"Благородство поражения. Трагический герой в японской истории" - читать интересную книгу автора (Моррис Айван)

Глава 8 «Спасти людей!»

В 1837 году, когда в Осака случился голод, выдающийся конфуцианский ученый, служивший ранее городским полицейским надзирателем, стал во главе восстания. Горожане протестовали против условий, приведших к голоду. Восстание Осио Хэйхатиро завершилось полным фиаско. Основных его участников выловили силы закона и порядка режима Токугава и умертвили разнообразными мучительными способами; жертвы, на которые пошли Осио и его последователи, к тому же, ни на йоту не смягчили жалкое положение населения.

Не ничего удивительного в том, что этого непримиримого противника экономической несправедливости левые радикалы почитают воплощением идеала современного революционного борца, отдавшего свою жизнь за людей, сражаясь с невыносимым положением дел. Всё же на Осио нельзя навесить ярлык социального реформатора или вожака униженных масс; скорее, он воплотил в себе черты, лежащие в общей традиции японского героя, и его почитатели вовсе не относятся только к одному полюсу политического спектра. В недавние годы его философия и героический пример произвели решающее воздействие на Мисима Юкио — писателя, которого никак нельзя было заподозрить в левых политических симпатиях. Вспоминаю, что во время одной из наших последних бесед Мисима упомянул Осио Хэйхатиро как выдающийся тип героя, которого стоило бы изучать на Западе, если там хотят понять сущность японского духа, который, как он мягко выразился, отражается далеко не только в дневниках дам хэйанского двора, элегантном ритуале обмена стихотворными посланиями, или чайной церемонии. Вскоре он написал эссе, в котором исследовал революционность Ван Янмина, а также уроки, которые современные японцы могут извлечь из жизни героя, организовавшего выступление 1837 года.[433]

Эта тщательно написанная и глубоко прочувствованная статья была опубликована всего за несколько месяцев до того, как Мисима предпринял попытку своего псевдо-переворота в токийском штабе западной группы войск и совершил харакири в возрасте 45 лет — в том же самом, в котором Осио Хэйхатиро, не преуспев в своем выступлении, заколол себя в Осака. В эссе Мисима подчеркивается, напряженный, «демонический» аспект философии Ван Янмина всегда вызывавший подозрения менее выдающихся конфуцианцев, склонных к прагматизму и компромиссам. Из-за подчеркнутого акцента на действии, в противоположность простому учению и созерцанию, это была философия, или, скорее, мировоззрение, согласуемое с революцией и безусловной приверженностью правому делу, сколь умозрительным ни представлялось бы оно эмпирическим сторонникам здравого смысла.[434]

Ван Янмин, ученый-чиновник XVI века, основавший идеалистическую школу конфуцианства эпохи Мин,[435] показал пример своей собственной драматической жизнью, стряхнув с себя оковы интеллекта и «сделав бросок от знания к действию».[436] Его последователи как в Китае, так и в Японии были людьми, постоянно помнившими о той смерти, которая их ожидает, зная, что искренность и неприятие компромиссов с мирской несправедливостью почти наверное приведут их к жестокому концу; однако они не только не страшились такой судьбы, но видели в ней высший знак своего отказа от мирского эгоизма. По Мисима, это — дальний отголосок истинно-национального в этносе современной Японии. Со времени окончания войны на Тихом океане, японцы решили «играть только наверняка», придавая особое значение безопасности и материальной обустроенности и игнорируя то, что является наиболее уникальным и драгоценным в наследии страны.[437] Вследствие этого их тела живут дольше, чем прежде, но дух умирает ранней смертью. Выглядит это достаточно иронично, однако выдающимся исключением из этого тусклого, конформистского modus vivendi явились члены радикального студенческого движения, не избегавшие риска и жертв на пути к осуществлению своих достаточно безнадежных целей — уничтожения консервативного истеблишмента. Хотя Мисима был одним из самых непримиримых противников «Дзэнгакурэн» и других левацких групп, специфические цели которых были диаметрально противоположными его собственным, и хотя он задумал свое Общество Щита («Татэ-но кай»), как символическую силу, которая должна была защищать императора от их посягательств, он не мог подавить некоторое завистливое восхищение этими молодыми фанатиками, которые, подобно традиционным героям древности, были готовы действовать, а не просто учиться и болтать.

Со времени благородного самоубийства генерала Ноги[438] в 1912 году, писал Мисима, философию Ван Янмина в Японии по большей части игнорировали; интеллектуалы подвергали ее остракизму, как разновидность «опасных мыслей», которые следовало скрывать не только от иностранцев, но и от самих японцев.[439] И все же для самых выдающихся героев в современной японской истории эта философия явилась основным источником вдохновения. Мисима ссылается на то влияние, которое она оказала на Сайго Такамори и генерала Ноги;[440] основная же часть эссе сфокусирована на том, каким образом философия Ван Янмина определила героический финал жизни Осио Хэйхатиро. Как показывает Мисима, долгая слава и высокий престиж Осио в Японии существуют не благодаря его официальной карьере и даже не его ученым успехам, но благодаря тем действиям, которые он предпринимал в соответствии со своими идеалами — действиям совершенно безуспешным.

Героем второго тома последней тетралогии Мисима является Исао — преданный своему делу юноша, который рискует жизнью в совершенно безрассудной попытке переворота правых в 30-х годах нашего века. После того как с помощью предателя заговор был раскрыт и обезврежен, герой закалывает себя кинжалом. Исао глубоко впечатлен философией Осио Хэйхатиро и историей его восстания, которую он читает в тюрьме в ожидании суда.[441] Позже в зале заседаний Исао (подобно многим реальным молодым ультра-националистам 30-х годов) пылко излагает свое мировоззрение судье. Он начинает с цитирования знаменитого максима Ван Янмина: «Знать и не действовать — все равно, что не знать вовсе».[442] Затем он излагает свои собственные мотивы, которые, как ему теперь кажется, весьма сродни тем, что столетие ранее двигали Осио Хэйхатиро:

«Именно эту философию я стремился претворить в жизнь. Знать упадок сегодняшней Японии… знать о бедности крестьян и отчаянии обездоленных, знать, что причина всему этому — коррупция политиков и откровенное презрения к людям финансовых комбинаторов (Дзайбацу), обращающих эту коррумпированность на пользу… — такое знание автоматически обязывает человека предпринимать действия…[443]»

Кульминационное событие в жизни Мисима Юкио также было предопредено, по крайней мере — на уровне сознания, философией Осио Хэйхатиро. В письме, которое Мисима написал мне прямо перед смертью, говорилось:[444]

… Возможно, вы — один из очень немногих людей, которые могут понять мое решение. Под влиянием философии Ёмэй [Ван Янмина] я понял, что знать и не действовать — значит знать недостаточно; само же действие не предполагает какого-либо эффекта.

Несмотря на великодушную оценку Мисима, вынужден признаться, что в то время не вполне понял его мотивы. Понемногу, однако, в ходе занятий Осио и другими представителями японской героической традиции, мне стало достаточно ясно: Мисима имел в виду самоценность искреннего, жертвенного акта, совершенно не зависящую от его практической эффективности, но сама неудача которого может придать ему дополнительную обоснованность. Поистине, «главное — путешествие, а не прибытие на место».

Осио Хэйхатиро — сложная, противоречивая фигура. При всем своем идеализме и симпатии к непривилегированным слоям, это был жесткий, даже жестокий человек, совершенно лишенный юмора, который на посту главы полиции сурово преследовал верующих христиан в Осака и который позже не колеблясь приказал убить одного из своих собственных приспешников, когда счел (как выяснилось — ошибочно), что тот может выдать заговор. И все же неудача его восстания и драматическое самоубийство немедленно сделали его носителем статуса героя — совершенного героя, личность которого идеализируется, а все недостатки, какими бы очевидными они ни были, забываются.

Более того, подобно многим трагическим японским героям, чья жизнь в памяти людей не окончилась вместе с их физической гибелью, Осио Хэйхатиро также «не позволили» умереть, но продолжили легенду: вместо того, чтобы славно окончить свою жизнь в разрушенном доме торговца в Осака, он, якобы, бежал в Китай, где трансформировался в Хун Сючжуаня и возглавил новое (еще более неудачное) движение — Восстание Тайпинов.[445]

Общим знаменателем для всевозможных почитателей Осио Хэйхатиро было их отвращение к политическому и моральному status quo, а также твердое намерение противостоять существующей структуре власти любыми методами, сколь бы опасными и жестокими они ни были, и какими бы безнадежными не оказались их усилия. Восстание 1837 года стимулировало подобные волнених (икки) и «погромы» (утиковаси) как в районе Осака, так и в других частях страны. Хотя эти выступления весьма различались по масштабам и целям, они походили друг на друга в одном отношении: все были неэффективны.[446] Иногда их предводителями были оставшиеся в живых члены группы Осио, пережившие поражение 1837 года. Однако, во главе большинства восстаний стояли люди, не имевшие прямого отношения к Осио, однако считавшие себя его духовными наследниками; в своих декларациях и манифестах они гордо провозглашали имя «господина Хэйхатиро».[447] Несмотря на всю свою непреклонность, нетерпимость и непрактичность, проигравший философ был харизматической фигурой, идолизируемой бедными горожанами и простыми крестьянами того времени. Нуждающееся население Осака и его окрестностей безусловно не получило никаких материальных выгод от восстания Осио, единственным практическим результатом которого было сожжение их жилищ и жалкого скарба; тем не менее, после смерти они признали его своим кумиром. По некоторым сведения, дошедшим до нас, они тайно переписывали его Судебные повестки («Гэкибун») и использовали их для упражнений в каллиграфии.[448] Почитатели Осио принадлежали отнюдь не только к низшим слоям общества; в конце эпохи Токугава он был очень уважаем мыслителями-роялистами, которые (довольно-таки ошибочно) представляли его убежденным революционером и противником Бакуфу, стремившимся уничтожить существовавшую политическую систему.

После того, как в эпоху Мэйдзи Япония открылась Западу и началось постепенное изменение общественной структуры, слава Осио Хэйхатиро временно вышла в зенит; однако, по мере роста недовольства центральным правительством в 1870-х годах, он стал героем для многих элементов, стоявших в оппозиции новой олигархии. Он был особенно почитаем членами Лиги Божественного Ветра — общества рационалистов-фанатиков на Кюсю, яростно противившихся политике правительства, поощрявшего западничество и упразднявшего старые привычки типа ношения мечей. В 1876 году произошла типичная конфронтация «японского духа» (ямато-дамасии) с реальной властью, когда члены Лиги, бешено размахивая своими самурайскими мечами, пробились сквозь строй солдат имперского гарнизона, причем защищавшиеся были вооружены современным оружием, и, после некоторого первоначального успеха, были полностью уничтожены.[449] Осио был также героем для предводителя последнего в Японии крупного национального мятежа — Сацумского восстания. Сайго Такамори, неудачное выступление которого произошло ровно сорок лет спустя после волнений в Осака, был, как указывает Мисима, весьма впечатлен той формой неоконфуцианства, которой придерживался Осио; одной из книг, которую он чаще всего перечитывал и цитировал в своих собственных сочинениях, был сборник лекций Осио по философии.[450] Приблизительно в то же время члены ширившегося движения за «народные права», чья кампания за демократические реформы привела их к оппозиции имперскому абсолютизму олигархии эпохи Мэйдзи, относились к Осио, как к своему предтече, — разумеется, не потому, что их цели были в чем-то схожи (Осию трудно представить верившим в политическую демократию), но потому, что они отрицали установившуюся несправедливость одинаково категорично и самоотверженно.[451]

В нашем веке набор почитателей Осио был примерно тем же. В 1918 году он был представлен в качестве вдохновителя зачинщиков «рисовых бунтов», захлестнувших Осака и другие крупные города.[452] В 1920-х годах Осио был поднят на щит диалектическими материалистами и изображен героем-первопроходцем, восстание которого явило собой первый акт осознанной классовой борьбы против старого феодального порядка. В период ультранационализма, начавшийся в следующем десятилетии, опыт Осио высоко оценивался интеллектуалами правого крыла,[453] а также оказывал воздействие на «молодых офицеров» и ультранационалистов, чьи кровавые перевороты 1930-х годов были всегда практически на сто процентов обречены на поражение.[454] С изменениям политического климата после 1945 года Осио вновь стал героем представителей левого крыла; и в то же время он служил образцом для Мисима Юкио.

Столь неоднозначный герой вызвал к жизни богатую и весьма разнообразную литературу. Кроме довольно скудных документальных сведений, об Осио существуют книги и пьесы более популярного характера. В период Токугава, когда восстание еще не было окончательно подавлено, его события уже начали использоваться, как материал для драматургов и профессиональных рассказчиков, быстро разнесших его славу по стране. Позже в XIX веке писатели эпохи Мэйдзи с немалым уважением рисовали с него образец идеализма и самопожертвования.[455] Пожалуй, Мори Огай был самым выдающимся писателем в Японии, избравшим Осио в качестве героя своего произведения. Как указывал Дональд Кин, вдохновившись самоубийством генерала Ноги, произошедшим в 1912 году, Огай, сделавший себе имя на сочинении повестей в стиле немецкой романтической традиции, оставил свою успешную карьеру ради того, «чтобы посвятить себя исключительно утомительному, исторически корректному описанию добродетельного самурая», полагая, что все, связанное с этим феноменом, «представляет квинтэссенцию того, что подразумевается под словом ‘японец’». Среди этих произведений есть одна короткая новелла, в основу которой положены события двух последних жизни Осио.[456] В эпоху «либерализма» — начало 1920-х, — была популярна пьеса, в которой Осио выведен, как великий лидер-гуманист; в послевоенный период он был героем нескольких сценических и телевизионных драм, где его изображали бравым идеалистом, ведущим безнадежную борьбу с хитрым консервативным истеблишментом.

В жизни побежденного японского героя обычно наступает момент, когда он внезапно осознает, что все его прежние успехи уже не повторятся, и отныне та эмоциональная логика, что определяла его жизнь — искренность, мужество, отказ от компромиссов со злыми силами действительности — неизбежно будет висеть на нем мертвым грузом и вести к поражению и несчастьям. Так, по возвращению после своих побед на Западе, типического героя Ямато Такэру немедленно отправляют с новой миссией в восточные провинции, и он чувствует, что отец-император желает его ранней смерти. В легендарном сказании о Ёсицунэ герой прозревает на почтовой станции Косигоэ, когда последнее из его посланий к Ёритомо остается без внимания, и он осознает, что его всесильный брат твердо намерен уничтожить его. Для Масасигэ решительный час наступает, когда двор отвергает его совет и приказывает ему следовать к Внутреннему морю, где — как он это знает заранее — ему придется потерпеть поражение. В жизни Великого Сайго соответствующий поворотный момент наступает, когда он узнает о тех серьезных действиях, которые предприняли горячие головы из числа его молодых сподвижников, ворвавшись в правительственный арсенал, и отдает себе отчет, что теперь у него нет другого выхода, кроме как противостоять мощи имперской армии. После этих критических моментов истины герой вовсе не теряет головы, но полностью осознает суть своего призвания и опирается лишь на свои душевные ресурсы; только сила духа в позволяет ему держаться своего нелегкого пути до конца.

В истории Осио Хэйхатиро понимание того, что все пропало, приходит спустя несколько часов после начала восстания.[457] Он не получил той мощной поддержки от близлежащих деревень, которую ожидал, а горожане, которым он роздал оружие, были более склонны использовать его для грабежей и погромов лавок, торгующих сакэ, чем для сражения с правительственными войсками. Окруженный горсткой своих конфедератов, Осио сидит на раскладном стуле в конце моста Нанива и задумчиво жует рисовую лепешку, наблюдая за пылающими зданиями на другом берегу и прислушиваясь к реву правительственных пушек. Вскоре он меняет позицию и приказывает дать сигнал отступления — бить в большой барабан. Сражение будет продолжаться, но относительно его исхода уже нет ни малейших сомнений.

Как и другие герои, Осио испытал все перипетии судьбы; именно в ключевые моменты острее всего понимается контраст между предыдущим успехом и грядущей катастрофой. Обаяние героического типа хоганбиики главным образом обусловлено этим контрастом; та неимоверная высота, с которой ему приходится падать, и вызывает в отношении героя сочувственные эмоции.

Хотя Осио Хэйхатиро никогда не достиг высот славы Митидзанэ и Ёсицунэ, в 1837 году любой объективный наблюдатель назвал бы его удачливым человеком. Ученый, официальное лицо, джентльмен-самурай, — он воплотил в себе и своей карьере все то, что более всего почиталось обществом того времени.[458] Городом, в котором он родился, и где сорок пять лет спустя встретил свой трагический конец, был Осака: торговый центр, морской порт и денежный рынок, приобретший в эпоху Токугава известность, сравнимую со славой Манчестера в викторианской Англии. Хотя, по мере того, как с середины XVIII века центр экономической и культурной активности стал перемещаться в Эдо, его население уменьшалось,[459] западный город-рынок сохранил свое важное значение. Мицуи, Коноикэ и другие крупные торговые дома непрерывно наращивали свои богатства и влияние. Осака оставалась «японской кухней», и когда условия жизни в городе ухудшались, отзвуки этого шли по всей стране.

В начале XIX века страна представляла собой все еще замкнутую на себя, изолированную единицу. Точнее говоря, эпоха Токугава близилась к завершению, и со стороны западных стран Японии бросались все более и более настойчивые вызовы. Все же установившийся порядок централизованного феодализма оставался в силе, и правительство защищалось от иностранных поползновений, сохраняя политику «закрытой страны» (сакоку), которой насчитывалось уже двести лет. Когда небольшое судно «Моррисон», нанятое в Китае американскими миссионерами, привезло на родину несколько японцев-репатриантов, официальные чины Токугава приказали батареям открыть по нему огонь. Этим негостеприимным жестом, предпринятым в 1837 году (год восстания Осио), правительство известило как иноземцев, так и самих японцев о том, что status quo будет неизменно сохранено.

Именно в таком закрытом, кажущемся стабильном мире и родился в 1793 году Осио, — старший сын в самурайской семье среднего ранга. Несмотря на все социальные изменения долгого периода Токугава, самурайский класс, в большинстве уделов составлявший не менее десяти процентов населения, все еще сохранял полную монополию не только в качестве военной силы, но и в административной и юридической областях. Отец Осио занимал наследуемый пост полицейского инспектора в осакском магистрате; по существовавшей в те времена системе, эта должность в свое время должна была перейти в его старшему сыну. Несмотря на все свое стремление к равноправию, Осио чрезвычайно гордился своей генеалогией и всегда подчеркивал свое происхождение от семейства вассалов Токугава.

Лишившись в раннем возрасте обоих родителей (его отец умер, когда ему было шесть лет, а мать — на следующий год), мальчиком Хэйхатиро воспитывался у дедушки с бабушкой; позже он стал приемным сыном последовательно в двух семьях, глава второй из которых занимал тот же наследственный пост в осакском магистрате, что и его отец.[460] По Мисима, это неустроенное детство послужило причиной порывистого, жесткого, горячего характера героя.[461] Такие квази-фрейдистские рассуждения о личности часто бывают поверхностными и внушают подозрения; все же несомненно примечательно, что Мисима, сам почти всецело воспитанный бабушкой, объяснял характер героя таким образом.

С юности Осио стали особо привлекать философские штудии. Как выходец из самурайского класса, он также занимался воинскими искусствами, особенно метанием копья, однако мало интересовался огнестрельным оружием, вероятно по причине связанных с ним иностранных, негероических коннотаций, и здесь следует напомнить, что одной из первых причин провала его восстания была неспособность его последователей в достаточной мере использовать свои ружья и пушки. В 1818 году в возрасте 25 лет он презрел социальные условности и женился на приемной дочери богатого фермера. Такого рода «неравные браки» не поощрялись в самурайской среде, и решение молодого человека часто приводят, как пример цельного характера, борющегося с социальными предрассудками. На портрете Осио Хэйхатиро, написанном приблизительно в то время, мы видим стройного, красивого молодого человека с самурайской прической и побритой головой, одетого в официальные одежды;[462] он сидит, держа в руках белый веер, рядом аккуратно положены два его меча, на удлиненном, овальном лице серьезное выражение. По описаниям того времени, его рост был около 165 сантиметров (довольно высокий по тогдашним меркам); изогнутые, узкие брови сходились дугами над глазами; взгляд был напряженным, острым, пронизывающим; на его широком, бледном лбу можно было заметить нежные голубые жилки. Недоброжелатели дали ему прозвище «зеленая тыква» (аобётан), намекая на цвет лица — результат слабых легких. Он страдал частыми кровотечениями, но превозмогал напряжением воли свои физические слабости.[463]

В возрасте двадцать трех лет Осио автоматически занял пост своего отца в городской управе в качестве полицейского инспектора, находившегося в юрисдикции муниципалитета управления восточной части Осака, глава которого был высоким чиновником сёгуната, назначаемым из Эдо. Всего таких инспекторов было шестьдесят (по тридцать в западном и восточном управлении), они делили между собой повседневные судебные и административные функции в городе. Хотя занимаемая ими на феодальной лестнице рангов ступень являлась очень низкой, должность эта могла быть весьма прибыльной, поскольку в традиционные доходные статьи включались «благодарственные деньги» от проходивших по судебным делам представителей торгового класса и прочих, искавших их благорасположения. Осио дал ясно понять, что именно с этой традицией он не будет иметь ничего общего. С самого начала будущий повстанец зарекомендовал себя человеком, строго придерживающимся правил. Такая высокая нравственность могла серьезно повредить карьере Осио, однако его позиция укрепилась через несколько лет после назначения, когда в Осака на пост Управляющего восточным районом прибыл престарелый сановник из Эдо по имени Такаи, бывший губернатор Ямасиро. На Такаи молодой ревностный подчиненный немедленно произвел прекрасное впечатление, и он полностью его поддержал в борьбе с коррупцией и в деле насаждения законности.

Первое большое свершение удалось Осио на тридцать четвертом году жизни, когда, после тщательного расследования, ему удалось обнаружить в Осака скрывающихся христиан и организовать их массовый арест. Предав этих несчастных должному наказанию, он обратил свою энергию на более сложные дела, — коррупцию муниципальной администрации. Благодаря покровительству Такаи, он смог стать бичом бесчестных чиновников и торговцев. Всего за пару лет Осио прославился, как борец со взяточничеством. Зачастую он привлекал внимание к своей кампании необычностью тактики. В одном случае — предвестнике конца его карьеры — он приказал конфисковать все богатство, накопленное одним из бесчестных чиновников, и раздать беднейшим жителям города, чье положение уже начало возбуждать его недовольство. Особой заботой Осио была передача дела о коррупции в суд. Типичный инцидент произошел, когда Такаи поручил ему разобраться с одним процессом, тянувшимся несколько лет. Услыхав, что делом теперь будет заниматься Осио, истец навестил его поздно ночью и принес в подарок коробку засахаренных фруктов. На следующий день Осио, тщательно исследовав все документы (а также коробку), объявил, что истец виновен, и его иск отклонен. При очередной встрече со своими коллегами он продемонстрировал им коробку с засахаренными фруктами и заметил с саркастической улыбкой: «Именно из-за того, уважаемые, что ваши зубы столь привыкли к сладкому, понадобилось столь много времени, чтобы решить это дело». Затем он поднял крышку, открыв взглядам всех присутствовавших блестящую груду золотых монет. Рассказывали, что чиновники зарделись и не промолвили ни слова.

Маловероятно, чтобы такое поведение расположило к Осио его менее принципиальных коллег, и вскоре многие из них невзлюбили его за «излишнюю прямоту». Однако его ум, ученость и, прежде, всего, — честность в исполнении судебных обязанностей принесли ему, широкую популярность а также уважение всех представителей сёгуната из Эдо.

Круг внимания Осио не ограничивался тайными христианами и продажными чиновниками. Его недовольство возбудила и коррупция буддийского истеблишмента; в 1830 году он осудил несколько буддийских священников, нарушивших свои обеты, — соответственно, многие из них были лишены сана и изгнаны из Осака. Именно в этом году его слава вошла в зенит, однако Осио внезапно оставил общественную жизнь. Он передал свой пост полицейского инспектора приемному сыну Какуноскэ и намеревался полностью посвятить себя преподаванию, науке и исправлению общественных зол. Почему в возрасте всего тридцати семи лет такой умный и энергичный человек как Осио резко оборвал столь многообещающую карьеру ради того, чтобы стать инкё (отставным лицом)? Дело в том, что в это же время его старый патрон Такаи также ушел в отставку и вернулся в Эдо, чем и можно объяснить подобное решение. Однако, более важная причина состояла в том, что у него опустились руки в борьбе с глубочайшей коррумпированностью муниципальной администрации и безразличием своих коллег к страданиям бедных горожан; так же, как сорок лет спустя Великий Сайго, он ушел со службы, дабы обрести новые душевные силы, продумать свои взгляды, воспитать группу последователей и попытаться выправить несправедливую систему извне.

Через некоторое время после отставки Осио пережил душевную травму, которая, похоже, оказала воздействие на всю его дальнейшую жизнь и которая, как считает Мисима, по результатам и воздействию была аналогична тому влиянию, которое произвело на Сайго попытка вместе со своим другом служителем Гэссё утопиться.[464] Он побывал в школе в Оми, где Накаэ Тодзю («Святой из Оми») примерно два века назад излагал учение Ван Янмина. Однажды, по возвращении в Осака, при переправе через озеро его неожиданно настиг жестокий шторм, и он почти наверняка должен был утонуть. Когда вода заполнила лодку, он вручил свою судьбу небу и стал готовиться к смерти. В эти мгновения на него снизошло «просветление», и он понял, что одно из его философских стихотворений о необходимости претерпеть поражение ради обретения интуитивного знания (рёти), написанных во время предыдущего визита, относилось не вообще к человечеству, но к нему самому.[465] «Тогда пришло ко мне осознание, — писал Осио, — что, если не смогу разобраться в себе самом, вся ученость, которую я накопил за жизнь, ничего не стоит. И, когда я сидел неподвижно, а волны бушевали вокруг, мне было видение, что я встретился с самим Ван Янмином. Если бы мне удалось отринуть (букв. „забыть“) всякое самоосознание, разве могли бы произвести на меня малейшее воздействие волны? В тот момент всякий страх и жалость к себе исчезли, как снег, тающий под солнцем…» Вскоре шторм прекратился, и Осио спасся. Он часто возвращался в школу в Оми, где собирал местных деревенских жителей и читал им лекции об обретении интуитивного знания и о самопросветлении.[466] Мистический опыт, обретенный на озере, придал Осио полную душевную решимость и подготовил его к последним действиям и смертному концу так, как не смогла бы никакая сумма знаний, или бездна учености.

После ухода в отставку, Осио смог посвятишь высвободившееся время созданию научных трудов. Из его многочисленных философских работ самым знаменитым является собрание лекций, составленное в 1833 году, после чего его репутация ученого упрочилась в стране.[467] Осио (как и его духовный последователь Мисима Юкио) не стремился избежать популярности литератора. Когда его лекции были опубликованы, он принес одну из книг на гору неподалеку от Великого Храма Исэ и сжег ее во славу богини солнца; некоторое время спустя он поместил другую книгу в пещере священной горы Фудзи. Мисима предполагает, что целью Осио было увековечить свой дух, дав богине знать о том, что он закончил свою работу; вероятно, он также предвидел большой пожар 1837 года и хотел быть уверенным, что по крайней мере один экземпляр его манускрипта сохранится.[468] В любом случае, эти его поступки, да и не только эти, не имели прецедента в среде японских писателей. Несмотря на впечатляющие достижения на поприще конфуцианства, основную свою энергию на этом этапе жизни Осио отдал частной школе, которую он основал в Осака. Сэнсиндо Дзюку («Академия Очищения Сердца для Достижения Внутреннего видения») была открыта для всех студентов, независимо от социального происхождения, если Осио считал их достойными объектами для своих философских и моральных упражнений; не исключено, что эта Академия повлияла на решение Мисима за несколько лет до смерти основать свое Общество Щита, куда он набирал рафинированных, патриотически настроенных молодых людей из различных социальных сфер. Осио стремился внедрить свою особую форму неоконфуцианства, однако студентам преподавали и каллиграфию, и фехтование, и другие традиционные предметы. Его лекции были емкими, афористичными, содержащими в основном категорические выводы, а не анализ и аргументы, и в большой степени основывались на эмоциональном повторении некоторых центральных идей. Преподавательская методика Осио была весьма самурайской по сути; главным образом, он полагался на упорство и дисциплину. Учебный процесс был нелегким, он обычно включал четыре часа интенсивных занятий без перерыва; пуританские правила, изложенные в четырех статьях, или «обетах» (мэйсэй), соблюдались без малейшего отклонения, включая при необходимости использование кнута для провинившихся.[469]

Принимая во внимание эти жестокие условия, может показаться странным, что Осио удавалось набирать (и удерживать) полную школу добровольных слушателей. Очевидно, он был выдающимся педагогом, чья незаурядная личность и непоколебимый самурайский дух могли воодушевлять молодых людей на самопожертвование.

Его сильная воля и идеализм сочетались с резким, легко взрывающимся характером, граничившим с психопатией. Во время одной из своих лекций, говоря о беззакониях правительства, он так распалился, что схватил вдруг рыбу тригла, жарившуюся в углу комнаты, и в мгновение ока сжевал ее всю с головой и хвостом, громко хрустя костями.[470] Иногда праведный гнев Осио обращался против членов его собственной семьи, включая жену. Несмотря на ее низкое социальное происхождение, она была хорошо начитана в конфуцианских классиках, и когда муж был занят, часто подменяла его, читая лекции по «Великому Учению» и другим текстам. Однажды кто-то прислал ей в подарок разукрашенный гребень. Зная принцип своего мужа не принимать никаких подарков, она решила спрятать подношение до того времени, когда появится возможность вернуть его. Случилось так, что Осио обнаружил гребень. В ярости он приказал своей жене остричь волосы как монахине.

Подобно многим историческим личностям, выступавшим в защиту угнетенных слоев общества, он выказывал мало терпения, милосердия и мягкости в реальных отношениях с индивидами. Нетерпимость Осио, быть может, напомнит нам о Том, кто изгнал торгующих из храма, однако он был полной противоположностью Того, кто омывал ноги своим ученикам, или кто позволил Марии умастить Себя благовонным маслом нарда.

Философия, определившая жизненный путь Осио, приведшая этого верного самурая к восстанию против правительства, которому он когда-то служил, идеально соответствовала его сложной натуре. Основателем ее был Ван Янмин (1472–1529), соединивший карьеру солдата и государственного чиновника с занятиями философией. Большую часть своей жизни он провел в удачных кампаниях против восставших, однако был не очень-то удачливым политиком, и, отчасти — из-за клеветы, возведенной на него при дворе в Пекине, его служба не получила должного признания от правительства. Несмотря на умеренный социальный успех, школа Ван Янмина стала центром реформаторской деятельности, а его идеи дали плоды в последующих поколениях в Китае. Индивидуалистическая философия Ван Янмина укоренилась в Японии где-то через век после его смерти и, хотя и с перерывами, начиная с того времени играла впоследствии важную роль.[471] В первые десятилетия эпохи Токугава эта разновидность неоконфуцианства оформилась в независимую школу, главным основоположником, знаменитым философом и учителем в которой был Наказ Тодзю, явивший пример сыновней почтительности: он оставил важный государственный пост ради того, чтобы ухаживать за своей престарелой матерью в деревне неподалеку от озера Бива. В своем стремлении сеять истину, Накаэ не колеблясь обращался к самым низшим слоям общества, которыми пренебрегали представители более ортодоксальных форм конфуцианства.[472] Самым известным из последователей Накаэ был Кумадзава Бандзан — «ронин», энергичный чиновник-философ, озабоченный судьбой голодавшего крестьянства. Несмотря на обрушившиеся на него гонения из-за приверженности неортодоксальным идеям, он пытался применять идеи Ван Янмина в своей политической практике, разрабатывая программы реформ для надела неподалеку от Осака, в котором он служил.

Хотя основные принципы учения Ван Янмина вряд ли представятся зажигательными современному читателю, в Японии эпохи Токугава его философия рассматривалась как подрывная ересь. Официальной формой конфуцианства при поощрении Бакуфу ставшей фактически государственной религией, было учение Чжу Си, который в XII веке свел воедино конфуцианские системы, подчеркнув роль знания, как подготовительного этапа правильного поведения, которое стало известно как Школа Разума, или Принципа. Официальная школа чжусианской философии сложилась в Японии в первые десятилетия эпохи Токугава; в ней подчеркивалась традиционная лояльность государству и семье. Придавая большое значение внешней, «механической» пристойности, она имела тенденцию к превращению в узкую и условную формальность, которая, подобно англиканской церкви в дни королевы Виктории, поддерживала социальное и политическое status quo практически по всем пунктам.

В отличие от нее, приверженцы Ван Янмина предпочитали индивидуальный подход к условиям человеческого существования. Они верили, что истину находят интуитивно, а не путем холодных умопостроений.[473] Накаэ Тодзю и последующие приверженцы системы Ван Янмина во многом отличались друг от друга, но все сходились на главенстве интроспекции, независимости разума и чистого сознания. Самоочевидно, что этот подход имел много общего с дзэн-буддизмом, на протяжении многих веков оказывавшим самое существенное влияние на эмоции и эстетические вкусы высшего класса. Одной из причин того, что ванъянминовская форма неоконфуцианства была по вкусу многим мыслителям и деятелям современной Японии, являлось то, что она сочеталась с дзэнской линией в национальной традиции.[474] Как и дзэн-буддизм, конфуцианство Ван Янмина предпочитало конформизму и педантичности прямое соприкосновение с истиной, достигаемое собственными усилиями. Самопознание и самоконтроль считались более важными, чем любой вид формальной зависимости. Правильное поведение в обществе обусловливалось не приверженностью традиции и соблюдением запретов из страха наказания, но посредством интуитивного чувства морали, позволявшего индивиду действовать искренне и правильно. Философия Ван Янмина отличалась сильной антисхоластической направленностью. Некоторые выдающиеся ее приверженцы, как например Кумадзава Бандзан, сформировались, в основном, благодаря самоообразованию и отдали свою энергию прежде всего практической деятельности, а не книжному знанию; однако даже образованные представители этой школы, были склонны отрицать авторитет написанных работ и придерживались индивидуальной морали, диктующей искренние действия. В этом смысле существует очевидное сходство с дзэнским подходом. Будучи частью буддийской религиозной традиции, дзэн, однако, всегда имел тенденцию уделять большее внимание индивидуальной возможности достижения самопросветления с помощью медитации и других способов, тогда как философия Ван Янмина, будучи формой конфуцианства, сосредоточивала свое внимание на действиях индивида в обществе.

Бакуфу эпохи Токугава, с ее крайней консервативностью и приверженностью правилам, прецедентам и установившимся авторитетам, совершенно однозначно с большим неодобрением восприняла столь нонконформистскую, инвидуалистическую философию. Полнотой официальной поддержкой пользовалось чжусинское неоконфуцианство; наконец в 1790 году главный советник сёгуна опубликовал эдикт, запрещавший распространение «различных доктрин». При том, что эта мера установила монополию учения Чжу Си, она не лишила ученых сторонников Ван Янмина стремления к пропаганде своих идей в письменной форме, или к созданию частных учебных заведений.

В 1830-х годах, когда эдикт был еще в силе, самым выдающимся философом этого толка был Осио Хэйхатиро. Хотя он начал свою ученую карьеру как сторонник чжусианской формы неоконфуцианства, понемногу он отошел от нее и стал сторонником соперничавшей с ней еретической школы Ван Янмина, положения которой более отвечали его собственному независимому, активному характеру. Таким образом, за много месяцев до того, как Осио в самом общем виде стал рассматривать возможность восстания, он уже мысленно стал в оппозицию к истеблишменту.

Метафизическая система Осио, оказавшая серьезное влияние на его жизнь и на жизни многих героев — его последователей, основывалась на ванъянминовской концепции тайкё. Это термин переводится очень по-разному: Абсолютный Дух, Абсолютная Идея или Абсоютный Принцип.[475] Тайкё есть фундаментальная творческая сила и источник всех вещей во вселенной. Для выражения понятия Абсолютного Духа Осио часто использовал метафоры в манере, напоминавшей стиль даосских и дзэнских учителей. В одной из лекций он приводит в пример образ кувшина. Если кувшин разбивается, пустота, наполнявшая его, мгновенно возвращается во внешнее пространство; так и человеческое тело автоматически сливается с Абсолютным Духом. Он вечен и стабилен; даже великая гора, говорил Осио, может быть сдвинута землетрясением, но Абсолютный Дух ничто не сместит. Будучи универсальным и предшествующим всем вещам — объектам, чувствам и причинам — он не может быть постигнут простой ученостью; будучи абсолютным и всевключающим, он превосходит форму, время, историю и изменения; не принимая никаких противопоставлений, он отвергает любые различающие категории.[476] В соответствии с этим подходом, социальная несправедливость — предмет, усиленно рассматривавшийся Осио — могла быть связана с чжусианским типом дуалистического анализа, по которому одна группа людей представлялась сущностно отличной от другой.

Во имя того, чтобы освободить свое сознание от ложных, временных категорий различения, необходимо реидентифицировать себя с Абсолютным Духом. Только посредством возвращения к Абсолюту (ки-тайкё) мы можем ясно выяснить как собственную природу, так и природу всех вещей, исправить неверные установки относительно условий человеческого существования и обрести стабильность (фудо). Будучи философом-самураем, больше внимания Осио уделял теме смерти, и в своих лекциях подчеркивал, что посредством возвращения к Абсолютному Духу отрицается и время, и смерть. Вновь и вновь он подчеркивал, что физическая смерть не имеет значения и даже смысла. «Что есть то, что называют смертью?… Вероятно, мы не можем жалеть о смерти тела, но смерть духа — поистине этого надо страшиться».[477] Реидинтифицируя себя с Абсолютом, человек обретает чистоту духа и искренность мотиваций; в этом случае жизнь, согласно классической самурайской фразе, становится «легче птичьего пера».[478]

В философии Ван Янмина, как и в дзэн, самопостижение и контроль за сознанием являются самыми важными формами обучения. Все люди должны осознать свою истинную природу и, посредством медитации, самодисциплины и искренних действий, очистить себя от ржавчины, образовавшейся из-за ложного мышления.[479] Наша цель, писал Осио, — врожденное, интуитивное знание (рёти), и лишь посредством обретения такого знания (ти-рёти), мы можем стереть пыль с зеркала и отчетливо увидеть все вещи.[480]

Осио применял концепцию Абсолютного Духа к области этики, подчеркивая, что одним из главных ее аспектов была искренность (макото), давая, таким образом, философское основание положению, всегда бывшему центральным для японского героического идеала. В понимании Осио ки-тайкё («возвращение к Абсолюту») означало возвращение к искренности и доброте, а также настоятельную необходимость «исправления несправедливости» (фусэй-о тадасу). Поскольку тайкё включало в себя Абсолютную Истину, ошибки и зло являлись непреходящими и, подобно времени и смерти, могли быть превзойдены лишь путем реидентификации с Абсолютом.

Такой оптимистический подход к мировому злу был соотнесен с конфуцианской доктриной исходной человеческой доброты и выражался знаменитым афоризмом: «Люди изначально добры; по природе они обладают этим качеством».[481] Согласно Осио, все мы потенциально способны воспринимать горний свет, дающий возможность отличать добро от зла, а путем трансформации личности (кисицу хэнка) можем вернуться к Абсолюту. Грубые, формализованные классовые различия, игравшие столь важную роль в официальной концепции общества эпохи Токугава, упразднялись с введением критерия святости, присущей сердцу каждого человека. Потенциальная возможность вернуться к Абсолюту давалась всем человеческим существам, независимо от их положения в жизни (важная уступка со стороны самурая-ученого конфуцианского толка) и пола. Самая последняя крестьянка, гнувшая спину на рисовых полях теоретически могла стать святой.

Я заострил внимание на теоретическом аспекте этого поразительного эгалитаризма. Для Осио Хэйхатиро, как и для свиней-правителей со скотного двора Оруэлла, все равны, но некоторые «равнее» других. Несмотря на настаивании на наличии святости у всех, сам он по натуре был яростным приверженцем элиты, отчетливо сознававшим свою принадлежность к самурайскому сословию, и обходился со своими последователями со всей патерналистской авторитарностью феодального лорда. Настаивая на том, что возможность возвращения к Абсолюту дается всем людям, он признавал, что на практике лишь очень немногие способны усовершенствовать себя до истинного состояния святости. В представлении Осио герой-святой — разумеется, ложная скромность не мешала ему приписать таковую роль себе — являлся страстным, прямолинейным человеком, достигшим интуитивного познания себя и всех вещей (тирёти); его, таким образом, не смущали уже никакие мирские страхи, и он мог посвятить себя с самопожертвенной искренностью искоренению зла и несправедливости. Осио описывал святого как воинственного человека, борющегося с предрассудками, дела которого в обществе «подобны действиям сумасшедшего»;[482] вспоминается замечание Бодлера, цитируемое у Литтона Стрэчи в описании героической катастрофы генерала Гордона: «Il faut etre toujour ivre… il faut vous enivrer sans treve».[483]

Цель героя-святого — кюмин («Спасти людей!»); эти иероглифы украшали знамена Осио, когда его теории привели наконец к открытому восстанию. Тем, кому удалось реидентифицировать себя с Абсолютом, присуще убеждать других людей в их потенциальной святости. По Осио, искренность и высокоморальность поведения святого должны привлекать к нему группу преданных последователей и с их помощью осуществлять бескорыстные действия в социальной сфере. Это подводит нас к тому аспекту философии Осио, который более всего повлиял на его поздних последователей, включая Мисима Юкио: «Путь святого лежит лишь через общественную сферу… Знание должно быть соединено с действием (тигё гоицу)… Даже благородный человек (кунси), если он знает, что есть добро, но это сознание не определяет его действия, — превращается в ничтожество».[484] В противоположность чжусианской форме неоконфуцианства, утверждавшей, что сперва надо обрести знание, а потом уж действовать соответственно этому знанию, Осио настаивал на том, что «знание без действия свидетельствует о недостаточности знания…[485] Если мы тотчас же не воплощаем наши моральные представления об истине в действия, наше подлинное понимание [этих истин] ничтожно». Это утверждение, разумеется, идет гораздо дальше трюизма «действие говорит за себя громче слов». Возвращение к Абсолюту (ки-тайкё) включает в себя очищение общества; обретение интуитивного знания (ти-рёти) побуждает святого подчинить свое сознание непосредственной социальной и политической деятельности. Осио реализовал эти идеи, не удовлетворясь своей государственной карьерой, а позже — спокойной жизнью преподавателя и ученого. Как заметил один выдающихся японский писатель эпохи Мэйдзи, Осио Хэйхатиро был еще более последователен в своих действиях, чем сам великий учитель Ван Янмин.[486]

Логика философии действия Осио заставляла его сосредоточить внимание на реальной кризисной ситуации в окружавшем его обществе. Для человека с подобными идеями, ему очень повезло в том плане, что судьба послала ему достойное дело: «очищение» от экономической несправедливости путем спасения угнетенных горожан. Живи он на полтысячелетия раньше, философия и характер Осио безусловно заставили бы его направить свою энергию на безнадежное, но «правое» дело роялизма, которому был столь предан его герой Кусуноки Масасигэ; в эпоху Мэйдзи он вполне мог бы войти в одну из групп обреченных фанатиков, восставших против вестернизации с антикварными самурайскими мечами в руках. Однако, в спокойный период благоденствия, ему было бы очень тяжело найти для своей философии конкретное воплощение. В этом состояла трагедия Мисима: он принял философию Осио в то время, когда отсутствовала какая-либо социальная почва для приложения его сил. Поэтому он был вынужден связать свои идеи и психологические импульсы с делом, лишенным хоть какого-либо смысла.

Задавшись целью добиться справедливости для простых людей, Осио сознательно стал на путь открытого конфликта со своим непосредственным начальством — правительством Бакуфу. Сам он, воспитанный в духе верности самурайскому сословию, прекрасно понимал это противоречие, но разрешил его — по крайней мере, к своему собственному удовольствию — заключив, что лояльность Абсолютному Духу превыше лояльности непосредственному начальнику (тю). Подчинив свою жизнь моральному императиву: «очистить общество» путем восстановления социальной справедливости для простых людей, он был готов отбросить относительную лояльность, предписывавшую подчинение стоящим выше на феодальной лестнице.[487] На это он мог с полным правом утверждать, что его действия были вовсе не «бунтом черни» (дзокуран), как их квалифицировало правительство, но «праведным делом» (гикё).[488]

Отказ Осио повиноваться феодальным правителям и его выступление в защиту «страждущих мира сего» дало повод некоторым современным исследователям представить его революционным лидером и даже одним из первых социалистов. Действительно, восстание в Осака в 1837 году имело гораздо большую социальную подоплеку, чем многочисленные локальные выступления в эпоху Токугава и ранее.[489] Однако, несмотря на всю масштабность брошенного им вызова, Осио был далек от каких бы то ни было революционных намерений, и причисление его к «первым социалистам» приводит к чрезмерному упрощению мотивов и искажению целей, так же как и навешивание Мисима ярлыка «фашиста». Осио был религиозным лидером, чья философия действенной морали случайно приняла форму социального протеста. Ни в одном из своих произведений или заявлений он не критиковал феодализм как таковой. Вовсе нет. Осио как данность принимал систему, дававшую преимущество самурайскому сословию, к которому он принадлежал. Его негодование было направлено на недостатки внутри системы, особенно — против коррупции и злоупотреблений чиновников, игнорировавших свои моральные обязанности. Если только бы этих мошенников можно было устранить от кормила власти и поставить на их место справедливых (как он сам) людей, стало бы возможным уничтожить всякие следы зла и установить вечный порядок и справедливость.[490] Это — порыв реформатора-утописта, борющегося за моральную справедливость, а не революционера, желающего уничтожить иррациональную или устаревшую социально-экономическую систему. Краткое объяснение по видимости радикальной позиции Осио было дано в 1952 году Маэда Итиро во времена, когда героя широко провозглашали предвестником современной социалистической революции:

Он постоянно поддерживал феодальный порядок и, будучи представителем класса, стоящего во главе четырех социальных сословий, был исполнен решимости уничтожить зло и недостатки в управлении, от которых в то же время происходила вся неустроенность… Однако, ради эффективного воплощения своих планов, ему пришлось прибегнуть к помощи представителей низших, угнетенных классов, находившихся в конфронтации с феодальными [властями].[491]

Осио, философ-самурай, не рассуждал в мирских терминах о систематической реформе или о проведении социальной революции. Скорее, его миссия — идеалистическая, романтическая и в сущности своей непрактическая — заключалась в том, чтобы «изжить насущное зло» ради того, чтобы он мог «спасти людей из ада прошлого и… устроить рай прямо перед их глазами».[492]

Под «адом» Осио понимал прежде всего жалкое экономическое положение беднейших элементов населения. Крестьяне были главными жертвами длительного голода, периодически поражавшего всю нацию за период Токугава. Но и городские массы также жестоко страдали от недостатка продуктов питания и внезапных повышений цен на рис. Легкость и изобилие Плывущего Мира, изображаемого театром Кабуки, цветные гравюры укиё-э и литература о «весёлых» кварталах могут нарисовать несколько неверную картину реальной жизни, которой жило большинство горожан в века «славной изоляции» Японии. На самом деле большинство обитателей таких крупных городов как Эдо и Осака существовали практически на черте экономической бедности, и каждый резкий прыжок рыночных цен делал их положение отчаянным.[493] Большинство городского населения было недавними переселенцами, которых выгнало из деревни невыносимое экономическое положение и которые поддерживали свое шаткое существование, нанимаясь слугами или поденными рабочими. Они и становились первыми жертвами в голодные периоды.

Прямой причиной этих бедствий были, конечно, скудные урожаи и недостаточность посевов, но их последствия значительно усугублялись непродуманной, скаредной экономической политикой Бакуфу. Правящий класс самураев, богатство которого измерялось размерами рисового дохода (коку), непрестанно усиливало нажим на деревню с тем, чтобы та производила больше, а потребляла меньше, будучи твердо уверен в том, что смысл существования крестьян был «оставаться в живых, но не наслаждаться жизнью»;[494] однако к XVIII веку беднейшие фермеры достигли предела производительности, сверх которой их них можно было мало чего выжать с помощью налогов или законов против роскоши. Вот только они не могли скопить никаких запасов, чтобы хоть как-то протянуть в тяжелые времена.

Глубоколежащая причина голодовок и прочих бедствий была демографической. Для закрытой, изолированной экономики, какая существовала в Японии в эпоху Токугава, любой постепенный рост населения неизбежно был опасен, и можно почти с уверенностью утверждать, что периодически повторявшиеся голодные времена подтверждали теорию мальтузианцев. Возможно, нет никакого совпадения в том, что экономические кризисы 1782 и 1882 годов оба разразились, когда население Японии превысило свои «безопасные» рамки приблизительно двадцати семи миллионов человек. И все же факт остается фактом: интенсивность человеческих страданий может быть уменьшена более рациональным и благодетельным правлением.

Из-за непереносимых трудностей и бездушного, неэффективного управления, население Японии, несмотря на традиционную покорность и послушание, периодически взрывалось негодованием. Историки высчитали периодичность между выступлениями в десять лет в период Токугава, а с начала XIX века, когда долгое правление Бакуфу подошло к концу, они стали еще более частыми. Подавляющее их большинство происходило в сельской местности, где проживало основное трудящееся население; однако, по мере роста городов, они тоже становились сценой крупномасштабных волнений, вызванных прежде всего нехваткой продуктов питания и повышением цен. Наиболее драматичными были «погромы» (утиковаси) — отчаянные всплески жестокости, в которых поденные рабочие, мелкие лавочники, безработные ремесленники, бродяги — люмпен-пролетариат Японии времен Токугава — объединялись, чтобы громить дома богатых торговцев, производителей сакэ и ростовщиков. В Осака — житнице страны — отмечались «погромы рисовладельцев» (комэя-коваси), но и во всех остальных крупных городах происходили волнения того или иного рода. Из них наиболее жестокое произошло в Эдо в 1732 году, а также в ряде городов (в том числе Эдо и Осака) между 1783 и 1787 годами; последние крупные выступления периода Токугава случились в 1836 и 1838 годах, — таким образом, восстание Осио явилось кульминацией в их долгой череде.

Феодальные власти реагировали на эти тревожные симптомы с такой высокой эффективностью, какую они никогда не могли продемонстрировать в приложении к их причинам. Благодаря весьма неудачным действиям крестьянства и горожан, а также колоссальному репрессивному аппарату правительства, выступления неизбежно терпели поражение. Каждый самоубийственный взрыв имел последствием жестокое возмездие и поток новых указов. В 1721 году фермерам было «под расписку» запрещено создавать общины (тото) и приказано присоединиться к официальной системе пятидворок, члены которых несли коллективную ответственность за всяческие нарушения; в 1741 году в качестве наказания за жалобы вышестоящим, создание общин, или оставление деревни было установлена конфискация полей, увеличение налогов на деревню и смертная казнь для зачинщиков.[495]

Распятие, этот импортированный с Запада способ, был обычным наказанием для нарушителей. Так, после восстания 1749 года, послужившего протестом против высоких налогов, введенных после неурожая, местные чиновники получили несколько недель домашнего ареста, однако с фермерами, решившимися бросить вызов властям, обошлись не в пример более круто. Троих из зачинщиков связали, выставили на обозрение за пределами города, а затем убили на кресте; двоих других сожгли; троих обезглавили; более двухсот человек были приговорены к не столь жестоким наказаниям.[496]

Последние годы долгого правления сёгуна Токугава Иэнари (1787–1837) были отмечены природными бедствиями и голодом, что, однако, ничуть не приуменьшило вызывающую экстравагантность самого сёгуна, а казну Бакуфу оставило по-прежнему пустой. Начиная с 1832 года случилась целая серия недородов, особенно в 1833 году; в 1836-м был самый большой неурожай, сокративший производство риса и других зерновых почти до половины обычной нормы. Результатом этого было неуклонное повышение цен на рис, достигшее в 1837 году катастрофически высокого уровня.[497] Голод поразил беднейшие сельскохозяйственные регионы и все большие города. Как обычно, власти и не могли, и не желали принимать необходимые срочные меры для защиты населения, и все стало быстро приходить в нищенское состояние. Даже в Нагоя, где была предпринята попытка как-то ослабить давление, весной 1837 года на улицах валялись 1500 непогребенных тел.[498]

Осака, экономика которой в значительной степени контролировалась Коноикэ и несколькими другими торговыми домами в тесном сотрудничестве с муниципальным начальством, бурлила неповиновением. Атобэ — Высший Муниципальный Управляющий, с грубостью, напоминающей поведение английского правительства во времена ирландского картофельного голода, случившегося несколько лет спустя, не колеблясь исполнил директивы Бакуфу отправить морским путем в Эдо рис из осакских амбаров, и без того истощенных, вздувая, таким образом, цены еще выше и приводя городское население на грань голодного вымирания.

По мере того, как обстановка в городе ухудшалась, Осио наблюдал за людской нищетой со все большим негодованием и, в резком обращении к властям, заявил, что голод не был, как объясняли конфуцианцы «карой небес» (тэнсан), но «деянием правительства» (сэйсай). Устрашенный страданиями, очевидцем которых он был на улицах Осака, и полуразвалившимися хижинами в окружающих деревнях, он написал серию стихотворений в китайском стиле, в которых говорил о несчастных, собиравших мертвых птиц для еды, или родителей, оставлявших своих детей умирать от холода, поскольку не могли прокормить их.[499] Его сочувствие страдающим массам обернулось яростью в отношении коррумпированных, ленивых чиновников и наглых торговцев, которых он описывал в строгих, пуританских терминах конфуцианского ученого, как забавляющихся на дорогостоящих банкетах вином, прекрасными блюдами и танцовщицами. Однако, слов было недостаточно. Теперь, в начале 1837 года, у Осио наконец-то появилась отличное поле для той деятельности, которую предписывала его философия.

По мере того, как голодное состояние в Осака продолжало ухудшаться, и становилось ясно, что официальные лица не собираются делать ничего для улучшения положения, Осио послал Атобэ петицию с просьбой отпустить рис из государственных кладовых, чтобы накормить страждущих; одновременно он обратился к Коноикэ, Мицуи и другим крупным представителям торговых домов, настаивая, чтобы те выделили деньги для несчастных.[500] После некоторого колебания торговцы, очевидно действуя по приказу Атобэ, отклонили просьбу. Сам Атобэ не только отказался открыть кладовые, но еще с презрением пригрозил Осио наказанием за подачу «прямой петиции» (госо), за то, что тот вмешивается в общественные дела, не имея официального статуса. Неудача с обращением и факт, что такая посредственность, как Атобэ, стоит во главе правления в столь критический момент, убедили Осио — если у него вообще были какие бы то ни было сомнения, что легальным, ненасильственным путем ничего не добьешься.

Вскоре после этого Осио предпринял действия, привлекшие к нему массу последователей, а позже — почитателей. Для сбора средств он продал то, что, как ученый, ценил больше всего — свою библиотеку из приблизительно пятидесяти тысяч томов. Эта драгоценная коллекция дала ему сумму около одной тысячи золотых рё (где-то 6000 долларов по современным ценам), большинство из которой он распределил среди нуждающейся части горожан. Щедрость, хотя и объявленная Атобэ неблагородным атом саморекламы, завоевало ему широкую популярность в Осака. Одновременно с раздачей денег бедным, Осио втайне купил пушку, дюжину ружей и несколько сот мечей; он также нанял эксперта по огнестрельному оружию для тренировки своих сподвижников в обращении с ним. Знание, приобретенное им из книг, давало теперь действенные плоды в общественной сфере.

В марте 1837 года Осио приказал распространить свои Требования («Гэкибун») среди «народа и крестьян» в четырех районах вокруг Осака. Это явилось прямым подстрекательством к восстанию, и дороги назад теперь уже не было. Отпечатанные копии Требований были разосланы по деревням в шелковых мешочках шафранового цвета с синтоистским заклинанием из Великого Храма в Исэ и благопристойной надписью «послано Небом» (тэн ёри кудасарусоро). Поскольку документ был написан на сложном китайском языке,[501] большинству потенциальных читателей оно мало что могло сказать, однако подобные практические вопросы мало занимали Осио.

Требования начинались с указания на недавнюю серию землетрясений и других природных бедствий, которые, как в добром конфуцианстком стиле замечал Осио, явились знаками гнева Небес в отношении коррумпированных, ищущих личной выгоды чиновников правительства Бакуфу. Эти предостережения, однако, не были услышаны. Рис на кораблях был отправлен в Эдо, в то время как население Осака голодало; начальство же, ответственное за тяготы народа, продолжало купаться в мирских удовольствиях вместе c рисовыми торговцами, актерами и продажными женщинами.

Затем последовал призыв к действию. Невозможно, писал Осио, продолжать в молчании сносить несправедливость. Пришло время всем искренним людям восстать и «обрушить месть небес» (тэмбацу) на коррумпированных чиновников и скаредных торговцев, преуспевавших за счет бедных, накапливая рис и другое продовольствие ради своих эгоистичных выгод. Виновные в этом, включая высших муниципальных управителей, должны быть строго наказаны, а продукты немедленно распределены среди нуждающихся. Начиная свое вооруженное «очищение от несправедливости», Осио призывал вламываться в местные правительственные конторы и сжигать все книги с регистрацией ежегодных поборов, а также все прочие документы, на которые власти опирались при сборе налогов. Если какой-либо чиновник заподазривал о планах восстания, он должен быть немедленно убит. Как только жители деревень узнавали о начале восстания в городе, им следовало бросаться на подмогу и помогать уничтожить негодяев, ответственных за их несчастья. Тогда, наконец, станет возможным стереть с лица земли накапливавшуюся веками коррупцию и вернуться к истинному, высокоморальному управлению, которым Япония наслаждалась во времена Дзимму, основателя императорской династии.[502]

Нам неизвестно, когда именно Осио решился на вооруженное восстание. Традиционно отсчет начала выступления ведется от вспышки его гнева в адрес правительства, в частности — Атобэ, за неумение справиться с голодом 1836-37 годов. Однако решение было принято за несколько лет до этого, вероятно — когда он только начал преподавать в своей Академии Очищения Сердец ради Обретения Внутреннего Видения. В Требованиях он подчеркивал моральную основу своего восстания, указывая, что у него и у его последователей нет намерений покорить страну и захватить политическую власть, но, подобно китайским героям позднего периода династии Мин, ими руководили исключительно искренние мотивы — та искренность, что обязывала их навлечь небесную кару на нечестивых.[503]

Практические цели восстания (если не иметь в виду планировавшегося немедленного уничтожения некоторых из наиболее отъявленных чиновников и торговцев, а также распределения продуктов питания среди голодающих) в Требованиях были очерчены довольно смутно; вероятно сам Осио не вполне ясно их себе представлял. Он особо подчеркивал, что это — не очередное эфемерное волнение, но что восстание продолжится до тех пор, пока не будет полностью восстановлена справедливость. Весьма сомнительно, чтобы он вынашивал какую бы то ни было особую программу. В его цели почти наверное не входило свержение феодальной системы Бакуфу; скорее он намеревался исправить несправедливости путем назначения на должности добродетельных чиновников.

Сам план восстания также остается неясным. На свидетельства, представленные со временем властями, положиться нельзя, поскольку они были получены в основном от перебежчиков, предавших своего предводителя и надеявшихся на снисходительность, или от заключенных, подвергавшихся пыткам и готовых сказать все что угодно, дабы избежать лишних страданий. Мы знаем, однако, что Осио намерился начать восстание с нападения на двух Высших Муниципальных Управителей во время их инспекторской поездки 25 марта, когда они должны были отдыхать в доме напротив его собственного жилища в три часа пополудни.[504] Немедленно после этого его сподвижники должны были поджечь дома торговцев рисом, сбить замки на амбарах и раздавать еду. Пожары должны были послужить сигналом крестьянам близлежащих деревень устремиться в город и присоединиться к восставшим. Готовясь к великому дню, сподвижники Осио регулярно встречались у него в доме. Поскольку комнаты в нем пустовали после продажи библиотеки, дом был превращен в тайный арсенал для пушек, огнестрельного оружия и произведенной амуниции.

В планировании и проведении восстания Осио помогала группа из приблизительно двадцати конфедератов. Из них самым главным был его двадцатишестилетний приемный сын Какуноскэ — один из немногих людей в жизни Осио, с которым у него постоянно поддерживались теплые отношения. Другими его сподвижниками были в основном старые коллеги из Восточного Магистрата, моральная обстановка в котором ухудшилась после назначения Атобэ, уважавшие Осио, считавшие его своим духовным пастырем и наставником; ему также удалось привлечь на свою сторону горстку идеалистически настроенных молодых самураев, на которых большое воздействие оказала его личность. В этом восстание Осио отличается от почти всех предшествовавших икки в период Токугава: со времени Восстания в Симабара на два века ранее, это было первое важное выступление, в котором у членов воинского класса были общие цели с угнетенными массами.[505]

Массовая поддержка Осио — если это можно назвать массовостью — была оказана из окружающих деревень. В месяцы, предшествовавшие выступлению, он послал некоторых своих лейтенантов для набора «достойных людей» (китоку ару хито), которых следовало выбрать в деревенской среде, независимо от уровня образованности и социального статуса. В свою очередь, они должны были призвать крестьян сплотиться для поддержки инсургентов, как только в городе вспыхнет восстание — в общих чертах, таков был план Осио. Сам он имел тесные связи с местными лидерами и мелкими землевладельцами, многие из которых стали его учениками и материально поддерживали как его, так и его Академию.[506] Стоит напомнить, что он презрел условности, избрав себе жену именно из такой семьи, что могло помочь ему завоевать доверие деревенских жителей. В самой Осака его рядовые сподвижники были прежде всего выходцами из городских пауперов и буракумин (отверженной касты) — самого низа социоэкономической иерархии, которым было практически нечего терять, присоединяясь к восстанию. По одному поводу он говорил, с присущим ему отсутствием реализма, что, относясь к презираемым и угнетенным буракумин как к человеческим существам, он превратит их в своих стойких союзников, которые с готовностью отдадут свои жизни за правое дело.[507] Однако, в целом Осио, с его типично самурайским подходом ко всему, более доверял крестьянам, нежели горожанам и, хотя центром его восстания был город, человеческие резервы он собирался черпать в основном из деревни. Его сомнения относительно поддержки массой горожан полностью оправдались; но он фатально переоценил ожидавшуюся поддержку крестьян.

Осио прилагал все усилия, чтобы сохранить приготовления в тайне, он даже приказал убить одного из своих лояльных сторонников, дабы тот не смог выдать заговор. И все же, несмотря на все предосторожности, в лагере восставших были предатели, один из которых послал, предупреждение Атобэ накануне выступления.[508] К счастью для Осио, Высший Управляющий скептически отнесся к доносу, расценив его, как форму личного недовольства пресловутым темпераментом Осио. Как и во времена восстания в Симабара за два века до этого, власти не предприняли нужных действий, задавивших бы выступление в зародыше. Только после 25 марта, когда второй предатель прислал письмо, подтверждавшее предыдущее извещение о готовящемся восстании, власти наконец решили действовать. Они начали с приказа арестовать двоих полицейских чинов, замешанных в заговоре. Одного из них зарубили насмерть во дворе охраны, но другому удалось бежать через окно уборной городского управления, и он поспешил к дому Осио, чтобы предупредить о предательстве. В результате этого Осио пришлось начать на восемь часов ранее установленного срока. В семь часов утра группа полицейских была послана, чтобы схватить его дома. Но они прибыли слишком поздно — восстание уже началось.

По плану Осио и его последователи сперва подожгли его собственный дом, как только прозвучал сигнал. Затем они разошлись по улицам в разных направлениях, неся над собой знамена с надписями «Спасти людей!» и «Великое Святилище богини Аматэрасу.» По мере продвижения они систематически поджигали дома полицейских инспекторов и прочих официальных лиц, известных своими нечестными делами. Осио и его люди также подожгли большое количество жилищ, принадлежавших крупным торговым домам. Поскольку все строения были деревянные, пламя быстро распространялось, и ко времени, когда на исходе второго дня пожары были потушены, почти четвертая часть огромного города выгорела дотла.

Главной частью программы было захватить склады богатых торговцев и «освободить» продукты питания и других накопленные богатства. Именно тогда неадекватность планирования Осио и его излишне оптимистические оценки своих соратников произвели наиболее разрушительный эффект. Разношерстный сброд, вломившийся в хранилища Мицуи и Коноикэ, не сделал ни малейшей попытки заняться организованным распределением серебра, риса и прочих трофеев; напротив, каждый хватал столько, сколько мог унести и бежал в безопасное место. Также, по старинной традиции бушующей толпы, многие из них, разбив винные лавки, упивались до бесчувствия, переставая таким образом, быть хотя бы какой-то боевой единицей. Это весьма мало походило на тот тип поведения, которое ожидал герой-святой от своих последователей; Осио мало могла утешить мысль, что эта толпа состояла именно из людей, которых он пытался спасти своими действиями.

Когда дело дошло до реального боя, оказалось, что люди Осио совершенно не способны обращаться с огнестрельным оружием и пушкой, дабы противостоять силам Бакуфу. Одним из немногих благоприятных моментов за этот день, в целом несчастливый для восставших, был случай, когда пушечная стрельба испугала муниципальную лошадь господина Хори, высшего управляющего западного магистрата, который совместно с Атобэ руководил атакой на Осио и его приверженцев. Лошадь попятилась, и Хори слетел с нее, вызвав большое замешательство среди своих людей, подумавших, что он убит. Момент спустя Атобэ спешился точно таким же неблагородным образом. Две эти неудачи доставили большое удовольствие людям Осио и дали пищу для многочисленных злых шуток осакских горожан. Вскоре после этого дух инсургентов сильно пошатнулся после гибели их главного канонира — высокого, элегантно одетого самурая, убитого огнем артиллерии Бакуфу. По приказу Атобэ, его голова была отсечена, насажена на пику и пронесена по улицам Осака, как мрачное предупреждение о судьбе, ожидавшей всех восставших.

Хотя первоначальное замешательство властей подарило Осио несколько часов успеха, слабость и дезорганизованность его сил в городе и то, что ожидавшаяся крестьянская армия так и не появилась, обрекли его восстание на быстрое поражение. Переломный момент наступил около четырех часов пополудни, когда Осио, поняв, что все пропало, приказал своим людям спасаться, пока еще есть возможность. В то время, как сотни ошеломленных горожан метались по улицам, пытаясь спасти то немногое, что у них еще оставалось, Осио и его сотоварищи поспешили к берегу реки Ёдо, останавливаясь только затем, чтобы поджечь амбары, попадавшиеся им по пути. Перед тем, как сесть в лодку и переправиться через реку, он вынул свиток со своими Требованиями и бросил его в огонь вместе с копией приказа о выступлении. Восстание было подавлено после боя, длившегося менее суток; «философу действия» не удалось нанести хотя бы минимальный урон силам Бакуфу.

Теперь в действие пришел неумолимый репрессивный аппарат правительства. Понадобилась целая неделя, чтобы известия о восстании дошли до центра Бакуфу в Эдо.[509] К тому времени восстание Осио было сокрушено, но известия вызвали большой переполох, так что были немедленно посланы инструкции выявить виновных и привлечь их к суду. В то же время, командующий осакским замком, гарнизон которого не принимал практически никакого участия в боях 25 марта, приказал, чтобы всех участников схватили возможно быстрее. На дорогах и речных путях было установлено тщательное наблюдение; за пленение Осио и других главных зачинщиков была назначена награда, — власти опасались, что те могут предпринять какую-нибудь новую выходку, если их немедленно не арестовать. В течение первых дней репрессий многие приверженцы Осио, не желая сдаваться в плен, кончали жизнь самоубийство. Так, когда его дядя, синтоистский священник, который был глубоко вовлечен в заговор, услыхал шаги приближающихся полицейских, он попытался распороть себе живот. Рана получилась неглубокой, и священник был еще жив, когда ворвалась полиция; тогда, в отчаянии, он сумел вырваться из дома, добежал до ближайшего ирригационного водоема, где сумел утопиться.

Осио бежал из города вместе с четырнадцатью сподвижниками[510] и приблизительно семьюдесятью пятью сторонниками. К тому времени уже ничего нельзя было изменить, и он готовился к смерти, однако его убедили отложить это последний шаг, и он направился к гористому району на полуострове Кии. Теперь ему пришлось признать, что не существовало никакого конкретного плана отступления (хотя он ранее и упоминал о таковом); он заявил, что дождется дальнейших известий из Осака, и уж затем прервет свою жизнь достойным образом.[511] Ради того, чтобы дать своим последователям более благоприятный шанс спастись, он приказал им бросить в реку мечи и другое оружие, а самим разойтись в различных направлениях. Вскоре с ним осталось только трое: его сын Какуноскэ и двое преданных полицейских из восточного магистрата, которым было дозволено сопровождать его на последнем пути.

Не осталось никаких исторически достоверных записей о маршруте, по которому четверо беглецов двигались по полуострову в самое морозное время года, однако ученые провели достаточно точную его реконструкцию. Передвижение небольшой группы напоминает бегство Ёсицунэ в Осю; разумеется, в легенде такая аналогия не могла обойти Осио. Один из полицейских, начавший отставать, решил сделать себе харакири, чтобы на замедлять ход остальных. Осио не только не разубеждал его, но выступил в роли кайсяку («ассистента») и отрубил ему голову. Немногое время спустя второй полицейский (молодой человек, первым предупредивший Осио о предательстве) так устал, что остановился передохнуть в доме крестьянина; проснувшись он заметил, что его кинжал украден, и понял, что крестьянин побежал доносить властям; чтобы не подвергнуться пленению, он выбежал из дома и повесился на дереве. Теперь оставались только Осио и его сын. Как бы имитируя поведение великого героя XII века, оба они обрили себе головы и приняли облик горных монахов.

Между тем, правительственные силы вылавливали последователей Осио одного за другим. Преследовали и арестовывали даже тех, кто был вовлечен в выступление лишь косвенно. Главной целью, разумеется, было пленить основного предводителя, и для этого сеть раскидывали все шире и шире. Поиски, однако, затруднились тем, что было получено несколько ложных донесений о направлении, в котором скрылся Осио, и его безрезультатно искали в районе Киото. Вероятно, он смог бы скрывать следы своего пребывания в горном районе Ямато довольно долгое время, однако через пять дней после восстания он внезапно решает вернуться в город — может быть потому, что хотел пронаблюдать за дальнейшим развертыванием событий, а может быть оттого, что, охваченный апокалиптическим чувством своей миссии, считал, что встретить судьбу ему следует именно в Осака. На рассвете 31 марта престарелый торговец полотенцами по имени Горобэй, покровителем которого на протяжении многих лет являлось семейство Осио, был бесцеремонно разбужен ударами в ворота, — два горных монаха настаивали, чтобы их впустили.[512]

Осознав, кто перед ним стоит, Горобэй очутился перед дилеммой того типа, что особенно болезненно воспринимается японцами, и над которой особо мучились герои пьес театра кукол и Кабуки: либо он должен был приютить двоих самых разыскиваемых в стране преступников и подвергнуться риску сурового наказания по закону, либо ему приходилось нарушать свой долг (он) семье Осио, отказав ему с сыном в убежище. Впрочем, никакой возможности выбора у него не было, поскольку беглецы бесцеремонно вломились в переднюю дверь. Горобэй решил спрятать их в закрытом строении, отделенном от основного дома садом.[513] До смерти боясь, что все раскроется, он тщательно скрывал их присутствие ото всех домашних, кроме жены. На протяжении следующих недель престарелая чета по очереди, тайком носила беглецам пищу и все необходимое.

Все шло хорошо до тех пор, пока одна из горничных, гостя в своей семье в близлежащей деревне, не заметила вслух, что последнее время в доме ее хозяина приобретается необычно большое количество риса. Эта новость дошла до местного управления. Власти призвали трепещущих супругов Горобэй, и те на допросе сознались, кем являются их именитые гости. Комендант Осакского замка немедленно отдал приказ схватить Осио с сыном живыми. Те, кого назначили произвести арест, бросили жребий — кому первому вступить в узкий проход, ведших к убежищу Осио, и заслужить честь и славу.

На рассвете 1 мая группа из четырнадцати полицейских окружила строение. Они разработали план, по которому жена Горобэй должна была выманить Осио из дома, чтобы они схватили его живым. План провалился, когда Осио заметил одного из них за воротами и понял, что пришел последний час. Стражники призывали Осио выйти и сразиться с ними, но он не ответил на их уловки, и они решились на немедленную атаку. Осио сразу поджег солому и прочие горючие материалы, которыми он обложил дом именно на такой чрезвычайный случай. Когда стражники все же ворвались в помещение, он выхватил кинжал около сорока сантиметров в длину и вонзил его себе в горло, перерезав сонную артерию. Затем он вытащил оружие из раны и швырнул его в нападавших, однако, что для него всегда было характерным, не причинил никакого серьезного вреда. Какое-то мгновение он стоял у входа, и охранникам была смутно видна его высокая фигура, напоминавшая священника, окруженная языками пламени. Потом он упал и погиб в горящем доме, как Ёсицунэ в своем укреплении при реке Коромо.

Резко усилившийся жар не позволил охранникам приблизиться. Когда пламя удалось укротить, они пробрались в комнату и отыскали обгорелые тела Осио и его сына. Какуноскэ вел себя храбро в уличных боях в Осака за пять недель до того, однако, когда пришел конец, он, очевидно не решился убить себя, и отцу пришлось заколоть его, чтобы спасти от пленения. По одному из преданий, люди слышали, как Осио кричал: «Трус! Трус!» (хикё, хикё) своему сыну, когда полицейские готовились к атаке.[514] Вероятно, поражение сильно подействовало на его разум. Как бы то ни было, если описание происшедшего верно, это было очень грустное расставание с сыном, которого он так любил. После того, как тела извлекли из дома, их омыли и погрузили на носилки для последующей транспортировки в отделение магистрата. Тем временем, на улицах собралась огромная толпа. Когда Осио выносили, некоторые из наблюдавших заметили, что его голова так деформировалась и распухла от жара, что была похожа на огромную жабу.

За драматической смертью Осио и его сына последовало детальное расследование обстоятельств мятежа. Официальные слушания дела правительством Бакуфу начались в Эдо 4 сентября, однако судебные колеса поворачивались столь медленно, что вердикт был вынесен лишь 28 сентября следующего года. В решении суда отобразилась вся жестокость законов Токугава; выявилась самая уродливая природа наказаний, припасенных для тех, кто осмеливался нарушить установленный порядок.[515] Для двадцати человек, признанных особо ответственными за восстание, было предназначено высшее наказание — распятие; других участников приговорили к обезглавливанию, тюремному заключению или, ссылке на далекие острова.[516] В качестве знака особой снисходительности суд решил, что малолетний сын Какуноскэ, который в принципе должен был быть казнен за преступления отца, получал вместо этого пожизненное заключение.

Наказание двоих главных обвиняемых — Осио и его сына — представляло некоторые затруднения, поскольку ко времени объявления приговора они были уже шестнадцать месяцев как мертвы. Своим последним решением суд осудил Осио за то, что тот «критиковал правительство» (сэйдо-о хихан итаси), а также воспользовался своей должностью учителя, чтобы принудить горстку последователей, включая полицейских чинов, к восстанию. «Ввиду этих нечестивых деяний, — говорилось в заключении, — да будет известно, что засоленные тела Осио Хэйхатиро, а также [его сына Какуноскэ] выставляются на публичное обозрение, а затем подлежат распятию в городе Осака».[517] В качестве последнего акта лишения чести, было приказано не устанавливать никакого надгробия на его могиле, которая иначе могла бы стать местом паломничества со стороны его почитателей.

Из двадцати девяти других заговорщиков были способны выслушать приговор — то есть еще оставались в живых — всего пять человек. Большинство умерло в осакской тюрьме, где условия были столь ужасны, что заключенные редко жили дольше нескольких месяцев.[518] Засоленные тела тех, кто был приговорен к распятию, но погиб в тюрьме, проносили по улицам и в соответствии с предписанием, крепили к столбам на месте казней в Осака.[519]

Хотя основной функцией суда было наказание виновных, правительство также не забывало о конфуцианской заповеди — награждать достойных. Перебежчикам и информаторам были выданы деньги; особое вознаграждение получил полицейский чин по имени Сакамото, отличившийся тем, что уничтожил пушку восставших.[520] Не были забыты и гражданские лица: их ревностные расследования и вынесенные ими приговоры принесли им похвалу и приличные денежные суммы.

«Действия, предпринятые Осио Хэйхатиро, окончились полным поражением»,[521] - пишет Юкио Мисима, его главный современный почитатель. Несправедливости, которые Осио намеревался уничтожить, продолжали твориться; результаты же его действий оказались прямо противоположными предполагавшимся. Действительно, критическое состояние с продуктами питания в городе несколько смягчилось, однако лишь благодаря ряду обильных урожаев, а не стараниями героя-святого. Несомненно, сам Осио понимал всю несостоятельность восстания, но его характер никогда не позволял ему признать это открыто.

Предводители восстания погибли в пламени; людей, предавших его, назначили на высокие посты, коррумпированные чиновники и «прожорливые» торговцы процветали как и прежде. В то же время, тысячи простых людей жестоко пострадали от пожаров и эпидемии, вспыхнувшей вскоре после событий. И, хотя голод кончился, состояние беднейших горожан продолжало оставаться весьма непрочным. «В прошлом году, — писал тогдашний хроникер, — те, кого преследовал голод, скатились до состояния нищих, ни на что не пригодных людей. Они уходили и приходили, неспособные отличить день от ночи, жалобно взывая со слезами на глазах. Большинство из них вскоре исчезло, — вероятно, они умерли, так как количество нищих резко уменьшилось».[522]

Хотя на токугавский режим Бакуфу восстание и произвело некоторое сдерживающее влияние, оно не предприняло ничего, чтобы смягчить условия, его вызвавшие.[523] Реформы сёгуната, проведенные несколько лет спустя, были направлены прежде всего на укрепление существовавшего порядка и усиление военной мощи правительства, а не на изменения того типа, которого требовал Осио; проводились же они в рамках ортодоксального (чжусианского) конфуцианства. Министр — главное лицо, ответственное за реформы — чрезмерно преувеличивал необходимость бережливости, появившись на людях в одежде из хлопка, а не шелка; однако, несмотря на столь поучительный пример, правительственные экономисты не смогли смягчить тяготы масс, а новая жесткая программа ограничений в национальном масштабе зачастую ухудшала условия жизни именно тех людей, которым хотел помочь Осио. Традиционные ограничения были еще раз подтверждены, налоги и другие поборы — увеличены. Одной из целей реформаторов было сдержать инфляцию, однако это совершенно не удалось, и спустя несколько лет цены на рис и прочие основные продукты поползли вверх, что возымело обычные нежелательные последствия для трудящихся масс.[524]

Несмотря на свой выразительный провал, осакское восстание вызвало другие многочисленные икки по всей стране.[525] Одно из первых подобных крупных восстаний произошло в отдаленной северной провинции Этиго из-за высокой цены на рис. На знаменах инсургентов было указано, что они являются «учениками Осио» и желают «низвергнуть грабителей страны». За остававшийся недолгий период правления Токугава, в городах, тысячах деревень и поселков произошло около трехсот выступлений. В каждом случае эти икки подавлялись, а их участники наказывались: то были симптомы серьезных упущений в экономической политике Бакуфу, однако вовсе не они послужили причиной его падения.

События после Реформации Мэйдзи закрепили посмертную славу Осио. Замещение токугавского правительства Бакуфу имперской бюрократией представляло собой не более, чем смену хозяев: Реставрация предстала насмешкой над идеей Осио превратить имперские институты власти в символ справедливости для народа. Земельная и налоговая реформы, проведенные новыми правителями были гибельными для массы беднейших слоев, условия жизни которых вызвали восстание Осио, и начиная с 1873 года прокатилась новая волна икки.[526] Наказания были менее ужасающие чем во времена Токугава, однако ни одно из выступлений не достигло своих целей, и почитателям Осио в последующие годы не удавалось тешить себя мыслью, что философия и действия их учителя установили прецедент удачного противодействия несправедливостям властей.[527]

Неудача Осио происходила не от превратностей судьбы, но от фундаментальных слабостей самого подхода к делу.[528] Он безнадежно недооценивал перевес в балансе сил его сторонников и Бакуфу. Кроме того, он был до невообразимого неумелый планировщик.[529] Считая себя человеком, способным на эффективные действия, он был совершенно некомпетентен в разработке общей стратегии и знал очень мало о практических деталях. Из-за неудачной организации, даже простой план уничтожить все записи в деревенских правлениях не был приведен в исполнение. Также, похоже, у него были очень смутные представления относительно того, что произойдет в случае удачи восстания; не было у него и планов отступления на случай непредвиденных обстоятельств. Сосредоточившись на философских принципах, моральных обличениях и религиозных лозунгах, Осио с презрением отверг конкретные программы практических действий, которые должны были бы последовать вслед за выступлением. Это вновь напоминает нам о некоторых «людях действия» в современной японской истории (включая Сайго Такамори, молодых офицеров 30-х годов, а из более близкого времени — Юкио Мисима), взгляды и характер которых не позволяли им много размышлять о практическом продолжении своей конфронтации с властями.

Это непосредственно соотносится с природой той нонконформистской философии, которая вдохновила Осио и его почитателей в последовавшие десятилетия. В Японии, как указывал Абэ Синкин, Ёмэйгаку (философия Ван Янмина) является не столько философией действия, сколько философией неудачных действий.[530] Так что, как замечал сам Мисима, и Осио, и те японцы, которые уже после него уверовали в доктрины Ван Янмина, были едины в том смысле, что «стремились утвердить свою волю, но не могли видеть того, что за этим по последует».[531] Личная философия Осио, с ее сильным мистическим уклоном и стремлением обрести бессмертную славу в качестве героя-святого, оставляла мало простора для практических деталей проведения реальных реформ. Он пребывал в эмоциональной сфере, совершенно отличной от своих прагматичных западных современников — Джереми Бентама и Уильяма Вилберфорса. Для этого индивидуалиста, человека в сущности глубоко одинокого, искренность побуждений всегда была выше реальных планов; он избегал той разновидности практического компромисса, который позволил бы ему, например, искать материальной поддержки у правителя одного из крупных уделов, настроенного против правительства, или связать свои планы с тайным объединением недовольных «ронинов».[532]

В таком тесно связанном, конформистском обществе, каковым является Япония, где прежде всего ценится обретение успеха в своем обычном, тщательно определенном кругу, существует особо почтительное отношение к индивиду, чей яркий характер и решимость воплотить абстрактные идеалы заставляют, побуждают его вырваться из «паутины общества» и противопоставить себя подавляющим силам правящих властей взрывом отчаянного неповиновения (якэ-но янпати). Такого человека уважают не только за физическую храбрость и готовность рискнуть всем ради стоящей цели (эти качества считаются героическими практически в любой культуре), его жизнь становится символическим выражением сопротивления практическим ограничениям, которые ощущают тысячи других людей, но не смеют проявить свои чувства. Таким образом, его жертва как бы утешает их, компенсируя расстройство. Старая японская пословица предупреждает, что высовывающийся гвоздь неизбежно получит удар по шляпке; однако именно отказ соотносить свои действия с практическими, реалиями и есть героизм. Осио Хэйхатиро оставил безопасную, многообещавшую карьеру самурая-чиновника, посвятив всего себя крамольной философии, которая заставила его выйти из спокойствия своего кабинета в мешанину внешнего мира, где с помощью донкихотского выпада против правительства он попытался бросить вызов тому, что по определению непобедимо. Все же, при всем ударении, которое Осио делал на действии, в практической области он не совершил ничего позитивного. Его короткая жизнь представляет нам идеальный пример того, как «дух идеалиста победно парит над распростертым телом своего земного хозяина».[533]