вражескому кораблю — быстро растущей точке в океане, он приводил в действие ракетные двигатели, укрепленные прямо за его сидением безо всякой защиты. Они немедленно усиливали тягу, и скорость достигала шестисот миль в час (для тех времен — фантастическая цифра), что помогало сохранить драгоценный груз от вражеских истребителей и заградительного огня. Готовясь к самоубийственному «нырку», пилот увеличивал угол падения где-то до пятидесяти градусов и, предполагалось, что мчась навстречу своей жертве, он держит свои глаза открытыми вплоть до последнего мгновения, поскольку малейшая поправка к курсу могла изменить судьбу его цели.

Первый атакующий удар с помощью «Оока» был нанесен в конце марта 1945 года, когда американский флот готовился к прорыву последней японской линии обороны — укреплений на острове Окинава. 21 числа на рассвете мощное соединение вражеских кораблей, включавшее семь авианосцев (главная цель камикадзе), было замечено в трехстах милях к юго-восток от острова Кюсю. Вице-адмирал Угаки, фанатичный командующий пятым соединением морской авиации, участвовавший во всех операциях с камикадзе с самого начала их разработок, решил, что пришло время воспользоваться новым оружием и впервые ввести в действие «Отряд Божественного Грома». Сразу же начался типичный для самурайских военных предприятий спор о том, кто поведет атаку. После горячих препирательств честь выпала на долю лейтенанта Нонака — специалиста по торпедометанию. Отряд состоял из восемнадцати двухмоторных бомбардировщиков «Мицубиси», из которых все кроме двух несли управляемые бомбы «Оока» под днищем, и были эскортируемы пятьюдесятью пятью истребителями «Зеро» (до абсурдного неадекватная защита в столь эпохальной миссии). Вскоре рокот барабанов — .звук традиционно предшествовавший отправлению героя на бой — возвестил, что самолеты готовы подняться в воздух. Экипажи бомбардировщиков поспешили на летное поле, а шестнадцать пилотов «Оока» побежали к самолетам-носителям с их маленькими подвесками. Под стандартной летной формой у каждого из них был надет белый шарф; в соответствии с самурайским обычаем, каждый, готовившийся к своему последнему вылету, завязал вокруг шлема белую повязку хатимаки — античный символ решительности и непреклонности. Над ними развевался штандарт соединения — белое знамя, на котором был вышит лозунг ХИ РИ ХО КЭН ТЭН. Эти иероглифы были взяты из знаменитого высказывания Кусуноки Масасигэ:

Последнее, гибельное для Масасигэ сражение, в котором императорские силы были сокрушены вражескими войсками, — вот что, очевидно, вспоминал Нонака, готовясь ступить на борт своего несущего самолета. «Это, — сказал он с улыбкой, — моя Минатогава.» Адмирал Угаки наблюдал с командного поста, а молодые пилоты «Оока» забирались в люки, выкрикивая последние прощания и благодарности за включение их в число участников столь почетной миссии.

В 11:30 сперва самолет Нонака, а затем и другие стали отрываться от земли. Когда взмыл последний, грохот барабанов резко оборвался.

Почти сразу же стало ясно, что это и вправду может стать чем-то вроде битвы при реке Минато. На этой стадии войны оборудование было столь плохим, что лишь примерно половине из эскортирующих самолетов удалось остаться с отрядом. Многие из них вообще не смогли взлететь, тогда как другим пришлось отвернуть из-за неполадок с моторами. Затем, из донесений разведки выяснилось, что силы противника были гораздо более серьезными, нежели предполагалось сначала, и, таким образом, прорваться через их оборонительный заслон будет гораздо сложнее. Вице-адмирал Угаки еще мог вернуть самолеты, но он, очевидно, решил, что после стольких месяцев лихорадочных приготовлений к этому первому запуску «Оока», такой шаг будет иметь разрушительное воздействие на мораль.

Решающий момент наступил в два часа пополудни, когда несущие самолеты были внезапно атакованы приблизительно в пятидесяти милях от цели пятьюдесятью истребителями «Грумман». Пытаясь набрать скорость, пилоты «отстрелили» груз «Оока», но все-таки им не хватало маневренности, а истребителей было слишком мало, чтобы обеспечить достаточное охранение. Американцы яростно набрасывались на один бомбардировщик за другим. Каждый большой самолет, когда его охватывало пламя, вываливаясь из строя салютовал своему ведущему — лейтенанту Нонака, перед тем как по спирали рухнуть в океан. Вскоре были уничтожены все бомбардировщики, на базу удалось вернуться всего нескольким истребителям «Зеро», пилоты которых и рассказали о подробностях трагедии. Бомбардировщик Нонака исчез за облаками, но один из пилотов истребителей сообщил, что видел его позже падающим в волны в объятьях пламени. Попытка атаки 21 марта явилась мрачным предсказанием будущей судьбы последнего оружия, призванного спасти Японию: ни одному из «Оока» не удалось даже приблизиться к цели, не говоря уже о том, чтобы нанести ей какой-либо урон. Когда командующий адмирал Угаки узнал новости, он, как передают, рыдал не скрываясь ни от кого.[745]

После того, как вооруженные силы США начали вторжение на Окинаву, с того же аэродрома были предприняты дальнейшие попытки атаковать с помощью «Оока», в отчаянной надежде, что на этот раз новая тактика оправдает все предпринятые усилия. Главная операция 12 апреля, в которой участвовали 333 самолета, было названа «Кикусуй номер 2», — характерно, что в это название входило упоминание хризантемы — эмблемы Масасигэ. Соединение, в которое входили восемь бомбардировщиков, несших «Оока» пошло на юг по направлению к Окинаве, причем самолеты летели разными курсами, чтобы приблизиться к цели с разных сторон и смутить противника. На центральном командном пункте старшие офицеры взволнованно слушали радиосообщения с самолетов-носителей.[746] Командующий Накадзима, эксперт по операциям камикадзе, особенно интересовался судьбой некоего лейтенанта Дои, пилота «Оока», недавно окончившего среднюю школу в Осака. Дои выделился на базе, организовав активную деятельность по очистке квартир для улучшения жалких условий жизни в бараках; его немедленной реакцией на извещение о том, что его включили в число участников операции, были слова, обращенные к командующему Накадзима: «Я заказал шесть кроватей и пятнадцать соломенных матрасов. Они должны прибыть завтра. Могу ли я просить вас проследить и удостовериться, что они распределены по квартирам?[747]» Сообщения приходили одно за другим с корабля-носителя, на котором был Дои и его зеленая летающая бомба: «Показались вражеские истребители» — за этим первым сообщением вскоре последовало многообещающее «Мы прошли вражеские истребители», затем «Готовимся к отделению „Оока“… Цель — боевые корабли» и через несколько секунд «Отделение!» «Я сам видел все происходившее, — писал командующий Накадзима, — Дои рванулся к кораблю, его скорость резко возросла от ракетной тяги; затем последовало удачное прямое попадание.[748]» В действительности же все было несколько по-другому. Лишь одному из восьми самолетов-носителей удалось вернуться на базу.[749] Так случилось, что это был бомбардировщик, несший лейтенанта Дои, и экипаж смог сообщить подробно о последних часах его жизни. Вскоре после взлета молодой человек заявил, что хочет вздремнуть и попросил разбудить его за полчаса лета до пункта назначения. Он вытянулся на раскладной матерчатой койке и, несмотря на шум и определенную натянутость ситуации, немедленно уснул.[750] Когда его разбудили, он с улыбкой заметил: «Быстро летит время, правда?» Затем лейтенант Дои пожал руку командиру корабля-носителя и спустился через бомболюк в свой аппарат «Оока». При приближении к кораблю, избранному целью, он выбрал оптимальную позицию (высота двадцать тысяч футов, дистанция пятьдесят тысяч футов), а затем потянул за рукоятку отделения. В соответствии с тактикой, разработанной для «Оока», самолет-носитель был обязан немедленно удалиться от места действия, однако экипаж сообщил, что видел, как бомба-Дои неслась вниз к своей цели, где затем поднялся столб тяжелого дыма приблизительно на пятнадцать тысяч футов. 'Это не был знак успеха: из официального отчета военно-морских сил США мы знаем, что лейтенант Дои промахнулся, так как ^ ни один из крупных кораблей не был поражен пилотируемыми бомбами в тот день. Этот вылет, однако, дал по крайней мере намек на надежду, поскольку был поврежден один американский эсминец.[751] Безусловно, эсминцы не были самыми стоящими целями для бомб-самоубийц, однако без этой крупицы удачи высшее имперское командование вполне могло оставить всю затею с «Оока».

Бомбы «Оока», будучи самыми драматичными образцами японской самоубийственной тактики в тихоокеанской войне, ни в коем случае не занимали главного места в эпосе камикадзе.[752] История образования соединений смертников как основной части военной стратегии началась приблизительно за полгода до того, когда впервые использовались бомбы «Оока». 17 октября 1944 года японские силы на Филиппинах готовились встретить мощную атаку американцев, а из Токио прибыл вице-адмирал Ониси, чтобы возглавить первое соединение морской авиации в Маниле.[753] Два дня спустя он посетил Мабалакат — маленький город где-то в пятидесяти милях к северо-западу от столицы, командный пункт 201 авиационной группы. База в Мабалакате стала местом, где произошло одно из самых решающих совещаний времен войны на Тихом океане.

Главное действующее лицо, Ониси Такадзиро, сделал себе имя в самом начале военных действий, когда он сотрудничал со знаменитым адмиралом Ямамото в планировании нападения на Пёрл-харбор. На императорском флоте он и Ямамото были самыми активными сторонниками авиационной тактики как ключа к японской стратегии в Тихом океане, и они работали в тесном сотрудничестве вплоть до внезапной смерти Ямамото в 1943 году.[754] Сам Ониси летал на всех-типах воздушных аппаратов; на первом, удачном этапе войны он осуществлял личное, командование в качестве начальника штаба сил наземного базирования воздушными операциями в районе Филиппин и морским сражением у Малайского архипелага. Когда в 1944 году ситуация для Японии стала критической, он был назначен на главную должность в департамент авиации Министерства боеприпасов, и вскоре осознал безнадежную отсталость своей страны в производстве летательных аппаратов по сравнению с неограниченными возможностями противника. Подобно Ямамото, он обладал изощренным и находчивым умом и без сомнения именно в то время стал искать новую форму авиационной стратегии, которая могла бы возместить колоссальную разницу в ресурсах Японии и США.

Относительно центральной роли, которую играл в конце войны вице-адмирал Ониси, известно чрезвычайно мало. На немногих опубликованных фотографиях изображен крупный, с добрым выражением лица мужчина, с чертам округленными и несколько отекшими. Он, безусловно, не походит на непроницаемых, мрачного вида японских офицеров, глядящих на нас с большинства фотографий того времени. На императорском флоте это была противоречивая фигура с репутацией «одиночки», как и у адмирала Ямамото. Небогатый политик, грубоватый, прямолинейный, бескомпромиссный, он был наделен той простосердечной искренностью, которая столь часто характеризовала героев-нонконформистов японской истории. Подобно Сайго Такамори и более ранним представителям традиции, он подчеркивал важность решительных действий в противовес говорильне, превосходство силы духа над умопостроениями.[755] Опять-таки, подобно Сайго, он был известен, как мастер каллиграфии; он был умелым (хотя и не особенно одаренным) сочинителем трехстиший хайку.

За мягкой внешностью Ониси скрывалась жесткость человека, много требовавшего от других, но еще больше — от себя. Он был отмечен за свою кипучую энергию и храбрость, граничившую с безрассудством: вице-адмирал Ониси был первым в Японии военным, прыгнувшим с парашютом; часто во время войны он подвергал себя реальной опасности. Практически во всех отношениях он был идеальным лидером для организации стратегии камикадзе.

Хотя Ониси и был признан первым офицером в морской авиации, в коридорах власти он был далеко не столь популярен. Из-за его резкого, даже несколько нетактичного поведения, многие считали его агрессивным, грубым, даже опасным, — типичный выступающий гвоздь, требующий крепкого удара по шляпке.[756]

Однако, среди своих людей, особенно молодых пилотов, его, похоже, любили, а он поддерживал такое к себе отношение, утверждая их в качестве «сокровища нации», объявив своим красивым каллиграфическим стилем, что «Чистота юности возвестит приход Божественного Ветра».[757]

Это были молодые люди, чьи намеренные и систематические самопожертвования он предложил на совещании 19 октября. Адмирал устал и плохо себя чувствовал, когда добрался до штаба командования в Мабалакате; необычность совещания, вероятно, только добавила напряжения. Обращаясь к собравшимся офицерам он стал вновь перечислять слишком известные факты о недостатках материальных ресурсов в Японии.[758] Поставив кажущуюся неразрешимой проблему, он предложил идею, формировавшуюся в его сознании в последние месяцы: «По моему мнению, есть лишь один способ стать уверенными, что наши недостаточные силы будут эффективными в максимальной степени. Это — образовать боевые подразделения из истребителей „Зеро“, оснащенных 250-килограммовыми бомбами, каждый из которых должен врезаться во вражеский авианосец… Что вы об этом думаете?»

Капитан Иногути — старший офицер из присутствовавших на совещании, так описывал этот момент: «Глаза адмирала буравили нас через стол. Некоторое время никто не говорил ни слова, но слова адмирала высекли искру в душе каждого из нас.» Решение надо было принимать немедленно, поскольку время быстро истекало. Ответственность перешла к командиру Тамаи, старшему офицеру 201-го авиасоединения, который извинился и вышел из комнаты с целью оценить возможную реакцию самих пилотов. Тамаи вскоре вернулся и сообщил: «Облеченный полной ответственностью перед командованием, я целиком разделяю мнение, выраженное адмиралом; 201-е авиасоединение поддержит его предложение. Могу ли я просить вас оставить на наше усмотрение формирование таранного подразделения?» Ни у кого из присутствовавших офицеров не было возражений. Решение прибегнуть к тактике организованных самоубийств было принято в течении нескольких минут, однако его психологическая основа закладывалась на протяжении многих веков. Менее, чем через неделю первые самолеты с камикадзе поднялись с Мабалаката, чтобы атаковать американский флот. Капитан Иногути так заканчивает описание совещания: «Я хорошо помню выра жение лица адмирала Ониси, когда он молча кивнул в знак согласия. В нем читалось облегчение с некоторым налетом грусти.» Ониси действительно был «отцом» соединений камикадзе, однако в отношении своего «потомства» его обуревали смешанные чувства. Конечно, он знал, что при обычной тактике не оставалось ни малейшего шанса остановить врага. К тому же он придавал особое значение «духовному» аспекту операции, совершенно вне зависимости от того, какой практический эффект она могла принести. В речи, сказанной несколькими месяцами позже перед первым отрядом камикадзе на Тайване, он заявил: «Даже если мы будем побеждены, благородный дух атакующих групп камикадзе убережет нашу страну от разрушения. Без такого духовного настроя за поражением непременно последует разрушение.[759]»

Такие слова, произнесенные командующим офицером в период, когда «пораженчество» рассматривалось в качестве одного из тягчайших преступлений, могут показаться неким поразительным сантиментом, однако их, безусловно, следует отнести к японской героической традиции, ставившей искренность намерений выше практической действенности. В то же время, нам известно, что Ониси рассматривал операции с участием камикадзе скорее в качестве трагической необходимости, нежели как источник удовлетворения. Однажды утром вскоре после формирования первых подразделений, отсиживаясь в укрытии во время воздушного надета вместе с капитаном Иногути, он припомнил, что похожая тактика рассматривалась и ранее, но что тогда он отказался прибегнуть к ней. «Во время взрывов пулеметных очередей он неотрывно глядел в стенку, а затем продолжил: „Тот факт, что [сейчас] нам приходится прибегнуть [к этому методу] показывает, сколь бедна была наша стратегия с самого начала.[760]“ Тут Ониси замолчал, а затем заметил: „А вы знаете, ведь это — отклонение от правильных методов командования“».[761]

Если даже Ониси — основное ответственное лицо, инициатор самоубийственной стратегии, высказывал подобные колебания, то что удивляться тому, что и у других военных руководителей не столь высокого ранга были свои сомнения. Императорская ставка хотя и дала официальное одобрение созданий подразделений камикадзе, однако относилась к этому плану с недоверием. Разумеется, дело было не в каких-то сомнениях гуманистического характера; наличествовало откровенно скептическое отношение к Ониси и недоверие к его новой тактике, однако прежде всего оно проистекало из того, что эта новая тактика шла заметно вразрез к ортодоксальным принципам и установкам, основывавшимся на положении об «огромных кораблях и гигантских пушках» (тайкан-кехо-сюги).[762]

С течением месяцев, когда атаки камикадзе стали повседневной практикой ведения военных действий, у японских руководителей все более крепла уверенность в их необходимости. Практические преимущества были очевидны. Теперь, когда имперский флот оказался искалеченным, а воздушные силы быстро сокращались, нашелся способ, позволявший пилотам с минимальным опытом, летая практически на любых воздушных аппаратах, нанести ущерб — а, может быть, даже и потопить — кажущиеся неуязвимыми авианосцы — снову американской угрозы с моря. Молодым людям следовало всего лишь подняться в воздух на том самолете, что был под рукой, следовать за своим ведущим в этом полете в один конец, а затем направить свои смертельный груз прямо в цель. Основными к ним требованиями были: молодость, быстрая реакция и, прежде всего, — решимость; в особых же способностях или тщательном обучении необходимости не было. Американцы, будучи неподготовленными к столь необычным методам, не изобрели еще противовоздушных орудий, способных уничтожать самолеты, когда они пикировали на полной скорости, поэтому им приходилось импровизировать, прибегать к маневрированию зигзагом и другой тактике, которая также была далека от совершенства. Присутствовал также и психологический элемент. Военным руководителям Японии удалось себя убедить, что враг будет устрашен силой духа камикадзе. Как оказалось, они сильно недооценили возможность американской реакции и переоценили деморализующее воздействие как «Оока», так и другого «самоубийственного» оружия. Однако в последней отчаянной фазе войны идея того, что японский дух (ямато-дамасии) явится козырной картой, которая перевесит материальную силу врага, стала элементом веры. Так, в своем обращении к войскам на Окинаве генерал Усидзима настаивал на том, что их основная сила заключается в моральном превосходстве. А та легкость, с которой молодые добровольцы камикадзе были готовы принести в жертву свои жизни, служила как бы драматическим свидетельством этого предполагаемого превосходства.

Первоначальные сомнения руководителей на высоких постах безусловно не разделялись пилотами на Филиппинах, ответивших на призыв Ониси с немедленным энтузиазмом. Сообщали, что все до одного военнослужащие 201-го авиационного соединения вызвались вступить в новообразованный отряд камикадзе с пылким нетерпением; и, хотя аутсайдерам и позволительно задуматься над тем, что случилось бы с тем гипотетическим пилотом-отступником, который предпочел бы продолжать обычные вылеты, относительно общей реакции сомнений нет. Как только стало ясно, что кандидатов для самопожертвововаия предостаточно, следовало избрать командира первой, исторической миссии. Капитан Иногути и старший офицер 201-го соединения остановили свой выбор на отчаянном лейтенанте Сэки, который часто вызывался участвовать в опасных вылетах, — молодого человека немедленно вызвали. Описание происходившего, сделанное Иногути, проникнуто напряженностью атмосферы того времени:

Ночь на, Филиппинах была темной и тихой. Мы сидели в шезлонгах в комнате для офицеров; звук шагов человека, поднимавшегося по ступеням, постепенно утих. Я думал о Сэки, который крепко спал, о том, что ему могло сниться. Раздались быстрые шаги по ступенькам, и в проеме дверей появилась высокая фигура лейтенанта. Он явно спешил — его куртка была не до конца застегнута. Он обратился к командующему Тамаи:

«Вы меня вызывали?»

Молодого человека пригласили сесть, и он опустился на стул лицом к нам. Тамаи похлопал его по плечу и сказал: «Сэки, адмирал Ониси лично посетил 201-е авиасоединение, чтобы представить план, имеющий громадное значение для Японии. План состоит в том, чтобы обрушить наши истребители „Зеро“, нагруженные 250-килограммовыми бомбами, на палубы вражеских авианосцев. Ваша кандидатура предложена в качестве командира атакующего подразделения. Что вы об этом думаете?»

Когда командующий Тамаи закончил, на глазах его были слезы.

Какое-то время ответа не поступало. Уперев локти в стол, зажав голову в руках, сжав губы и закрыв глаза, Сэки сидел без движения в глубокой задумчивости. Одна секунда, две секунды, три, четыре, пять… Наконец он пошевелился, медленно провел пальцами по своим длинным волосам. Затем он спокойно поднял голову и заговорил:

«Вы обязательно должны разрешить мне это». В его голосе не было и малейшей дрожи.

«Благодарю вас», — сказал Тамаи.

Всю следующую неделю шли лихорадочные приготовления отрядов камикадзе в Мабалакате, прорабатывались мельчайшие детали их первого вылета, намеченного на 25 октября. По мере того, как новости распространялись среди других пилотов, срочно формировали другие отряды, особенно в составе Второй воздушной армии, где менее чем за неделю удалось создать несколько собственных ударных отрядов. На этом раннем этапе основная инициатива и детали планирования вырабатывались самими пилотами, а основная роль старших офицеров закдючалась в координации и наблюдении за развертыванием новой тактики. Ранним утром 25-го числа два с лишним десятка человек, отобранных для первой атаки с Мабалаката, быстро позавтракали и выстроились на летном поле, лейтенант Сэки — на шаг впереди остальных, чтобы выслушать первое и последнее наставление от вице-адмирала Описи. По описанию Иногути, адмирал был бледен; когда же он начал говорить, его голос звуча медленно и взволнованно:

«Япония находится в большой опасности. Спасение нашей страны сейчас вовсе не в руках государственных министров, генерального штаба или командиров низшего звена вроде меня. Оно может прийти лишь от воодушевленных молоды людей, таких как вы. Поэтому, от имени сотен миллионов наших сограждан, я прошу у вас этой жертвы и молюсь за ваш успех.» Он умолк на мгновение, затем с усилием взял себя в руки и продолжил: «Вы уже — боги, безо всяких земных желаний… Я буду наблюдать за вашими стараниями до конца и сообщу о том, что вы совершите, при дворе. В этом вы все можете быть уверены.» Его глаза были полны слез, когда он закончил: «Прошу вас сделать все возможное.[763]»

Непосредственно перед взлетом лейтенант Сэки вытащил из кармана ком смятых банкнот и передал их стоявшему рядом офицеру, попросив отослать деньги в Японию в фонд строительства новых самолетов.[764] Несколько минут спустя двадцать четыре пилота отправились в полет, из которого не было возврата. Самолет Сэки летел впереди, — он должен был первым поразить свою цель. Несчастной жертвой стал американский эскортный авианосец «Сент Ло», который, пораженный в летную палубу еще одним самолетом-самоубийцей, затонул после серии взрывов, произошедших внутри корпуса.[765] В этот первый день, самый успешный во всей истории операций камикадзе, — шесть других эскортных авианосцев США были поражены самолетами-самоубийцами и получили повреждения.[766] Сенсационные новости об этой атаке — единственном успехе Японии во времена непрестанных поражений — были немедленно переданы в Токио и доведены до сведения императора. Его реакция, судя по сообщениям Ониси и членов соединений камикадзе, была типично неопределенной. Капитан Накадзима описывал сцену в Мабалакате, когда он приказал всем своим подчиненным собраться на командном пункте:

Когда они собрались, я увидел, сколь высок их духовный подъем, несмотря на круглосуточное напряжение всех сил. Держа в руке [телеграфное сообщение вице-адмирала Ониси], я обратился к ним: «Сообщаю вам слова Его Величества, узнавшего о результатах, достигнутых Специальным ударным соединением камикадзе.» Все вытянулись по стойке смирно, и я зачитал послание адмирала Ониси: «Узнав об этой атаке. Его Величество сказал 'НАДО ЛИ БЫЛО ПРИБЕГАТЬ К ТАКОЙ КРАЙНОСТИ? ХОТЯ, БЕЗУСЛОВНО, ОНИ СДЕЛАЛИ ХОРОШУЮ РАБОТУ'. Слова Его Величества предполагают, что он глубоко озабочен… Нам следует удвоить наши усилия, дабы лишить Его Величество подобных забот. В этом я дал торжественное обещание.[767]»

Очевидно, что сам Ониси интерпретировал комментарий императора, как критику этой новой тактики.[768] Сомнения, которые он вывел из императорских слов, прозвучали эхом его собственных ранних колебаний относительно методов специальных ударных отрядов; вероятно, они предстали с болезненной яркостью перед ним, когда пришло время совершать собственное медленное и мучительное самоубийство.[769]

Каковыми бы ни были те мысленные оговорки в сознании императора относительно камикадзе, на этой стадии развития не могло быть и речи об отмене столь многообещающего предприятия. В первые недели после той атаки пилоты на Филиппинах установили постоянную процедуру формирования отрядов камикадзе. Именно в это время были зафиксированы номенклатурные названия новых типов оружия. Многие из принятых наименований заслуживают рассмотрения из-за своих символических соотнесенностей. Предыдущие атаки самоубийственного характера в ходе войны проводились по личной инициативе, спонтанно, и обозначались довольно буквальными, даже грубыми терминами типа «попадание телом», «снаряды из плоти» и «взрывание себя[770]». Однако, теперь, когда намеренное самоуничтожение стало официально признанным в качестве части общей японской стратегии, почувствовалась необходимость в чем-то более впечатляющем и высоком. В одну из ночей после исторического совещания в Мабалакате двое офицеров, подчиненных вице-адмирала Ониси пришли к нему в комнату. Одним из них был капитан Иногути, который и описал эту сцену:

Я поднялся наверх, где отдыхал адмирал Ониси, чтобы доложить об окончании формирования соединения. Я постучался и открыл дверь.

Электричество в комнате было выключено, однако свет от звезд проникал в окно, и я мог видеть очертания застеленной кровати, стоявшей у двери. На протяжении нескольких часов, прошедших после совещания, адмирал Ониси оставался в неосвещенной комнате наедине со своими мыслями и тревогами.

Когда я начал доклад, он встал: «Для специальной миссии отобраны 23 человека, их командиром назначен лейтенант Сэки из Академии. Поскольку это — особая операция, мы хотели бы, чтобы вы [дали название] отряду. Командующий Тамаи и я предлагаем назвать его Отряд „Симпу“».[771]

Слово симпу («божественных ветер») относилось к тайфунам, внезапно, налетевшим в 1274 и 1281 годах, которые (в соответствии с традицией) спасли' Японию от монгольского вторжения. Попытка нападения в ХШ веке была самой серьезной угрозой, которой страна подвергалась в прошлом.[772] В 1944 году возникла новая и еще более серьезная опасность, и точно так же, как японцы когда-то молились о божественном вмешательстве и были спасены штормом, уничтожившим вражеский флот, так и теперь, шесть с половиной веков спустя, они вновь искали помощи небес, проявляя себя в жертвенной искренности молодых людей, готовых пасть вместе со своими самолетами на вражеские корабли, дабы охранить свою осажденную родину от вражеских орд. Признав это наименование воодушевляющим и исторически допустимым. Ониси немедленно его принял. Вначале термин симпу относился исключительно к воздушным ударным силам под его командованием на Филиппинах, однако, по мере распространения новой тактики, его стали употреблять шире.[773] В то время пилотов-самоубийц ни разу не назвали «камикадзе». Это слово, ставшее столь популярным на Западе, а также достаточно ходовым в Японии, употребляясь в отношении горнолыжников, водителей такси и тому подобных сорвиголов, представляет собой иное прочтение двух иероглифов,[774] в «китайском» произношении звучащих как «симпу». В слове «камикадзе» не было той серьезности и достоинства, которые содержались в его «китайском» эквиваленте, поэтому для героических времен 1944 и 1945 годов оно было совершенно неприемлемо.[775]

Новое название было впервые официально употреблено в приказе от 20 октября: «201 воздушное соединение образует специальную ударную группу и уничтожит, либо, по возможности, выведет из строя 25 октября авианосные силы противника в водах к востоку от Филиппин. Группа будет называться Ударные силы „Симпу“…[776]» Полное название звучало «Особый Ударный Отряд Божественного Ветра» [Симпу токубэцу когэкитай], обычно сокращавшийся до «Особые Ударные Силы» [Токкотай]. Слово «особые» в данном случае служило эвфемизмом, заменявшим более точное — «самоубийственные».[777]

Названия первых четырех воздушных атак также содержали символические ассоциации, подобно слову симпу, подчеркивая эмоциональную и культурологическую связь с прошлым в которым начали применяться столь неортодоксальные методы ведения военных действий. «Ударные силы, — говорилось в приказе от 20 октября, — должны быть разделены на четыре отряда, обозначенных следующим образом: Сикисима, Ямато, Асахи и Ямадзакура.[778]» «Сикисима» (отряд под предводительством лейтенанта Сэки, который потопил «Сент Ло») — старое поэтическое название Японии; «Ямато» — еще одно традиционное название страны с сильными патриотическими ассоциациями (отраженными, к примеру, в прототипическом имени героя Ямато Такэру), «Асахи» — восходящее Солнце; «Ямадзакура» — цветы дикой вишни, столь важные в самурайской символике. Эти четыре слова составляют костяк стихотворения знаменитого поэта-националиста ХУШ века:

«Цветы дикой вишни, — комментировал лейтенант Нагацука, камикадзе-доброволец, — распространяли свое сияние, а затем безо всяких сожалений опадали, — точно так же и мы должны быть готовы умереть без сожалений ради Ямато — таково значение этого стихотворения».

Традиционный образ цветов вишни стал позже применим к управляемым бомбам, которые стали производиться несколько месяцев спустя. Многие другие названия и термины в словаре самоубийственной тактики имеют исторические коннотации, в частности с Кусуноки Масасигэ — неудачливым героем-роялистом XIV века. Так, герб Масасигэ — цветок хризантемы кикусуй дал свое имя нескольким группам специального назначения и большому количеству индивидуальных операций; позже это стало общим термином для практически всех наземных, морских и воздушных операций в Битве за Окинаву, которая все более и более принимала характер кульминации самоубийств.

На Филиппинах операции камикадзе были стандартизированы с удивительной быстротой, и вплоть до конца войны все связанные с ними процедуры практически в точности соответствовали правилам, разработанным в то время. Несмотря не неистовость природы этой тактики, в ее проведении не было ничего хаотичного или небрежного. Как правило, пилоты, избранные для очередной самоубийственной миссии, оповещались за один день, хотя иногда известия приходили к ними раньше. Зачитывание имен вызывало сильные эмоции. Немногие избранные знали, что наступил их великий момент в жизни, и теперь можно было ощутить себя полноценными героями, «богами без земных желаний»; другие же пилоты, ожидавшие назначения для такого же самопожертвования, и принужденные теперь ждать, часто реагировали с горькой, даже истерической неудовлетворенностью. Обычно те, кто готовился к отправлению, уже заканчивали свою короткую тренировку и технические приготовления, и в последний день или дни они спокойно оставались в казармах, читали, играли в карты, слушали музыку, писали свои последние письма и прощальные стихотворения. Пилоты редко достигали возраста вступления в брак; те же немногие, у кого были жены, обычно дисквалифицировались для самоубийственных операций. Последние послания их почти всегда были адресованы родителям, иногда они добавляли некоторые личные пожелания, а также, в соответствии с самурайской традицией отправления в последний бой, вкладывали в конверт прядь волос и обрезки ногтей — все, что должно было остаться для их похорон.

Лейтенант Нагацука — один из немногих оставшихся в живых, описывает сцены в казарме, когда он и его товарищи получили приказ о вылете следующим утром. После спора в приподнятом настроении о том, что с ними станет после смерти, Нагацука вернулся к себе на койку и попытался составить свое последнее письмо. Жить оставалось девять часов — так, по крайней мере, он думал. Некоторое время он был охвачен воспоминаниями прошлого и не мог собраться с мыслями. Затем он взял кисть:

«„Мои дорогие родители, [завтра утром] 29 июня 1945 года в семь часов я оставлю эту землю навсегда. Ваша огромная любовь ко мне заполняет меня всего, вплоть до последнего волоска. Именно поэтому так трудно мириться с мыслью, что с исчезновением моего тела исчезнет и эта нежность. Но мною движет долг. Ото всей души прошу вас простить меня за то, что я не смог исполнить все свои сыновние обязанности. Пожалуйста, передайте мою благодарность всем, кто выказывал ко мне дружеские чувства и был ко мне добр. Дорогие сестры, прощайте. Теперь, когда у наших родителей, больше не будет сына, вы должны оказывать им все возможное внимание, покуда они живы. Оставайтесь всегда добрыми и достойными имени японских женщин.“

Мне хотелось писать и писать без конца, но вместо этого я просто написал свое имя и поставил дату: „10 часов утра, 28 июня 1945 г.“ Я вложил в конверт свое завещание вместе с бумажкой, в которую были завернуты „прядь“ волос и обрезки ногтей. Заклеив его, я понял, что все кончено.»

Перед сном пилоты обычно собирали свои деньги, книги и другие личные принадлежности, которые им были не нужны в полете и дарили их остающимся друзьям. Свою последнюю ночь большинство из них спало мирно. Просыпались они вскоре после рассвета, тщательно умывались и в последний раз надевали лётные костюмы; вокруг шлемов они повязывали кусок белого полотна, украшенный (в зависимости от подразделения) рисунком хризантемы кикусуй, восходящим солнцем, или иным воодушевляющим лозунгом типа СЕМЬ ЖИЗНЕЙ. «В свой последний вылет, — писал лейтенант Хаяси своей матери, — мы наденем наши обычные летные костюмы и головную повязку с восходящим солнцем. Белоснежные шарфы придадут нашему облику внушительность».[780] Иногда пилот снимал свой белый шарф непосредственно перед посадкой и дарил его на память товарищу. Многие из истребителей-камикадзе носили сэннинбари — «пояса с тысячью стежков». Такие пояса с любовью готовили им матери, которые выходили на улицы и просили молодых девушек — тысячу человек, чистота которых должна была составить ритуальную ценность пояса — сделать один стежок. Для пилота в его последние часы сэчнинбари служили успокоительным талисманом. Так, лейтенант Мацуо Томио, взорвавший свою бомбу «вишневый цветок» в двадцать один год, написал в прощальном стихотворении:

Краткая церемония проводов обычно проходила вне казарм, или на самом летном поле, где на длинных столах, накрытых белыми полотнищами, устанавливались фляжки с холодным сакэ и тарелки со скромной едой типа сушеной каракатицы. Офицер — командир подразделения наливал каждому из отправлявшихся пилотов по очереди церемониальную чашечку. Принимая ее, пилот делал поклон, Почтительно подносил ее обеими руками ко рту и выпивал, — то, что он получал, не было «глотком для храбрости» в западном стиле, но, скорее, чем-то ближе к Последнему Причащению.[781] В дополнение пилотам часто выдавали с собой в самолет маленькие коробочки с обедом (бэнто) — это делалось, скорее, для психологического успокоения, а не ради того, чтобы пилоты могли напоследок перекусить. «Нам дадут сверток с бобовой массой и рисом, — объяснял лейтенант Хаяси. — С таким хорошим завтраком улетать спокойнее. Я думаю, что возьму с собой еще сушеного бонита от господина Татэиси. Бонит поможет мне подняться на поверхность океана, мама, и приплыть к вам.»

В 1945 история об этом последнем завтраке была очень популярна среди пилотов-камикадзе и, хотя ее детали представляются несколько апокрифичными, она трогала их до глубины души. Вот версия, изложенная лейтенантом Нагацука:

До того, как пилоты садились в самолет перед своим последним вылетом, командующий офицер говорил короткую прощальную речь, заканчивавшуюся обычно наказом сделать все, что в их силах.[782] Их товарищи, пришедшие на проводы, запевали какой-либо старинный военный гимн, начинавшийся, к примеру так:

Когда летчики камикадзе забирались в самолет, наземная команда махала им руками и отдавала честь. Эти люди обычно работали днем и ночью напролет в самых стесненных условиях, чтобы подготовить самолеты к вылету. Из-за частых американских бомбовых налетов, орудия самоубийства приходилось прятать в лесных чащобах до того времени, когда с них снимали камуфляж и срочно готовили к действию.

Капитан Накадзима описал одного преданного механика на аэродроме в Мабалакате, в поведении которого, похоже, проявились те душевные черты, что отмечались среди японского народа на протяжении этих месяцев со столь повышенной эмоциональностью:

Был один ремонтник, который непременно тщательнейшим образом чистил и полировал кресло пилота в каждом самолете камикадзе, какой ни обслуживал. По его суждению, кресло было для пилота гробом, и в этом смысле на нем не должно было быть ни пятнышка. Один из тех, кому была оказана эта услуга, так приятно удивился, что позвал и поблагодарил своего благодетеля, сказав, что чистота в самолете очень много для него значит. Глаза ремонтника помутнели от слез и, не будучи в состоянии что-либо сказать, он бежал рядом с самолетом, выруливавшим на дорожку, держасъ рукой за плоскость крыла.

После того, как пилоты прощально взмахивали рукой со своих мест, самолеты быстро, один за другим взлетали. Обычный состав атакующей группы камикадзе был следующим: три самолета-самоубийцы, один истребитель сопровождения и один «оценочный» самолет. Обязанностью сопровождения было охранять пилотов-самоубийц от вражеских перехватчиков всеми возможными способами, включая всяческие увертки и пируэты, и довести их в целости до цели. Пока атакующие не приближались к американским кораблям, заряды не ставились на боевой взвод с тем, чтобы пилоты, не нашедшие своей цели, смогли вернуться на базу и подождать благоприятной возможности, однако позже в ходе войны, была снята даже эта теоретическая возможность остаться в живых, поскольку, как правило, взрыватели ставились на боевой взвод сразу же после взлета, и самолеты не могли приземлиться, не взорвавшись.[784]

Приближаясь к своим целям, атакующие разбрасывали в воздухе фольгу, чтобы создать помехи работе вражеских радаров, а затем вытаскивали чеку, после чего начинали вращаться бомбовые пропеллеры.[785] Когда корабли были уже хорошо видны, ведущий пилот делал небольшой) вираж, поднимал руку и давал сигнал: «Все самолеты — в атаку!» Каждый определял свою цель и атаковал — либо с очень большой, либо с очень малой высоты.[786] Стараясь вести / самолет как можно аккуратнее, он целился в самую уязвимую часть корабля. Для тех удачливых пилотов, чьей целью были авианосцы, желательно было попасть в подъемник на летной палубе, однако такая точность была чрезвычайно редкой.

Смерть наступала мгновенно, в момент удара, когда и самолет, и пилот исчезали в могучем взрыве. Это было яркое пламя славы, «великолепная смерть» (риппа-на си), о которой они столь часто писали в своих письма и дневниках. Однако, реальные земные последствия были далеко не столь красивы. Типично мрачная картина после атаки наблюдалась на борту легкого крейсера «Монпейе», который утром 27 ноября 1944 года стал целью не менее чем восьми самолетов камикадзе из Мабалаката, однако каким-то образом умудрился остаться наплаву. Как только была дана команда «отбой», экипаж приступил к неприятным обязанностям по очистке палубы.

После того, как моряки сбросили за борт груду металла, оставшегося от атаковавших корабль самолетов, они принялись поливать палубы из брандспойтов и вскоре вода стала красной от крови. То там, то здесь они находили ошметки плоти и другие останки тел японских пилотов, — языки, обрывки черных волос, куски мозга, руки, ногу. Один из моряков торжествуя отрубил палец и снял кольцо. Вскоре палубы очистились.

В то же время самолеты эскорта, сделав все, что они могли, для успешного выполнения задания, пытались вернуться на базу сквозь шквал заградительного огня, уходя от преследования перехватчиков. Детальный отчет о проделанном немедленно отсылался с базы главнокомандующему морским соединением, который, вне зависимости от результатов, представлял погибших пилотов к следующему воинского званию.[787] С западной точки зрения такие посмертные почести могут показаться несколько неудовлетворительной формой компенсации за отданную жизнь, особенно если учитывать, что никто из камикадзе до этого не получал никаких наград или повышений. Однако для молодых людей сознание того, что после смерти они будут официально признаны, утверждало их в героическом статусе и, без сомнений, служило в качестве дополнительного побудительного мотива в их последние часы.

Вылеты камикадзе с Мабалакага и других аэродромов на Филиппинах продолжались до января 1945 года, покуда не осталось ни одного действующего самолета. С 26 октября па б января рейды проходили ежедневно; всего в воздух поднялось около пятисот самолетов-самоубийц. Оставшиеся в живых пилоты пребывали в глубочайшем отчаянии, поняв, что больше вылетов не будет, и теперь им придется в качестве обычных пехотинцев всего лишь сражаться в арьергардных боях в горах. Однако, утром шестого числа оказалось, что ремонтные команды, работая всю ночь напролет, подбирая кусочки и остатки из того, что валялось вокруг летного поля, смогли каким-то чудом собрать пять самолетов «Зеро». Капитан Накадзима, на чью долю выпала незавидная обязанность отбирать пилотов для этого последнего вылета, вспоминал:

Ввиду особых обстоятельств, теперь, когда 201-е воздушное соединение практически перестало существовать… вместо того, чтобы просто назначить пилотов на этот день… я решил вызвать добровольцев. Я приказал всем пилотам собраться перед укрытием. Когда они собрались, я обратился к ним, описал наше положение и рассказал, у какую великолепную работу проделала ремонтная команда, подготовив пять дополнительных самолетов,

«Их состояние далеко не блестяще, — заметил я. — Собственно, два из них не могут J нести 250-килограммовые бомбы, поэтому их снарядили двумя 30-килограммовыми… С отправкой этих самолетов для нас закончится сражение в воздухе, и все мы продолжим действия в полевых войсках. Планируя эту последнюю особую атаку, я хотел бы узнать ваши пожелания.»

Тут я замолчал, давая им время подумать. Когда стало ясное, что они осознали сказанное, я продолжил: «Тот, кто желает добровольно принять участие в сегодняшней вылете — поднять руки.»

Я еще не успел договорить до конца, как все до единого подняли руки высоко в воздух и каждый выкрикнул: «Здесь!», сделав шаг вперед… Я сделал глубокий вздох и постарался придать своему лицу нахмуренный вид, чтобы скрыть переполнявшие меня эмоции.

«Поскольку все вы так хотите полететь, мы прибегнем к обычной процедуре назначения. Разойдись!»

Когда я повернулся, чтобы войти в укрытие, несколько пилотов подбежали и, хватая меня за руки и рукава, говорили: «Пошлите меня! Пожалуйста, пошлите меня! Пошлите меня!» Я обернулся и крикнул: «Каждый хочет полететь. Не будьте такими эгоистами!»

Это заставило их замолчать, и я зашел в укрытие, чтобы посоветоваться с командующим воздушным соединением относительно составления этого последнего списка.

У нас не было различия во мнении относительно того, кто возглавит это отряд. Не так давно лейтенант Накано был госпитализирован в Маниле с туберкулезом. Выйдя из больницы, он сказал мне: «Сейчас я выздоровел, однако нет гарантий, что не будет рецидива. Если бы я излечился навсегда, я бы мог ждать своей очереди в установленном порядке. Однако, если болезнь вернется, для меня больше не будет шанса вернуться на службу. Поэтому пожалуйста, пошлите меня на задание при первой же возможности.»

Помня о его просьбе, я собирался отправить его в полет на короткое расстояние, чтобы его силы сохранились до конца. Данное задание не должно было быть особенно затяжным, и это был последний шанс. Учитывая все эти факторы, я решил, что Накано является идеальным человеком на должность командира отряда…

Все это время продолжались вражеские налеты, и мы почти не могли выйти из укрытий. Корабли противника просто кишели в заливе Лингае; высадка должна была произойти с минуты на минуту.

Готовясь к отправке (порядковый номер 1645), с пяти самолетов, спрятанных в разных местах поблизости от аэродрома Мабалакат, сняли камуфляж и прогрели моторы. Столь тщательно и с энтузиазмом проводившиеся тренировки оказались полезными. Пилоты двигались быстро. Как только покатился первый самолёт, за ним сразу же последовали остальные.

Летное поле было испещрено воронками от бомб, однако, следя за сигналами, которые я подавал руками, самолеты были умело выведены на стартовую позицию. Когда я взмахнул правой рукой, командуя взлет, лейтенант Накано приподнялся в кресле и закричал: «Командир Накадзима! Командир Накадзима!»

Испугавшись, что у него что-то не в порядке, я подбежал к его самолету, узнать о неполадках. На его лице была широкая улыбка, когда он прокричал: «Спасибо вам, командир, большое спасибо…» Понимая; что в любой момент могут появиться вражеские самолеты, и что терять нельзя ни секунды, я, не говоря ни слова, дал команду взлетать.

Самолет Накано с ревом устремился вперед. Когда со мной поравнялся второй самолет, его мотор на мгновение сбросил обороты, и пилот крикнул: «Командир! Командир!» Я. яростно махал ему, чтобы он быстрее взлетал, но сквозь шум донеслись его прощальные слова: «Спасибо за то, что вы выбрали меня. Я притворился, что не слышу этого, но слова разрывали мне сердце.

Сцена повторялась, по мере того, как каждый пилот проезжал мимо меня: третий… четвертый… пятый — каждый сказал одно и то же…[788]

Это была прощальная песнь операций камикадзе на Филиппинах. Всем пяти самолетам удалось прорваться сквозь заграждения вражеских перехватчиков и долететь до мощного скопления американских военно-морских сил в заливе Лингае. Их сопровождал один самолет наблюдения, делавший фотографии атаки. Это свидетельство, однако, исчезло, и высшее имперское командование уверило себя, что нападение прошло успешно; в действительности же лишь один американский корабль был потоплен Накано и его сотоварищами — и был это всего лишь скромный миноносец „Лонг“.

Жертвы сотен камикадзе не смогли спасти Филиппин, и теперь адмиралу Ониси было приказано перевести ставку на Тайвань. Он взял с собой все документы, касающиеся камикадзе, дабы сохранить их для будущих поколений.[789] Вражеские войска продвигались все ближе к родным островам, а Ониси был убежден, что то, чему не удалось осуществиться на Филиппинах, будет испробовано с еще большей решимостью на Тайване. Царил все нарастающий дух поспешности; первые отряды камикадзе поднялись с Тайваня всего через два дня после их формирования, и с этих пор вылеты шли один за другим. Тренировочный период пилотов для самоубийственных атак был сокращен всего до десяти дней. Все внимание теперь уделялось процедурам взлета и тарана, тратить время на то, чтобы обучать технике посадки, было уже роскошью.[790]

Подобно умирающему пациенту, ослабевшее тело которого поражается все новыми и новыми приступами, Япония быстро теряла последние оборонительные силы, которые могли бы спасти ее от полного поражения, или, по крайней мере, отдалить последние часы. Тактика шквальных нападений камикадзе была шагом отчаяния» Ударные группы адмирала Ониси на Филиппинах были первыми официально созданными командами самоубийц, однако тактика намеренного самопожертвования часто использовалась на ранних этапах войны, в частности — в самом ее начале, когда адмирал Ямамото послал в Пирл Харбор пять «карманных» подводных лодок в общем плане нападения 7 декабря. И хотя этих подводных карликов официально не называли оружием самоубийц, относительно судеб их экипажей ни у кого не было сомнений. Четыре из пяти были немедленно потоплены — как оказалось безо всякой пользы для нападавших. Позже «карманные» подлодки использовались в неудачной атака на Сиднейскую гавань, и только после этой бесплодной попытки Имперский флот решил прекратить использование подводных самоубийственных средств. Однако, несмотря на то, что течение военных действий стало резко неблагоприятным, японцы вновь прибегли к самоубийственной тактике и ее орудиям. Сперва эти действия были индивидуальными и обычно импровизированными — в соответствии с необходимостью момента, когда становилось ясно, что обычные методы не применимы. Задолго до того, как отряды камикадзе стали существовать в умах, пилоты Имперского Флота использовали тактику «удара телами» в воздушных боях с В-2 и другими вражескими бомбардировщиками. Первый зафиксированный документально таран произошел в мае 1943 года, когда сержант Ода намеренно столкнулся на своем маленьком истребителе Ki-43 с американским В-17, и смог своим самопожертвованием спасти — так, по крайней мере, говорит традиция — весь японский конвой, — героический поступок, за который посмертно он был повышен в чине на два ранга.[791] Когда выяснилось, что лобовые таранные атаки не приносят эффекта, морские пилоты, действуя по собственной инициативе, стали нападать на огромные вражеские самолеты, стараясь перерубить своими пропеллерами его рули. Несмотря на фантастически трудный маневр по сближению с рулями на высокой скорости, избегая одновременно огня вражеских пушек и опасность от его пропеллеров, этот способ «стрижки» помог многим японским пилотам сбивать вражеские бомбардировщики.

Самоубийственные атаки на американские корабли впервые начались со сражения за острова Санта Крус в сентябре 1942 года, когда командир эскадрильи японских бомбардировщиков намеренно спикировал на высившуюся массу авианосца «Хорнет» и врезался в его летную палубу, где и взорвались его две бомбы. Несколько часов спустя «Хорнет» затонул, хотя это, скорее, было результатом удачной торпедной атаки, чем падением самолета.[792] Первая спланированная операция такого рода была проведена лишь два года спустя (12 сентября 1944 года), когда группа армейских пилотов приняла собственное решение спикировать на американские авианосцы у островов Негрос. Пара истребителей, оснащенных двухсотфунтовыми бомбами, взлетела перед рассветом, и никто больше о них никогда не слыхал, — вероятно их сбили еще до подлёта к цели.[793]

Не только пилоты, и даже не только военные реагировали отчаянием самоубийств на агонировавший ход событий. В сражении за сражением, от Алеутских островов до Гуадалканала японские солдаты избегали пленения, участвуя в яростных самоубийственных атаках, которые американцы называли «нападениями банзай». Вероятно, самые жуткие события происходили на острове Сайпан в июле 1944 года.[794] Когда организованное военное сопротивление стало невозможным, приблизительно три тысячи солдат, большинство из них вооруженные лишь штыками и палками, бросились против концентрированного пулеметного огня американских морских пехотинцев и были скошены до последнего человека. Временами тела японских солдат громоздились так высоко, что морским пехотинцам приходилось переносить пулеметы на новую линию огня — а уже приближалась новая волна наступавших. Особое тяжелое впечатление производила группа раненных солдат, большинство из которых было обмотано бинтами и опиралось на плечи товарищей, выползавших из госпитальных палаток, чтобы принять участие в последней самоубийственной атаке. Иногда целые подразделения японских солдат становилось в ряд на колени, и их обезглавливали командиры, которые затем по очереди совершали харакири; сотни других солдат убивали себя выстрелом в голову, или — чаще — подрывали себя ручными гранатами. Продвигаясь по залитому кровью острову, морские пехотинцы становились свидетелями все новых сцен массовых самоубийств, кульминация наступала, когда сотни японцев — гражданских лиц, включая большое количество женщин с детьми на руках, бросались вниз со скал, или выбегали из прибрежных пещер и топились в море, только бы не подвергнуться унижению плена. Эта «саморезня», вероятно, самая ужасная в мировой истории со времен массового самоубийства евреев в Масаде, продолжалась три дня и три ночи; когда наконец адмирал Спруанс смог объявить, что на острове «безопасно», в живых осталось менее тысячи японцев из первоначальных тридцати двух, и вряд ли хотя бы один солдат стал военнопленным.[795]

Катаклизм на острове Сайпан привел к отставке премьер-министра генерала Тодзё, единственного руководителя, самым непосредственным образом ответственного за то катастрофическое положение, в котором оказалась Япония. На его место пришел другой военный — генерал Коисо. Несколько месяцев спустя новый премьер-министр публично признал в одном из классических высказываний той войны, что «развитие военных действий на Тихоокеанском театре находится в том состоянии, которое не обязательно должно придавать оптимизма».[796] На тот случай, если это будут интерпретировать как пораженчество, он поспешил добавить, что «чрезвычайно растянутые коммуникационные линии противника на всех фронтах уязвимы для наших атак, и именно здесь, как мне верится, для нас существует золотая возможность вырвать победу. Именно сейчас пришло время для нас — всех ста миллионов — дать выход своему рвению и, следуя по стопам доблестных воинов из соединений специального назначения, продемонстрировать дух уверенности в победе в области производства.[797]»

В ответ на поджимавшую военную обстановку было срочно разработано некоторое количество новых вооружений и запушено в производство. Практически Все надежды возлагались на самоубийственные тактики. Среди морских средств были маленькие лодки с деревянной обшивкой и обычными автомобильными моторами, названные несколько напыщенно — синъё (потрясатели океана). Каждая управлялась одним молодым офицером, сидевшим у руля, целью которого было направить свое суденышко с двумя тоннами взрывчатки на вражеский корабль. Первая массовая атака этих лиллипутов произошла в январе 1945 года и окончилась полной неудачей, поскольку при приближении они были засечены радарами и уничтожены огнем американских кораблей, как стая назойливых мошек. В течение последнего этапа войны было произведено всего около шестисот таких лодок,[798] которые принесли громогласную, но бессмысленную смерть большому количеству морских камикадзе.

Самым многообещающим из морских вооружений камикадзе были пятнадцатиметровые управляемые торпеды, известные под названием «Кайтэн». Близкий прототип летающих вишневых лепестков («Оока»), они перевозились на подлодках-носителях по четыре, или по шесть и выпускались на небольшом расстоянии от цели. Пилот управлял ей с помощью маленького перископа и старался поразить корабль боеголовкой с тремя тысячами фунтов тринитротолуола. Соединения, использовавшие «Кайтэн», название которых происходило от старого слова, означавшего «исправить неблагоприятную ситуацию одним единственным ударом», были весьма удовлетворены действиями людей вице-адмирала Ониси на Филиппинах. Хотя для пилота была предусмотрена возможность катапультироваться до столкновения с целью, эта предохраняющая возможность являлась чисто теоретической, и шансы рулевого выжить были такими же, что и у его коллеги-пилота.[799]

Отправка подлодок-носителей с торпедами, управляемыми людьми, сопровождалась такими же церемониями и теми же эмоциями, что и вылет воздушных камикадзе с авиабаз. Когда большие субмарины начинали медленно двигаться в открытое море, десятки моторных лодок и катерков, украшенных знаменами с патриотическими лозунгами, плыли рядом, провожая их до выхода из гавани.[800] Сидевшие в суденышках размахивали флагами с изображением встающего солнца и хором скандировали одно за другим имена пилотов «Кайтэн», как последнее прощание; выкрикнув их все они начинали перечень героев сначала, и этот странный хор продолжал звучать, пока подлодка не скрывалась из виду. Одновременно молодые офицеры, втиснутые в торпедные кабинки, высовывали из люков свои головы, обмотанные белыми полотнами и, когда выкрикивались их имена, кланялись и в знак признательности взмахивали своими мечами.

Когда подлодка-носитель погружалась и ложилась на курс, пилоты «Кайтэн» проводили время с обычной командой, наблюдая за навигационными процедурами и часто предлагая помощь — такие предложения практически всегда отклонялись, поскольку такая работа считалась недостойной «живых богов».[801] Незадолго до того, как они приближались к месту расположения целей, капитан подлодки приглашал пилотов к скромному столу и предлагал им обычное сакэ. Когда приходило время занимать места в торпедах, старший пилот обычно говорил короткую речь, благодаря капитана за то, что он благополучно доставил их к месту назначения, желая ему и команде долгой жизни и доброй удачи.[802]

В ночь на 11 января 1945 года капитан огромной лодки I-58, одной из входивших в группу шести субмарин — носителей «Кайтэн», двигавшихся на полном ходу в надводном положении, сообщил пилотам-самоубийцам, что они приближаются к цели — американским кораблям у острова Гуам.[803] Когда они закончили свой последний церемониальный завтрак и обменялись словами прощания, двое из пилотов поднялись на палубу и втиснули себя в сигарообразные гробы. Вскоре после одиннадцати вдалеке замаячил темный силуэт Гуама, все люки были задраены и лодка погрузилась. В два часа утра двое оставшихся пилотов пролезли специальным лазом в свои «Кайтэн» и закончили приготовления к атаке. Теперь все переборки были задраены, и единственной оставшейся связью между пилотами и подлодкой была телефонная линия. В три часа, перед выпуском «Кайтэн» № 1, пилот крикнул в телефон свои последние слова: «Да здравствует император!» Затем линия прервалась, и наступила полная, тишина. Одна за другой были быстро выпущены оставшиеся «Кайтэн», в то время, как подлодка-носитель оставалась на глубине. Вскоре ее обитатели услыхали ужасный грохот, и капитан скомандовал немедленное всплытие. Несколько часов они курсировали вокруг, но не обнаружили никаких признаков поражения американских кораблей, — вероятно, одна из «Кайтэн» взорвалась «сама собой».[804] Также, они не смогли узнать, что произошло с остальными тремя торпедами. После нескольких часов бесплодных поисков субмарине была приказано возвращаться в Японию. Печальные результаты совместной операции стали известны лишь через несколько дней, когда оказалось, что все пилоты «Кайтэн» потеряли свои_ жизни, не поразив ни одного американского корабля; и что еще хуже — одна из лодок-носителей была потоплена по пути домой со всей командой на борту.

Несмотря на многообразие и изобретательность, морские суда-самоубийцы «не обязательно давали повод для оптимизма», и, хотя их и продолжали использовать до самого конца, все больший перевес стала получать тактика воздушных действий, представлявшаяся в целом более перспективной. Среди многих эксцентричных разновидностей летательных аппаратов, сконструированных исключительно в самоубийственных целях, лишь «вишневые лепестки» (Оока) были использованы в реальных сражениях, но изобретались и даже начинали строиться многие другие. В состоянии нехватки (а иногда — отсутствия) практически всех необходимых материалов, экономия всегда ставилась во главу угла, и некоторые «штуковины», собранные бог знает из чего и представленные в качестве кандидатов для самоубийственных миссий, предстают до абсурдного примитивными. Цуруги («Меч»), к примеру, представлял собой хрупкий деревянный моноплан, нагруженный тысячефунтовой бомбой и сконструированный так, чтобы немедленно после взлета пилот мог нажать кнопку и отделить шасси, теперь ему ненужные, чтобы их можно было присоединить к следующему самолету.[805]

Одно из Специальных Ударных подразделений, о котором известно очень мало, было сформировано в самом конце войны в ответ на предполагавшуюся оккупацию главных японских островов американцами.[806] Небольшие аппараты одноразового использования, нагруженные мощной взрывчаткой, предполагалось катапультировать с гор и направлять сидящими в них пилотами во вражеские корабли, которые к тому времени пробились бы во Внутреннее Японское море и другие территориальные воды страны. Основные тренировки происходили на вершине горы Хиэй — буддийской святыни рядом с Киото. Из столь несоответствовавшего происходившему места были выселены почти все проживавшие там монахи, а монастыри и кельи превращены в жилища для пилотов-самоубийц. Поскольку военные действия закончились без вторжения, ни один из этих молодых людей не смог применить на практике свой опыт,

В марте 1945 года, когда война входила в заключительную фазу, тактика и психология самоубийств потеряли свой «особенный» характер и были приняты в качестве основного метода японской обороны.[807] В соответствии с предсказанием вице-адмирала Ониси, камикадзе, ассоциировавшиеся сперва прежде всего с имперским флотом, теперь стали основой всех вооруженных сил и, по мере того, как в обычных действиях поражение следовало за поражением, почти во всех оставшихся подразделениях на Тихом океане тактика камикадзе была использована в той или иной форме. Японские военные операции приняли особо широкий самоубийственный характер после вторжения на Окинаву. Оборонительные рубежи на Октаве остались последней защитной линией перед вторжением на японские острова, и их оборона носила принципиальный характер, — стоял вопрос, останется ли Япония независимой страной. Когда наконец 1 апреля американцы начали наступление, они встретили на удивление слабое сопротивление обычных сил; вместо этого имперские войска — наземные, морские и воздушные — почти исключительно приняли самоубийственные методы, так что Окинава, последняя важная ставка Японии в войне, стала целиком и полностью ассоциироваться с камикадзе. Основной их эмблемой был герб Масасигэ — цветок хризантемы.

Раньше имперская армия, вероятно из-за традиционного соперничества с флотом, с недоверием смотрела на организовывавшиеся там операции камикадзе, однако теперь и они поспешили взять их на вооружение. В марте были сформированы особые штурмовые группы в военно-воздушных силах и впервые использованы в обороне Окинавы. Наиболее драматичными были самоубийственные атаки, которыми пехота пыталась сдержать американское наступление. Тысячи солдат стали «живыми гранатами»; отбросив всякий инстинкт самосохранения, они бросались на врага. Когда наконец стало ясно, что никакая решимость и никакое самопожертвование не смогут предотвратить успехов американцев, оборонявшиеся убивали себя из ружей или подрывали гранатами, чтобы не подвергаться риску пленения. В одном из запомнившихся случаев, вскоре после падения столицы, японская делегация просила американцев прекратить огонь и дать офицерам возможность совершить харакири в соответствии с традиционным ритуалом.[808] Последними из многих тысяч самоубийств на Окинаве были совершенные двумя командующими генералами: Усидзима и Тё, чьи харакири 22 июня послужили символическим концом долгого сражения. Крепость была взята, ее защитники уничтожены, но они ни разу не унизились до капитуляции.

В качестве части стратегии «Кикусуй» для спасения Окинавы, в начале апреля имперский флот решил послать последние из своих боевых кораблей для атаки на ударные силы противника. В этой операции принимал участие мощнейший японский линкор «Ямато» — гордость и надежда имперского флота. Относительно самоубийственной природы этой миссии не было ни малейшего сомнения. Так, контр-адмирал Комура, капитан одного из участвовавших крейсеров, информировал свою команду, что они и другие корабли Второго Флота продвигаются к Окинаве без какого бы то ни было воздушного прикрытия и даже без достаточного количества топлива на обратный путь. «Одним словом, — закончил он, — мы принимаем участие в операции симпу (камикадзе), но, в отличие от тех, что проводятся нашими воздушными силами, у нас нет ни малейшего шанса поразить важную цель. Я позволил себе сказать адмиралу Кусака (начальнику штаба соединенного флота), что это чисто самоубийственная операция…» [809]

Закончилась она полным уничтожением. Каждый более менее значительный корабль был потоплен, включая «Ямато», пошедший на дно со своим капитаном, адмиралом Ито и почти всей командой. В этом самом быстром сражении при Бономисаки, в котором в сущности были уничтожены последние остатки имперского флота, американцы потеряли всего двенадцать человек. Последнее выступление имперского флота было не только самоубийственным (как предсказал контр-адмирал Комура), но, с любой практической точки зрения, совершенно бесполезным.[810]

До самого окончания войны пилоты — морские и армейские, продолжали самоубийственные атаки на американские бомбардировщики. Первые разрушительные воздушные налеты на Токио и другие густонаселенные центры, начавшиеся с конца ноября 1944 года после падения Сайпана, придали японским авиаторам новую решимость. Когда гигантские В-29, теперь уже совершенно неуязвимые для обычных способов перехвата, беспрепятственно проплывали к своим целям — городам, маленькие японские самолеты пытались сбить их с помощью тарана, удара винтом и других импровизированных тактик, однако чрезвычайно редко им удавалось задержать, не говоря уже о том, чтобы уничтожить атакующих. Больше надежд подавали комбинированные атаки камикадзе с Кюсю, как часть борьбы за Окинаву, которой были отданы все силы. Первая массированная атака такого рода имела место 6 апреля при участии нескольких сот самолетов-самоубийц как морских, так и армейских,[811] а в последовавшие недели Верховное Командование отдало приказ о дальнейших обширных атаках «Кикусуй». По мере того, как истощались запасы летательных аппаратов и топлива, масштаб операций камикадзе пришлось сократить, однако сами самоубийственные атаки, которые во время смертной агонии Японии стали для страны основным проявлением воли к сопротивлению, никогда не прекращались. Напротив, с увеличением количества операций камикадзе прекратились все активные военный действия на тихоокеанском театре.

В последние месяцы войны самолетов стало так мало, что для самоубийственных атак стали собирать и запускать в воздух немыслимые летательные аппараты, однако недостатка в желающих полететь на них не было никогда. Даже в эти поздние часы никого не заставляли силком или приказом участвовать в операциях камикадзе против своей воли. Такое принуждение не только было бы бессмысленным (трудно представить себе кого-либо менее эффективного, чем пилота, неохотно исполняющего самоубийственную миссию), но оно было просто ненужным, поскольку на практике имперские силы никогда не испытывали ни малейшего затруднения в наборе бойцов-камикадзе, и до самого конца войны у них всегда было вдвое больше добровольцев-пилотов, чем самолетов. Кто были эти люди, благодаря которым стало возможным проводить столь многочисленные самоубийственные операции? При взгляде со стороны, их самой общей выдающейся чертой была, пожалуй, молодость. Мало кому исполнилось больше двадцати шести лет, и даже командирам подразделений было немногим за двадцать. Это вовсе не являлось случайностью. Поскольку сами самоубийственные операции требовали сравнительно небольшой технической тренировки, естественно, представлялось практичным посылать в атаки молодых людей и сохранять старших, более опытных пилотов для дальнейшего обучения кандидатов и для вождения самолетов эскорта, что требовало гораздо большего умения.[812] Не менее важными были и психологические причины. С самого начала самоубийственных операций на Филиппинах, вице-адмирал Ониси настаивал: «Если Япония будет спасена, то именно этими молодыми людьми — от тридцати лет и младше. Именно они своим духом самопожертвования и делами способны [охранить нашу страну].[813]» Большинству из тех, кого отбирали для симпу и других операций специального назначения, было от двадцати до двадцати пяти лет.

Типичный пилот-камикадзе был университетским студентом с прерванным образованием — кончилась отсрочка от воинской службы, который впоследствии вступил в одно из подразделений сил специального назначения. Важно отметить, что значительное их большинство было студентами гуманитарных и юридических факультетов, а не специализировавшихся в инженерии, точной науке, или других, более практичных предметах. У крайне малого количества из них было какая бы то ни было военная подготовка, и, хотя они и отдавали себя целиком интенсивным тренировкам, многие из них испытывали моменты ностальгии по оставленным штудиям, вернуться к которым у них практически не было шансов. Так, в течении месяцев, проведенных в тренировочном лагере, и даже в ту ночь, которую он считал последней в своей жизни, лейтенант Нагацука листал один из принадлежавших ему томов «Maitre sonneurs» Жорж Санд, вызывавший в его душе воспоминания о милом прошлом.[814] Из-за их «книжности» и относительно свободного, невоенного поведения, профессиональные солдаты частенько недолюбливали кандидатов в камикадзе, зная, что эти молодые, неопытные экс-студенты вскоре станут офицерами и богоподобными героями, в то время, как сами они подолгу задерживались в одном и том же звании.

Хотя, безусловно, следует избегать обобщений в персонализации типажей, когда счет идет на тысячи человек, большинство материалов о членах отрядов камикадзе говорят, что они вовсе не были теми жестокими, полными предрассудков шовинистами-фанатиками, какими их обычно представляли себе иностранцы. Из всех доступных нам отчетов, дневников, писем и фотографий можно заключить, что типичным их представителем был спокойный, серьезный человек, по уровню культуры и чувств стоявший выше средней массы; в японских описаниях часто употребляется слово рэйсэй, означающее «безмятежный», или, в современном значении, «хладнокровный».[815]

Были ли эти бойцы-камикадзе в действительности добровольцами, или (к. чему склоняется большинство не-японцев) их каким-то образом заманили и «одурачили» с целью вовлечения в отряды самоубийц? На этот вопрос нет простого ответа, однако несомненно то, что, по крайней мере на первых стадиях операций камикадзе на Филиппинах и Тайване, все пилоты были добровольцами в полном смысле этого слова.[816] Хотя, вероятно, было немало молодых людей, поддавшихся психологическому давлению со стороны своих сотоварищей-пилотов и лихорадочной атмосфере военного времени, без сомнения, их никогда не принуждали ни призывные комиссии, ни офицеры-начальники. Напротив, чаще случалось, что молодые люди, боявшиеся, что их не возьмут на самоубийственные операции, писали искренние заявления и даже подписывали их собственной кровью, в соответствии с древней традицией.[817]

По мере того, как в армейских и военно-морских частях стали все больше применяться методы камикадзе, личному составу этих частей давался выбор: продолжать обычные операции или принять участие в самоубийственных миссиях. В этих случаях на людей не оказывалось никакого «формального» воздействия с целью заставить вступить в спецотряды, и, похоже, также не было никакой дискриминации тех, кто отклонял эту честь. Так, в учебном центре по управлению торпедными катерами в местечке рядом с Симоносэки директор собрал четыреста курсантов и проинформировал их о новом типе военно-морской самоубийственной тактики, которую планировалось ввести в конце октября 1944 года:[818]

В данном случае я не могу отдавать вам никаких приказов… [В этой школе] вы находитесь для того, чтобы обучаться обычным операциям торпедных катеров; новая же тактика настолько отличается от вашей специальности, что я, пожалуй, не могу обязать вас принять участие в ее проведении в жизнь. Вы можете вызваться участвовать во взрывных запусках (синъё), или для операций «лягушек» (фукурю), либо же вы можете продолжать иметь дело с обычными торпедными катерами. Вы должны сделать свой выбор совершенно свободно, и я обещаю, что никакого воздействия или давления не будет оказано на того, чье сознание не позволяет записаться в участники этих новых атак. Вы будете по-одному заходить ко мне в кабинет и говорить о своем решении, и я даю вам слово, что не задам вопросов и не буду требовать никаких объяснений.

С середины дня и до четырёх часов следующего утра молодые люди по очереди входили к нему в кабинет и давали свои ответы. Половина курсантов избрала верную смерть, из них сто пятьдесят выбрали взрывные запуски, а пятьдесят решили стать «лягушками-самоубийцами»; таким образом, набралось более чем достаточно участников для двух операций, закончившихся плачевно.

Действительно, по мере того, как масштабы воздушных атак камикадзе росли, в чем-то неформальная система спонтанного добровольчества, возникшая на Филиппинах, перестала быть адекватной ситуации, и, начиная приблизительно со времени сражения за Окинаву, личному составу все чаще «предлагалось» войти в отряды самоубийц. Капитан Накадзима так описывал воздействие этой новой формы вызова «добровольцев»:

Казалось, что у многих из вновь прибывших не только отсутствует энтузиазм, но что они серьезно обеспокоены своим положением. У некоторых такое состояние продолжалось всего пару часов, у других — несколько дней. Это был период меланхолии, оканчивавшийся через некоторое время с наступлением духовного пробуждения. Тогда, как будто с прозрением мудрости, исчезали печали и наступало спокойствие духа, — жизнь приходила в согласие со смертью, конечное с бесконечным.

Пример обретения этого духовного успокоения можно видеть в случае с [младшим лейтенантом] Куно, который был в особо смятенным состоянии по прибытии на базу. Затем, внезапно, после нескольких дней бездумного хождения по окрестностям он пришел бодрой походкой, с блеском в глазах и попросил разрешения убрать из своего самолета все ненужное оборудование, говоря, что было бы неразумно и неблагодарно в отношении рабочих на родине брать с собой на операцию столько вещей без надобности.[819]

В армии, где отряды особого назначения, стали создаваться гораздо позже, чем на флоте, ощущалась острая необходимость в наборе соответствующих пилотов, и для получения нужного числа кандидатов, вероятно, оказывалось более прямое давление.[820] Однако даже здесь никогда не отбрасывали принцип добровольного вызова. Лейтенант Нагацука описывает сцену, имевшую место в ночь на 3 марта 1945 года, когда его вместе с двумя десятками товарищей пилотов вызвали в штаб к командиру:

Он посмотрел на каждого по очереди, и его глаза, обычно мягкие, казалось, пронзают нас насквозь. «Как вы знаете, — сказал он наконец серьезным голосом, — в нашей армии не хватает пилотов, топлива, самолетов, боеприпасов — фактически всего. Мы, таким образом, находимся в критическом положении, и нам остается лишь одно:

таранить авианосцы, как это сделали в прошлом многие из ваших товарищей. Два часа назад наше соединение получило приказ сформировать отряд специального назначения, и сейчас я уполномочен просить вас…» Он ненадолго умолк, а затем продолжал:

«…вызваться на эту операцию. Однако, у вас остается свободный выбор. У вас есть двадцать четыре часа для обдумывания; вы дадите мне ответ до 20:00 завтрашнего дня. Каждый из вас явится ко мне лично.[821]»

Что больше всего поразило Нагацука в тот момент, это, что его командир использовал слово «просить»; как он указывает, «в армии вышестоящий всегда приказывает, а не просит.» На следующее утро, когда Нагацука и его сослуживцы завтракали в столовой, один из них внезапно сказал. «Ведь мы все готовы отправиться на операцию, так? Тогда пошли к нему все сразу и дадим ответ!» Все согласились, только один весело предложил сперва закончить с едой.[822]

Что заставляло большое количества серьезных, хорошо образованных молодых людей столь драматично приносить в жертву свои жизни? Определенные общие идеи повторяются в письмах, дневниках и стихотворениях, составляющих главный источник исследования личности камикадзе;[823] хотя есть много индивидуальных вариантов и отличий, эти темы важны для понимания японской героической традиции в том виде, в котором она просуществовала вплоть до нашего века.

Ненависть к врагу и желание отомстить за погибших друзей — мотивы столь часто приводимые для объяснения (или оправдания) ярости солдат в бою — не представляются доминировавшими в психологии бойцов-камикадзе. Часто они упоминают о своем долге охранять священную землю Японии от иностранного загрязнения и предлагают свои жизни для защиты своих семей. Однако это никогда не принимает формы «нутряной» ненависти к вражеским солдатам, или расового антагонизма в отношении Запада. Это, скорее, выражает острое чувство необходимости компенсировать все то доброе, что они получали с рождения. Таковое признание долга благодарности (он) и твердая намеренность оплатить его любой жертвой, какая окажется необходимой, является основой японской морали и на протяжении многих веков было сильнейшим воодушевляющим моментом, — как в мирное, так и в военное время. Во время войны на Тихом океане, мотивация категорией он, разумеется, относилась не только к камикадзе, но, кажется, их она стимулировала особенно интенсивно, и намеренная полнота их самопожертвования являлась степенью их благодарности.

Они были благодарны, прежде всего, Японии — стране, в которой родились, и императору, воплощавшему ее уникального «государственное устройство» (кокутай) и добродетели. Во все новых и новых описаниях самоубийственных атак мы читаем о том, что последние слова пилотов относились к императору, который, несмотря на несколько тусклую персональность, являл собой высшую фигуру отца японской нации-семьи. Приведем выдержку из последнего письма, которое лейтенант Ямагути Тэруо из двенадцатой воздушной армии написал своему отцу непосредственно перед вылетом на операцию:

Чаще же чувство долга у пилотов фокусировалось на своей семье, особенно — на тех благодеяниях, что были получены от собственных родителей, даровавших им жизнь и двадцать лет воспитания, а не на таких абстракциях, как правитель, или страна.[825] Во многих письмах высказываются сожаления о неспособности отплатить за доброту родителей и извинения за то, что они покидают этот мир раньше них. Приводимое последнее письмо, написанное в спешке лейтенантом Номото Дзюн из отряда специального назначения «Белая Цапля», было продиктовано им из самолета прямо перед взлетом:

Чаще всего благодарность камикадзе направлена равно как к семье, так и к императору, а его смерть представляется разновидностью комбинированной расплаты за все те блага, что он получил в жизни из личных и вне-личных источников. В типичном введении в дневник, лейтенант Адати из группы особого назначения «Истинный Дух» пишет, что именно из-за любви родителей он может теперь отдать свою жизнь за императора и радуется, что в своей последней атаке сможет сражаться вместе со своим отцом и матерью.[827] Подобным же образом пишет своей семье лейтенант Каидзицу Сусуму из отряда «Семь Жизней»:

Последнее письмо Мацуо Исао из отряда спецназначения «Герои» также представляет его смерть в качестве комбинированной расплаты со своей семьей и с семьей более крупной, общенациональной; для него есть даже еще один он — по отношению к командующим офицерам:

Другая часто встречающаяся в записях камикадзе тема — это «искренность» (макото или сисэй), традиционная концепция, играющая столь значительную роль в истории японских героев. Нагацука сообщает о типичном разговоре между двумя офицерами армейских ВВС, который он услыхал незадолго до того, как вызвался участвовать в особых операциях. Капитан Санака, командир второй воздушной ударной группы, пытался убедить своего начальника в том, что, поскольку атакующих самолетов Ki-45 оставалось очень мало, в армии следовало использовать меньшие по размеру Ki-27g для перехвата американских бомбардировщиков В-29.

«Но как сможет Ki-27 перехватить самолет с такой скоростью и вооружением, как у В-29?»

«Прошу вашего прощения, — ответил капитан Санака, — … однако при данных обстоятельствах, как мне кажется, мы обязаны использовать каждый наличествующий на нашей базе самолет, дабы уничтожить возможно большее количество американских бомбардировщиков.»

«А как же наши пилоты? Они еще недостаточно обучены».

«Сейчас имеет значение не искусство наших пилотов, и не качество наших самолетов, но дух и мораль бойцов. Все зависит от этого».[830]

Камикадзе постоянно убеждали, что самоубийственная тактика — единственный оставшийся способ отсрочить поражение и уберечь Японию от катастрофы. Однако, из чтения их писем и дневников, а также из разговоров с теми, кому удалось выжить, я могу предположить, что мало кто из участников верил, что на этой поздней стадии их атаки смогут реально повлиять на исход войны. Особенно после поражения на Окинаве большинство личного состава частей особого назначения и, без сомнения, самые разумные из них, кажется, поняли, что, хотя их близящаяся жертва будет не бесчестна, но почти наверное — безнадежна. Вот, например как лейтенант Нагацука описывает свои последние мысли роившиеся у него в голове, когда он сидел в кабине своего истребителя Ki-27:

Подобные сомнения, однако, не ослабляли их морали; бесчисленные истории об их товарищах, взорвавших себя и свой груз без какого бы то ни было практического результата, не приводили к разочарованию или отчаянию. Все повторявшиеся неудачи, казалось, только придавали энергии молодым добровольцам. Таков дух популярной песни камикадзе:

В то время, как искренность всегда ставилась выше вопроса о победе или поражении, это вовсе не означало, что доброволец рассматривал свои усилия, как совершенно бесполезные. Жертва могла и не спасти Японию от поражения в войне, однако она могла привести к некоторой форме духовного возрождения. Студент литературы Киотосского университета, самолет которого был сбит одной лунной ночью всего за две недели до окончания войны, написал в своей последней поэме:

Та идея, что акт самопожертвования не оказывающий никакого практического воздействия на ход военных действий, может, тем не менее, иметь важное духовное воздействие, рассматривается в одном из последним разделов дневника младшего лейтенанта Окабэ, автора стиха о вишневых цветах, процитированного в начале этой главы:

Материальная победа в войне не только не являлась основной целью, но могла даже стать помехой духовного возрождения. «Если же, по какому-то странному совпадению, — писал младший лейтенант Окабэ, — Япония внезапно выиграет эту войну, для будущего нации это станет фатальной неудачей. Для нашей нации и народа лучше было бы пройти через тяжкие испытания, которые их только усилили бы».[835] Та же тема разрабатывается офицером в отряде «Кайтэн» (торпед-самоубийц), который поразил молодого добровольца, сказав, что ожидает поражения Японии:

Я не мог поверить своим ушам — чтобы офицер говорил такое! «Простите, что вы сказали?» — переспросил я.

«Япония будет побеждена, Ёкота», — повторил он.

Я был поражен. В тот момент я не знал, что еще сказать, потому что раньше ни разу не слыхал, чтобы кто-то в армии обсуждал подобную возможность, и потому смог выдавить только: «Зачем же вы тогда вызвались на смерть?»

«Человек должен делать для своей страны то, что он может», — был простой ответ. Его смерть ничего не значила, добавил он. «Япония будет побеждена, в этом я уверен. Но мы возродимся заново и станем более великой нацией, чем когда бы то ни было». Далее он объяснил, что нация должна претерпевать страдания и очищения каждые несколько поколений, дабы становиться крепче с устранением из себя всего нечистого. Наше страна, сказал он, сейчас омывается огнем, но выйдет из него еще краше.[836]

Идеи и настроения, возникшие в стране в далеком прошлом и закрепившиеся в течение долгих веков гегемонии военных, в 1944 году были еще живы и вдохновляющи; они снова и снова всплывают в разговорах и записях камикадзе. Так, когда лейтенант Нагацука решается выразить некоторые сомнения относительно предложения одного из своих коллег таранить американские В-29 своими истребителями Ki-27 по причине минимальных шансов на успех, молодой человек вспоминает о самурайском принципе чести:

Товарищ Нагацука, подобно многим молодым добровольцам камикадзе, выражается в несколько несвязной, наивной манере, однако его общее отношение выводится из связного комплекса идей, изложенных в учебниках самурайской философии, игравшего важную роль в «тренировках духа» на протяжении националистического периода нового времени.[838] Среди исторических персонажей самым почитаемым пилотами камикадзе был воин-роялист Кусуноки Масасигэ, совершивший харакири в 1336 году после вполне предсказуемого поражения в своей последней битве за императора Годайго.[839] В своих письмах, дневниках и разговорах пилоты камикадзе постоянно приводят его в качестве образца благородного поведения, а смелое высказывание о «семи жизнях» повторяется снова и снова. «Я буду щитом императора, — писал Мацуо Исао 28 октября 1944 года, — и погибну чистой смертью вместе с командиром крыла и другими товарищами. Я хотел бы родиться семь раз, и каждый раз поражать врага».[840] Командующий Накадзима передает о следующем игривом разговоре, случившемся во время сбора пилотов на авиабазе камикадзе в Сёбу:

Один из пилотов, получавший свою часть выпивки, удивил меня, подойдя и спросив: «Когда я смогу принять участие в особой атаке? Почему вы не посылаете меня как можно скорее?»

Его слова воодушевили другого, и тот присоединился: «Я с самого начала вхожу в Отряд особого назначения, но вот уже те, кто пришли после меня, сделали свои вылеты. Сколько мне еще ждать?»

На какое-то мгновение я растерялся и не мог ответить на эти внезапные вопросы, потом вдруг в голову пришла мысль: «Вспомните, как самый лояльный из всех великих японских воинов, Кусуноки Масасигэ накануне своей последней битвы призвал своего сына-воина и приказал ему возвращаться домой к матери. Рано или поздно придет время каждого из вас. Особые атаки того, или иного рода будут продолжаться, пока мир не придет на всю землю. Вы должны думать о себе, как о первых среди многих, и не жаловаться на то, что задерживаетесь на несколько дней, когда другие уходят вперед.»

Они кивнули, и первый заговорил снова: «Да, я понимаю, о чем вы говорите, но мне кажется лучше быть старшим Кусуноки.[841]»

Одинокий пилот-камикадзе, втиснутый в люк бомбы «Оока» или торпеды «Кайтэн», бросающийся на превосходящие силы противника, принадлежит к уже знакомой нам японской традиции, в которой героем в бою движет убежденность в собственной искренности и сознание, что его дело правое, сколь бы безнадежным оно ни было. По своей собственной воле он берется за задачу, «превосходящую пределы человеческих возможностей», которую здравый смысл может оценить лишь как абсурдную, даже безумную. В «Хагакурэ» — самом авторитетном из всех, когда бы то ни было написанных самурайских трактатов, два иероглифа — «умирать» (сини) и «сходить с ума» (куруи) соединяются в одно слово синигуруи («сумасшедшая смерть»), и столь неистовое состояние предписывается необходимым воину; дело в том что он не может совершить никакого великого деяния, покуда сперва не «преодолеет себя», отбросив осторожность, диктуемую разумом и собственными интересами.[842] Прямолинейность, однонаправленность характера воина-камикадзе — этот аспект просматривается в сочинениях Мияноо Бумбэй, молодого поэта, вступившего в Военно-Воздушные силы особого назначения и взорвавшегося неподалеку от Окинавы в апреле 1945 года. В сборнике, изданном посмертно под названием «Одинокая Звезда», Мияноо предвидит свою смерть и, хотя он и принадлежит к совершенно иной традиции, чем летчик у Йейтса, у которого

он также свободен от озлобленности («Нет злобы у меня в сражении к врагу») и способен созерцать состояние своего ума с тем же лиризмом и чистотой видения. «Когда я думаю об этом, — пишет он во вступлении к стихам, — на меня нисходит великий холод… [Скоро] я исчезну навсегда. Я спокойно стану несуществующим, подобно безымянной звезде, гаснущей на рассвете».[844]

Поведение добровольцев-камикадзе обусловливалось японской метафизикой смерти, выраженной как в «традиционной самурайской философии, так и в религии. Со времен средневековья самурая учили, что „жизнь легче гусиного пуха“,[845] что он должен подчинять „правому делу“ (ги) все свое желание лично выжить. За время короткого периода обучения, у пилотов камикадзе для наставлений оставалось мало времени. Собственно, в этом и не было особой необходимости, поскольку уже перед вступлением в отряды самоубийц они были пропитаны идеологией смерти, берущей свое начало в этосе японского воина. На протяжении месяцев, проводимых в казармах, эта идеология драматизировалась тем фактом, что гибель людей происходила постоянно у них на глазах. В „Хагакурэ“ им красноречиво излагалось, как следует реагировать на столь устрашающую перспективу:

Смерть следует ожидать ежедневно, так что, когда придет ее время, можно было бы умереть с миром. Когда случается несчастье, оно оказывается не столь страшным, как представало в опасениях. Глупо мучить себя заранее бессмысленным воображением… Умиротворяйте свое сознание каждое утро и представляйте тот момент, когда вы будете поражены и искалечены стрелами, пулями, копьями и мечами, смыты огромными волнами, брошены в огонь, повергнуты молнией, раздавлены землетрясением, сорветесь в пропасть, умрете от болезни или погибнете в случайном происшествии, — умирайте в своем сознании каждое утро, и тогда вы не будете бояться смерти![846]

Этим молодым добровольцам не грозила смерть извне — случайная или от невезения; она должна была придти к ним изнутри, как осознанный акт, совершенный по доброй воле. Уже с давних времен прототипического героя Ёродзу, воин всегда был готов скорее прервать свою жизнь, чем рисковать бесчестьем для себя, своей семьи, или своего господина. Самоубийство, рассматривавшееся далеко не как „выход для трусов“ было единственным благородным образом действий героя в чрезвычайной ситуации; это был не импульсивный жест отчаяния, но акт, исполненный гордости, тщательно обдуманный и подготовленный.

Буддизм, делающий особое ударение на отсутствии „я“, самоотрицании (муга), учит, что мы можем избежать страданий, присущих человеческому существованию, лишь отрешившись от иллюзии самости и личных желаний, и прежде всего — желания сохранить жизнь. Это усиливало жертвенные аспекты самурайского этноса и помогало воинам с легкостью принимать физические тяготы и конечное уничтожение. Для многих из новобранцев-самоубийц за начальным периодом беспокойства следовало нечто вроде буддийского сатори, и духовного пробуждения, когда они приходили к согласию с предстоящей им смертью. В отличие от пилотов во многих других странах, добровольцам камикадзе не предоставляли никаких особых привилегий, и материальные условия в казармах вплоть до самого дня их вылета были столь же непритязательны, как у аскетов-буддистов. Однако в их письмах и дневниках нет ни намека на неудовлетворенность, никаких сетований на то, что они не смогли насладиться особой пищей или комфортом в свои последние месяцы. Эти спартанские условия жизни не только не были для них болезненными лишениями, но, напротив, помогали им обрести „спокойную неподвижность без внутреннего сопротивления“,[847] приходившую после отрицания „я“ и его желаний, и, таким образом, готовившую их к окончательному самоуничтожению в день их последнего вылета.

Хотя религиозное воздействие было важным в психологической подготовке бойцов камикадзе, это вовсе не означает — как могли бы предположить не-японские читатели — что большинство из них успокаивало себя (тем более их поступки не были мотивированы) мыслью о том, что они будут жить после смерти и пожинать плоды своего самопожертвования в каком-либо раю или пантеоне. Буддизм не просто ставил целью полное уничтожение, но, будучи в сущности пацифистской доктриной, совершенно не собирался предоставлять вознаграждение людям, которые погибли, намеренно навязывая насилие себе и другим. Государственная религия Синто действительно обещала, что отдавшие свои жизни на службе императору, возвратятся в виде божественных духов для почитания в святилище Ясукуни, однако в синтоизме концепция посмертной жизни весьма туманна; с самого своего начала в нем избегали метафизических построений. Будучи недавними университетскими студентами, большинство пилотов камикадзе, чьи записи сохранились, похоже, несколько сомневались в популярных формах религии, уверяющей человека в обретении счастья в некотором будущем существовании. Даже ожидая неминуемой смерти, мало кто из этих молодых людей успокаивался мыслью о возможной жизни после смерти. Представляется типичным разговор Нагацука со своим другом, таким же летчиком, по имени Фудзисаки, которого он навестил за два часа до собственного вылета. Фудзисаки улыбаясь спросил, верит ли он в жизнь после смерти.

„Нет, — ответил я, — мне кажется, я. являюсь кем-то вроде атеиста“.

„Думаю, что ты прав, — сказал Фудзисаки. — После нашей смерти будет только пустота… Для нас все кончится, даже наши души исчезнут без следа. Да, — продолжил он весело, — более двадцати лет мы получали радость и внимание от своих семей. Конечно, этого достаточно. Для меня ничуть не важно, что со мной произойдет после смерти. Как бы то ни было, совершенно немыслимо, чтобы мы встретились потом, даже через посредство наших духов… Так что сейчас я прощаюсь с тобой навсегда“.[848]

Несмотря на всю националистическую пропаганду духов славных героев войны, почитаемых в святилище Ясукуни, превалирующим настроением среди летчиков камикадзе было что-то вроде скептицизма с легким сердцем. Во время сбора на авиабазе Сёбу один из пилотов спросил командующего Накадзима, существует ли в Ясукуни какая-либо субординация в соответствии со званием:

„В святилище Ясукуни нет никакой субординации, — ответил я. — Первенство определяется лишь по времени прибытия.“

„Тогда я буду выше вас, командующий, потому что вам придется послать много летчиков до собственного вылета“.

„Послушайте, что мы сделаем с командующим, когда он доложит о прибытии в Ясукуни?“

„Давайте назначим его сержантом — дежурным по кухне!“ Это предложение было встречено одобрительным хохотом.

„Неужели вы не можете подыскать для меня ничего получше?“ — спросил я.

„Ну, хорошо, тогда — офицером, дежурным по кухне,“ - сказал предлагавший, и они снова разразились хохотом.[849]

Будучи все же людьми, многие из бойцов-камикадзе должны были переживать моменты сомнений, даже ужаса в связи со своей близящейся гибелью;[850] однако особая японская комбинация традиций и влияний помогала им пересилить эти естественные импульсы. За день до своего вылета лейтенант Нагацука пережил в душе ночь кошмаров, размышляя о самоуничтожении, однако смог „удержаться на поверхности“ с помощью веры в позитивное значение своего поступка:

Скорое приближение смерти заставило меня искать для нее какое-то оправдание с помощью отрицания ценности человеческой жизни. Я знал, что я делаю. Кроме того, моя смерть совершенно отличалась от, например, той, какую вызывала болезнь. [Теперь] все было полностью в моих руках… — сохранить ясную голову, чтобы быть способным контролировать свои действия вплоть до последнего момента; умирающий же пациент вынужден пассивно ожидать смерти, лежа в постели. У моей смерти был смысл, значимость. Прошло какое-то время, и я с удивлением обнаружил, что эти размышления восстановили мое спокойствие.[851]

Несмотря на чрезвычайно высокую напряженность своего положения, летчики-самоубийцы никогда (за исключением некоторых особых ситуаций, которые будут вкратце описаны)[852] не драматизировали его и не устраивали истерик; общепризнано, что со времени образования отрядов камикадзе в 1944 году уровень морали в них был выше, чем в остальных подразделениях вооруженных сил Японии. Даже пилоты с минимальным опытом были полны энтузиазма, отправляясь в свой последний полет, — это веселое настроение восполняло недостаток тренировок. В описаниях повседневной жизни баз камикадзе, в личных записках пилотов очень редко проскальзывает даже тень мрачности или пессимизма;[853] в день же вылета, когда они готовились взмыть вверх, подобно Икару в его полете к солнцу, их обычным настроением была легкость и некоторая экзальтированность, лишенная, казалось, всяких признаков инстинкта самосохранения. На типичной фотографии бойца камикадзе, завязывающего хатимаки с изображением Восходящего Солнца вокруг шлема своего товарища-пилота, готовящегося к вылету, молодой человек улыбается со спокойной уверенностью в себе, как если бы он и его приятель готовились к женитьбе или церемонии окончания университета.[854] Лейтенант Суга Ёсимунэ из Особого ударного соединения „Истинный Дух“ описывает свою гордость тем, что ему предоставлен шанс доказать искренность намерений, защищая Японию с помощью этой „последней козырной карты“. Жизнь стала теперь для меня истинным удовольствием, — говорит он. — Сколь радостней стала весна для нас, — тех кто входит в [Особое ударное] соединение: гораздо теплее и мягче, чем в печальном внешнем мире!» Пилот-наводчик торпеды «Кайтэн» так описывает свое состояние, когда он готовился к последнему выходу:

20 апреля [1945 года], в день отправления группы Тэмбу, мы шестеро были новыми людьми, все полные уверенности. Когда мы позировали для памятной фотографии, держа в руках по ветке с вишневыми цветами, я взглянул на свою веточку, на которой еще оставались цветы, и сказал себе: «Какое счастье, Ёкота Ютака, что ты родился мальчиком! Женщина никогда не смогла бы испытать такого!» Рвение переполняло нас. Синкаи и я поклялись друг другу, что потопим самые большие корабли, какие только сможем найти. Я подумал о своем возрасте — девятнадцать лет — и об изречении «Умереть, когда люди все еще оплакивают твою смерть, умереть, когда ты чист и свеж, — это истинное Бусидо.» Да, я шел путем самурая. Глаза мои сияли, когда я вновь ступил на борт I-47. Я с удовольствием вспомнил, как Андзай Нобуо цитировал стихотворение, говоря мне, что я «паду таким же чистым, как вишневый цветок», который я сейчас держу в руках. Крики бандзай проводили нас в путь. Мои мысли переполнялись тем, что так много раз говорил мне лейтенант Фудзимура Садао, один из инструкторов на базе в Цутиура: «Никогда не уклоняйся пред лицом смерти. Если сомневаешься — жить или умереть, — всегда лучше умереть…» Мы снова встали на «Кайтэн», размахивая мечами, покуда провожавшие катера, с которых неслись добрые пожелания, не отвернули обратно. Затем я забрался в «Кайтэн» и положил пепел Ядзаки и ветку с вишневыми цветками рядом с сидением.[855]

Часто в своих прощальных письмах летчики-камикадзе пытаются успокоить своих родителей, передав им частицу своей спокойной радости. Лейтенант Хаяси просит своих родителей продолжать жить счастливо после его смерти. «Мама, — пишет он, — я не хочу, чтобы вы горевали о моей смерти. Я не против того, чтобы вы плакали. Плачьте. Но, пожалуйста, поймите, что моя смерть — к лучшему, и не горюйте об этом».[856] Когда его вылет был отложен на день, он добавил постскриптум с описание прекрасной прогулки, которую он совершил по близлежащим рисовым полям, слушая кваканье лягушек, останавливаясь, чтобы полежать на полях люцерны рэнгэсо, которая наполнила его воспоминаниями о доме. «Вишневые лепестки уже опали… Оказалось, что атаковать нам придется завтра. Таким образом, годовщина моей смерти будет 10 апреля. Если вы будете поминать меня, надеюсь, у вас будет счастливый семейный ужин».[857] Мацуо Исао начинает свое последнее письмо с просьбы к своим родителям порадоваться его судьбе, с надеждой, что они улыбнутся, посмотрев документальный фильм, который был недавно снят для хроники о нем и пятнадцати других бойцах Особого ударного соединения «Герои». Как и многие другие летчики, он заканчивает пожеланием самому себе умереть красиво. «Пусть наша смерть будет такой же внезапной и чистой, как у разбившегося кристалла![858]»

Одним из немногих случаев, когда напряжение у добровольцев камикадзе выходило на поверхность, было извещение, что их не включили в состав той группы, на которую они рассчитывали, или когда при каких-то особых обстоятельствах им удавалось выжить и приходилось переживать ужасное состояние возвращения обратно на базу.[859] Для офицеров, командовавших отрядами камикадзе, процесс отбора был трудным, временами — мучительным. Большинство из их подчиненных горели желанием быть посланными сколь возможно скорее, и горячая благодарность немногих отобранных зачастую перевешивалась плохо скрытой горечью остальных.[860] Это случалось не потому, что летчики хотели поскорее разделаться со своей работой, хотя не исключено, что иногда подспудно вызревали и подобные мотивы, но оттого, что они уже настроили себя на выполнение столь из ряда вон выходящего задания и боялись, что, если операции камикадзе будут прекращены, или внезапно спадет уровень противостояния, они навсегда останутся позади тысяч своих товарищей, которых решимость не оставила до конца. Типичное чувство «покинутости» ощутил подчиненный, когда вице-адмирал Угаки, ответственный за все операции камикадзе с острова Кюсю, отправлялся в свой собственный самоубийственный полет в самый последний день войны. Старший офицер 5-й воздушной армии капитан Миядзаки попробовал переубедить Угаки с помощью того довода, что подобная атака неуместна, однако адмирал был непреклонен и приказал подчиняться его приказам. Вскоре Угаки вышел на летное поле, неся с собой лишь короткий самурайский меч и бинокль:

Капитан Миядзаки стоял спокойно и торжественно, но, наконец, не в силах больше сдерживаться, шагнул вперед и сказал: «Пожалуйста, возьмите меня с собой, адмирал».

Угаки твердо ответил ему: «У вас есть более чем достаточно дел здесь. Вы остаетесь».

Для Миядзаки этот отказ был слишком сильным ударом. Он остался стоять, но разразился рыданиями, плача открыто и не стыдясь, пока остальные проходили мимо.[861]

Из тысяч добровольцев, вызвавшихся на самоубийственные задания того или иного рода, лишь горстка пережила войну. Реакция этих людей на свою странную судьбу бросает некоторый свет на психологию камикадзе. Среди выживших были входившие в Особое армейское соединение специального назначения «Кацура», поднявшиеся в воздух на двенадцати истребителях майским утром 1945 года. К тому времени большинство самолетов представляли собой разболтанные ящики, отремонтировать которые не представлялось никакой возможности. Только трем истребителям удалось сколько-нибудь приблизиться к цели; девять остальных были вынуждены или выброситься с парашютом, или совершить экстренную посадку, и пилоты ждали замены самолетов, а тут в августе кончилась война. Семь человек, переживших ту «атаку», собрались двадцать один год спустя в храме рядом с их старым летным полем.[862] После стандартного «последнего завтрака» камикадзе, состоявшего из риса и сушеной каракатицы, они обменялись чашечками сакэ в память о прошлых героических днях. Один из оставшихся в живых — адинистратор-сельскохозяйственник средних лет — сказал, что эта встреча наполнило его «горячей ностальгией по тем временам, когда я был так чист, что ни о чем не думал, кроме того, чтобы умереть во славу своей нации», и он задумчиво высказал желание «встретить свое прошлое».

Немедленной реакцией бойцов-камикадзе, когда они понимали, что их операция не увенчалась успехом, или что у них уже никогда не будет случая принять участие в какой-либо операции, было сочетание предельного разочарования и отвращения к себе, преодоление которых занимало иногда годы; они не только не испытывали никакого удовольствия от того, что остались в живых, но, напротив, — многие изо всех сил стремились избежать неожиданной отсрочки, убивая себя. Сакаи Сабуро, воздушный ас, принимавший участие в атаке на Иодзима, сообщал о случившемся в одну из ночей, когда он наткнулся на летчика, пережившего самоубийственную атаку; молодой человек прятался в темноте у взлетной полосы, его пришлось ставить на ноги и отводить к командиру.[863] Когда Ватанабэ Сэй сказали, всего за два дня до того, как он должен был отправляться для самоубийственной атаки на Улитхи, что война окончилась, и он вскоре сможет спокойно вернуться домой, «я плакал и чувствовал себя оскорбленным. Меня лишили смерти». Описывая реакцию своих товарищей-добровольцев, Ватанабэ говорил репортеру: «Мы были потрясены и ошеломлены, многие плакали. Мы так тщательно готовились к операции, а теперь пришлось от нее отказываться». Ход военных действий, как он заметил двадцать пять лет спустя, сохранил ему жизнь, однако, если бы ему сегодня снова можно было стать камикадзе, он бы не колебался.[864]

Уровень выживаемости среди торпедников и «потрясателей океана» был почти на нуле. Однако, один американский морской офицер вспоминал о спасении троих камикадзе, у торпед которых случились неполадки с моторами и их несло в открытый океан из Манильского залива в январе 1945 года.[865] Много времени спустя американским летчиком было замечено какое-то странное суденышко, и он доложил о его местоположении ближайшему эсминцу. Торпеда пришла в негодность, и, когда вражеский корабль стал приближаться, японцы попытались совершить харакири. У них уже не оставалось достаточно сил, чтобы провести самоубийство, и американскому офицеру удалось их обезоружить и поднять на палубу эсминца, где он помогал их выхаживать, и, наконец, ему удалось убедить их не расставаться с жизнью. Похожая история произошла с двадцатидвухлетним морским летчиком, младшим лейтенантом Аоки Ясунори, старый и разболтанный самолет которого ударился о воду, когда тот пытался врезаться в эсминец у берегов Окинавы в мае 1945 года.[866] Спасенный против своей воли, он отвергал все предложения еды и сигарет. Поскольку бежать было невозможно, Аоки понял, что оставался единственный благородный выход из положения, и попытался покончить с собой, прокусив себе язык и давясь кровью. Когда и это ему не удалось, он попытался повеситься на скрученных веревках, но был замечен охранником. Тогда стало ясно, что смерть решила обойти его, и он обречен остаться в этом мире.[867] В нескольких других случаях летчики, каким-то чудом выжившие в таранных атаках, умоляли своих пленителей убить их, или дать им возможность покончить с собой, — все эти просьбы, насколько известно, были отклонены.

Не требуется больших усилий воображения, чтобы понять реакцию выживших камикадзе. После того, как они отказались от жизни и психологически приготовили себя к тому, чтобы последовать за своими предшественниками в ничто, мысль о том, что они (буквально и фигурально) «не попали на корабль», вызывала ощущение отчаяния от бесчестья, а перспектива ожидания следующей возможности совершить свой «последний» вылет, должна была часто казаться непереносимой. Это ощущение обще и для тех людей, кто по какой бы то ни было причине всерьез пытался совершить самоубийство, но не смог; однако в случае с бойцами камикадзе оно было усилено самурайскими традициями и героическим этосом страны. Летчик, приготовившийся к самоуничтожению, прошедший разнообразные ритуалы прощаний перед отлетом, был вынужден теперь возвращаться на базу, не найдя цели, и страдал самой сильной формой душевного расстройства, поэтому неудивительно, что многие из них намеренно разбивали срои самолеты даже не приблизившись к цели, дабы только не подвергнуться столь мучительному перепаду. Все знакомы с тем неудовлетворением, что возникает в повседневной жизни, когда кто-нибудь внезапно возвращается после того, как со всеми попрощался, или — что еще хуже — вообще не может уехать. Насколько же более сильным оно должно было быть у живых богов в Японии военного времени!

Полное боли описание подобного возвращения из никуда составлено лейтенантом Нагацука (единственным выжившим камикадзе, написавшего о некоторых психологических аспектов им пережитого), когда он рассказывает о неудачной атаке на американские силы 29 июня 1945 года.[868] Сильный дождь и туман лишили последней возможности отыскать военные корабли, и командир атакующего отряда решил, что им следует вернуться на базу, пока еще оставалось достаточно горючего, и подождать более благоприятного дня для повторения вылета. Когда Нагацука увидел сигнал поворачивать назад, его охватили смешанные эмоции;

Под этими облаками в каждой точке меня ожидала верная смерть, и только облака не дали продолжить наш последний полет. Теперь мне давался шанс жить в этом мире дальше. Благодарить ли мне небеса, или проклинать их за то, что они прервали мой путь?

Возможно, ему следовало продолжать полет одному, несмотря на то, что другие самолеты повернули за своим командиром обратно на базу. Но это было бы безумием: он никогда не смог бы найти путь в этих тяжелых облаках один. Но что будет, если он вернется?

Будет ли у меня возможность вылететь снова? Я очень хорошо знал, что на нашей базе кончилось горючее, и никто не мог сказать — снабдят ли им нас вообще… Нет, это была моя первая и последняя возможность атаковать. Я оставил базу с твердым намерением пожертвовать своей жизнью. Насколько же постыдным было возвращаться!

Где-то через секунду он увидел перед собой, что второй и третий самолет их звена следуют за командиром и готовятся к повороту. Нагацука показалось что он превратился в автомат: его левая нога толкнула педаль поворота, а правая рука тронула ручку управления. Направляясь обратно, он был переполнен новыми сомнениями:

Как я мог это сделать?… До тех пор, пока мне представится другой случай вылететь, я буду страдать и от себя самого, и от других. Поскольку я решил пожертвовать своей жизнью, мне следовало идти до конца. Оправдываться тем, что я не мог видеть американские корабли — это просто предлог. Люди скажут, что я предпочел унижение славной смерти. Какой стыд!

Страхи Нагацука от того, что ожидало их на базе, оказались более чем оправданными. После удачного приземления, он и остальные пилоты пришли к командовавшему офицеру и доложили о случившемся. Они были в состоянии глубочайшей депрессии, но их мучения еще усилились, когда они узнали, что шесть других летчиков из их атаковавшего соединения не отвернули, несмотря на погодные условия, и к этому времени уже врезались — бессмысленно, но героически — в волны Японского моря. Нагацука отчетливо рисует нам состояние апатии, характеризующее тот редкий и несуразный феномен, которым он теперь стал — камикадзе, оставшийся в живых:

У меня не было ни малейшего ощущения того, что я чудом избежал смерти. Еще менее ощущал я какую бы то ни было радость от того, что снова нахожусь на базе. С опустошенной душой шел я по тропке, ведущей к подземной казарме. Я не пытался обходить лужи, ступал прямо по ним, не видя, где нахожусь, совершенно рассеянно, не ощущая — иду ли я, или шатаюсь, как пьяный. Вокруг простирались кукурузные поля. Я видел их зеленое покрытие, не глядя на них — ту зелень, которую я уже не ожидал увидеть никогда. Вчера она казалась близкой и знакомой, но теперь она была почти враждебной. Разумеется, она упрекала меня в том, что я не справился со своей миссией. От этой мысли мое сердце наполнилось великим унынием: кукуруза имела право продолжать расти, по крайней мер до осени, тогда как мое существование было незаслуженным и временным.

После этой, весьма грустной прогулки по полям, Нагацука возвращается в казарму. Здесь он встречает группу добровольцев, которых еще не назначали на операцию:

Я отдал им честь, не говоря ни слова, и они, так же молча, отсалютовали мне. Наверное, они не могли решить: попробовать ли вывести меня из этого состояния смущения, или упрекнуть за трусость. Мне показалось, что на их лицах мелькнуло выражение сострадания…

Чтобы избежать их присутствия, он идет в помещение для офицеров.

Это был «зал» только по названию, на самом деле он более напоминал мрачную пещеру. Мой меч, конверт с моим завещанием — все лежало на моей койке.[869] Я написал тогда «погибший капитан Нагацука». Теперь этот кусок бумаги наполнил меня отвращением, он бросал мне вызов, он оскорблял меня. В ярости я схватил конверт и разорвал на мелкие куски. Затем я сбросил все с койки. Никто не посмел сказать ни слова. Даже лейтенант Танака, всегда болтавший не переставая, молчал. Все мы были раздавлены стыдом, мучимы угрызениями совести. Вытянувшись на койке, я постарался заснуть, но не мог. Состояние возбуждения сменилось огромной физической и духовной усталостью.

До этого момента основные страдания Нагацука и других оставшихся в живых происходили от ощущения внутренней вины, однако их ожидало еще худшее — публичное унижение. Вскоре после того, как они улеглись на койки, его и других одиннадцать участников ударного отряда вызвали к командующему, который обратился к ним глухим голосом:

«Вы — первые летчики отряда специального назначения в нашем подразделении. Шестеро из вас… исполнили свой долг до конца, хотя им и не удалось потопить ни одного вражеского корабля. Совершенно очевидно, что они были готовы к смерти еще до взлета. Но вы — вы не смогли подготовить себя. И вот, вы вернулись под предлогом плохой погоды. Презренные трусы!… Вы никогда не станете истинными офицерами. Вы все еще просто студенты… У нас больше нет топлива, а вы истратили то немногое, что у нас было… Почему вы не смогли умереть достойно?» Его губы дрожали, когда он закончил: «Стыдитесь! Фактически вы бежали перед лицом врага. Вы обесчестили наше подразделение и деморализовали моих людей… Я сажаю вас под арест и приказываю переписывать священные слова Его Величества вплоть до дальнейших распоряжений.[870]»

Когда командующий вышел из комнаты, лейтенант Уэхара, армейский офицер, вышедший из низов и презиравший летчиков камикадзе, считая их выскочками, на которых нельзя положиться, подошел по очереди к каждому и ударил по лицу.

После того, как Нагацука переписывал «священные слова» несколько дней, погода стала улучшаться, и его настроение поднялось при мысли, что, возможно, удастся взлететь еще раз. Однако вскоре наступило разочарование: 8 июля на базу пришло известие, что американские силы ушли. «Вскоре [корабли] станут для нас недостижимы, и другие отряды примут на себя ответственность за самоубийственные атаки. Я был в отчаянии, — все мои внутренние попытки получить возможность умереть как патриот закончились неудачей.» С того времени и до конца войны — и даже после — Нагацука и другие члены отряда самоубийц были обречены на медленную пытку выживания.

С древнейших времен бесчисленное количество раз мужчины сознательно жертвовали своими жизнями в сражениях; все же, как правило, у них всегда была хотя бы теоретическая возможность остаться в живых. Без этой искры надежды жертва была бы равна преднамеренному самоубийству и, поэтому, неприемлема в странах (как, например, на «христианском» Западе), в которых религия или мораль отвергали подобные поступки.[871] В Японии же, где самоубийство являлось органичным элементом образа жизни воина, не существовало никаких колебаний относительно действий, в которых солдаты не просто рисковали собой в бою, но и избирали верную смерть.

Официальная самоубийственная тактика в современных боевых действиях была предзнаменована приказом адмирала Того своему «отряду решившихся на смерть» (кэсситай) блокировать Порт-Артур в 1905 году. Однако, тогда была хотя бы формальная попытка обеспечить его участников средствами выживания.[872] По мере того, как ситуация на Тихоокеанском театре военных действий все ухудшалась, атаки с намеренной гибелью отдельных японских военных случались чаще и чаще, однако в качестве стратегии самоубийственная борьба была принята на вооружение лишь после прибытия на Филиппины вице-адмирала Ониси. Формирование им отрядов камикадзе не имело прецедента ни в японской, ни в мировой истории ведения войн.

Во время последнего визита домой лейтенант Нагацука попытался объяснить смысл тактики камикадзе: «Слушайте внимательно! — сказа он. — У вас в руке нет ничего кроме камня, а вы хотите ударить дерево. Что лучше? Бросить камень, или броситься на дерево самому?» Проблема была в том, что ко времени официального принятия самоубийственного способа ведения действии ни один из методов «использования камня» уже не мог быть удачным. Ход войны был уже давно предрешен, и теперь, когда она быстро шла к завершению, ошеломляющая новая стратегия, введение которой, например, в 1942 году, могло бы иметь весьма серьезное значение, теперь уже не могла повлиять на исход.

Тактика организованных самоубийств была, безусловно, новой и ужасающей, однако с любой практической точки зрения она неизбежно вела к провалу. По странной иронии (с точки зрения стратегического воздействия), тайфун, налетевший на 3-й Флот Соединенных Штатов 18 декабря 1944 года к востоку от Филиппин, принес больше потерь в живой силе, кораблях и самолетах, чем самая удачная из атак камикадзе.

Для поддержания морали во времена, когда все шло кувырком, правительство хваталось за соломинку предполагаемых триумфов камикадзе и освещало их возможно более широко. Официальные пропагандисты не только пытались доказать, что имперские силы разработали решительно новый метод противостояния противнику, но и пользовались этим сомнительным утверждением для доказательства своей теории превосходства японского духа. Так, отчеты того времени о потопленных американских кораблях у Филиппин самолетами-самоубийцами вдвое увеличивали это число; несколько месяцев спустя, в ходе кампании у Окинавы, уровень преувеличений достиг шестисот процентов.[873]

Главная практическая трудность в сообщении результатов вылета камикадзе состояла в том, что самолет-самоубиица по определению не мог описать последствия своей атаки; естественно, ни один боец отрядов специального назначения никогда не узнал — что принесла его жертва. Поэтому японцы практически полностью полагались на информацию от «оценочных» самолетов, которая была крайне неточна и всегда склонялась в сторону преувеличения. Часто пилоты сообщали (и верили в то), что потоплен авианосец или линкор, когда единственным свидетельством были огромные всплески воды и эффектные столбы дыма, возникшие на самом деле от взрывов их самолетов, когда те врезались в воду рядом с кораблями.[874] Поскольку не существовало достоверных способов проверить эти рапорты, офицеры, командовавшие отрядами спецназначения, обычно считали операцию успешной и передавали информацию в Токио со всей ее славной неаккуратностью.

Радостный оптимизм японских официальных лиц в отношении камикадзе основывался на замечательных результатах первой атаки отряда «Сикисима» 25 октября, когда всего чуть более двух десятков японских летчиков с их самолетами были обменяны на потопленный американский авианосец и шесть других, серьезно поврежденных. Такой начальный успех типичен для героической параболы, он служит необходимой прелюдией конечного поражения; фактически с самого начала война представляла собой битву Давида и Голиафа, в которой, однако, гигант не мог не победить. Ко времени ее громового завершения в августе, около пяти тысяч самоубийц-добровольцев погибло в тех или иных операциях камикадзе.[875] Несмотря на отчаянные усилия, им удалось уничтожить всего три больших корабля, и это не были крупнейшие авианосцы или линкоры. За всю кампанию при Окинаве с помощью «Оока» не был потоплен ни один американский корабль, и только четыре было повреждено.[876] Верно то, что в ходе атак камикадзе было повреждено почти триста судов, и многие из них пришлось выводить из области боевых действий для починки. Обычно, однако, они вскоре могли вернуться в бой, и этот урон сделал очень мало для того, чтоб задержать американское наступление. Самоубийственные операции, как и вся война, окончились безоговорочной капитуляцией, — единственным в своем роде бесчестьем в японской истории. Попытки камикадзе были мелкой пылинкой в общей практической беспомощности всех военных усилий, предпринимаемых с самого начала, и в конце «Божественный Ветер» стал символом неотвратимого поражения.[877]

Стратегически «специальные атаки» не только не решили поставленных задач, но, пожалуй, способствовали одной из величайших катастроф, которая когда-либо обрушивалась на истерзанный японский народ, именно — разрушение Хиросимы и Нагасаки первыми (и единственными) атомными бомбами, использованными в военных действиях. Разумеется, воздушные самураи совсем не предполагали, что их упорство принесет такие плоды, однако японской истории знакомы иронические виражи, когда героические усилия приводили к результатам совершенно противоположным предполагавшимся. Самоубийственная тактика, вместо того, чтобы, как втайне предполагалось, ошеломить американцев, пробудила отвращение и ярость в пропорциях гораздо больших, чем могли вызвать ее действительные результаты, и произвела почти такое же психологическое воздействие, как германские ракеты V-1 и V-2 в Англии, где их так же посчитали «нечестным» оружием.[878] Возможно, это помогло отбросить сомнения, вероятно, присутствовавшие у президента Гарри Трумэна и его ближайших соратников, относительно того, — сбрасывать ли атомные бомбы на густонаселенные центры в то время, когда Япония уже была на грани капитуляции и активно искала мира.[879] Более того, ярость атак камикадзе представлялась логической кульминацией японской «фанатичности» и, безусловно, предупреждала американцев о тех бесчисленных потерях, которые они могли бы понести, если бы осуществили свои планы вторжения на главнее острова осенью 1945 года.[880] Возможно, Япония, в лице двойной опасности атомной атаки и полномасштабного участия в войне России, капитулировала бы безо всякого вторжения, и тогда уничтожение Хиросимы и Нагасаки было не только аморальным, но и ничем не оправданным. Этого мы не узнаем никогда. Ясно то, что решение Америки использовать атомное оружие устранило необходимость вторжения, в ходе которого японцы могли бы прибегнуть к тактике массовых самоубийств в гораздо большем масштабе, чем когда бы то ни было.

Связь между камикадзе и атомными бомбами, безусловно, гипотетическая, доказать ее невозможно. Однако, нет ни малейших сомнений в неуместности их сопоставления в конце войны на Тихом океане, когда одна сторона прибегла к тактике самоубийств, психологические истоки которой лежали в отдаленном прошлом страны, и была побеждена самым современным и безликим, оружием, изобретенным в атомном веке.

В одиннадцать часов утра 9 августа бомбардировщик В-29 «Бокс Кар» сбросил на Нагасаки «Толстяка», убив и ранив около 75 тысяч человек одним ужасным ударом;[881] в то же утро японское правительство получило известие, что Россия объявила ему войну. Шесть дней спустя в первом публичном обращении, когда-либо делавшемся японским сувереном, император Хирохито сказал миллионам пораженных подданных (включая сотни летчиков камикадзе, ожидавших своего вылета), что Япония принимает беспрецедентное решение о капитуляции, и что они должны «перенести непереносимое и претерпеть нетерпимое»:

После глубокого рассмотрения общих тенденций в мире и реальных условий Нашей Империи в настоящее время, Мы приняли решение упорядочить ситуацию, прибегнув к экстраординарным мерам.

Мы приказали Нашему правительству связаться с правительствами Соединенных Штатов, Великобритании, Китая и Советского Союза и сообщить, что Наша Империя принимает условия их Общей Декларации.

… к настоящему времени война длится почти четыре года. Несмотря на все усилия, прилагавшиеся каждым — храбрость в бою армии и флота, усердие и прилежание слуг Нашего Государства и преданное служение ста миллионов наших людей, результат военных действий сложился не в пользу Японии, а общие тенденции в мире обратились полностью против ее интересов. Сверх того, противник начал применять новую, самую жестокую бомбу, способность которой причинить ущерб поистине колоссальна, поскольку она уносит с собой много невинных жизней. Продолжи Мы борьбу, это привело бы не только к полному падению и уничтожению японской нации, но и к окончательному стиранию с земли человеческой цивилизации. Как в такой ситуации можем Мы спасти миллионы Наших подданных, как искупить вину перед Нашими Императорскими предшественниками? Таковы причины того, что Нами был отдан приказ принять условия Совместной Декларации держав.[882]

Вечером в день объявление вице-адмирал Ониси, который недавно был назначен заместителем Начальника генштаба Флота, пригласил нескольких штабных офицеров в свою официальную резиденцию в Токио. За последние четыре дня Ониси предпринял все попытки убедить руководителей правительства в том, что капитуляция немыслима и что, как бы безнадежны ни были перспективы, единственным благородным путем было продолжать сражаться до конца, используя все необходимые самоубийственные тактики. Во время последней встречи с Министром флота адмиралом Ёнаи, Ониси, как сообщали, плакал не скрываясь, безуспешно пытаясь убедить министра в необходимости упорно держаться.[883] В последний день, незадолго до объявления решения о безоговорочной капитуляции, он попытался выиграть время, предложив принцу Такамацу, чтобы представитель императора побывал в великом святилище Исэ и сообщил там о положении. Терпя неудачи одну за другой, вице-адмирал Ониси пришел в отчаяние. «Он знал, что его собственное время истекает, — пишет капитан Иногути, тесно контактировавший с адмиралом в эти лихорадочные дни, — и что он имеет дело с людьми, не собиравшимися умирать; его должна была приводить в ярость мысль о том, что они принимают унизительное поражение. Их благодушие должно было быть оскорбительным для этого человека, утвердившегося в намерении не увидеть Японию побежденной».

Теперь, в ночь на 15-е, Ониси понял, что все его начинания окончились неудачей. Он говорил со своими гостями почти до полуночи. Затем все разошлись по домам, а он поднялся в свой кабинет на втором этаже. Около трех часов утра он вынул из ножен меч, который предыдущим вечером одолжил у молодого друга по имени Кодама[884] и взрезал себе живот традиционным крестообразным способом (дзюмондзи), которым должен был воспользоваться Мисима Юкио двадцать пять лет спустя. После совершения ритуала, он обернул меч и вонзил его себе в горло и грудь. Однако смерть не спешила принять его. Возможно (как он позже сказал Кодама), оружие не было достаточно острым; более вероятно, однако, что он сам хотел продлить свою агонию сколь возможно дольше, и поэтому удары не были достаточно глубоки.

Незадолго перед рассветом служащий официальной резиденции заметил слабый свет в кабинете. Он открыл дверь и нашел адмирала, лежавшего на залитых кровью татами. Кодама и два других морских офицера были немедленно извещены и поспешили в резиденцию, захватив с собой военного хирурга. Несмотря на зияющие раны, адмирал был в сознании. Врача поразила его физическая выдержка, но он понимал, что помочь ничем нельзя. Как бы то ни было, Ониси категорически отверг медицинскую помощь. «Не делайте ничего, чтобы оставить меня в живых!» — сказал он сразу же, увидев врача. Затем, обернувшись к Кодама он с гримасой заметил, что они смогли вновь встретиться только из-за того, что его меч оказался тупым.[885] После этих слов Кодама отчаянно схватил другой меч, собираясь покончить с собой по обычаю дзюнси, но Ониси вдруг сказал на удивление громким голосом: «Не будь глупцом! Что толку с того, что ты себя сейчас убьешь? Молодые люди должны жить и отстроить Японию заново».

Адмирала стало тошнить кровью, очевидно, муки его были велики, но он отверг предложение последнего «удара милосердия», прекратившего бы его страдания. Немного погодя Кодама предложил привезти для последней встречи из пригорода жену Ониси и молил его оставаться в живых до того, как она прибудет. «Глупый ты человек, — сказал Ониси с улыбкой. — Что может быть менее умного для военного, чем разрезать себе живот, а потом ждать приезда жены? Лучше посмотри на это стихотворение!» Он указал на свое последнее хайку, которое он написал на квадрате плотной бумаги:

«Не так уж плохо для старика!» — прокомментировал он, и это были его последние слова. Агония тянулась несколько часов, и наконец около шести вечера он умер.[886] Кодама, остававшийся с ним до конца, так описывал мрачные похороны:

Гроб для останков вице-адмирала Описи делали солдаты, но из-за недостатка досок он был сантиметров на тринадцать короче его тела. Командование флота, потерявшее все свое достоинство и присутствие духа в результате поражения, не нашло в себе искренности, дабы предоставить гроб для одного из своих сотоварищей, совершившего харакири от осознания своей ответственности. У них также не хватило великодушия, чтобы предоставить ему катафалк.

По пути в крематорий на грузовике, в котором стоял гроб с телом, я увидел один морской самолет, летящий к Токио со стороны военно-воздушной базы в Ацуги. Он медленно покружился над нашими головами, покачивая крыльями. Такими были последние почести, отданные вице-адмиралу Ониси одним из его людей. Как оказалось, то был последний раз, когда я смотрел на японский самолет.

В кабинете были найдены два последних письма Ониси, которые он составил в предыдущую ночь своим обычным прямым почерком. Одно из них было простой прощальной запиской жене, написанной несколько в стиле отправляющихся в полет камикадзе. В ней он делал свои последние распоряжения, а в конце приписал хайку:

Другое было посмертным выражением благодарности летчикам-камикадзе и завещанием молодежи страны:

Несмотря на выдающуюся храбрость Ониси и его способности руководителя, он никогда не ожидал славы, или даже признания после своей смерти. По китайской пословице, истинная ценность человека становится ясной только тогда, когда его гроб засыплют землей, однако Ониси однажды заметил помощнику, что в его случае не найдется ни одного, даже после того, как он пробудет в гробу сотню лет, кто бы оправдал то, что он попытался совершить.[887] Веря в благородство рискованного предприятия с камикадзе, он, похоже, глубоко понимал его практическую безнадежнось. С любой точки зрения — личной, исторической и эстетической, — его самоубийство было неизбежной кульминацией. «Было бы неправильным считать это… простым искуплением, — писал капитан Иногути. — Я верю, что его исход был предопределен с того момента, как он организовал корпус камикадзе. Тогда же он принял решение окончить свою жизнь, и осуществил бы его даже в том случае, если бы Япония выиграла войну. В воображении он, должно быть, летал с каждым своим пилотом в его последней атаке».