"Зеница ока" - читать интересную книгу автора (Каипбергенов Тулепберген)

7

Приаральская степь. Бесконечная песчаная гладь. Лишь непривычному, постороннему взгляду кажется она утомительно однообразной. Но те, кто здесь рожден, знают, как разнятся меж собой пески. То мягкие, вязкие, зыбучие: ступишь на них — и уйдет нога по колено, и тихая, но властная сила потянет тело вглубь, и почудится, что нет под тобой дна. То плотные, будто спрессованные, и жесткие, как наждак: проведи рукой — поранишь ладонь. То бугристые, будто громадное, миллионногорбое стадо верблюдов разлеглось на бескрайней равнине. А то вдруг откроется полоса гладкая — будто отутюжил ее кто-то, будто, выравнивая каждый сантиметр, провели тут широченную дорогу. А временами средь сухой желтизны заколышется внезапно зеленая заводь высокой травы, такой яркой и такой сочной, что так и хочется съесть ее.

Песок. А по нему волны, волны, волны. Вот легкая, чуть приметная рябь — как по арыку, когда плеснется мелкая рыбешка. Вот уже покрупнее — такая бежит по большому каналу, когда утренний ветер рябит его, словно выстилает шифер. А вот и валы — настоящие, морские, пятиметровые, те, что выпрыгивают, как пловцы, выгибая спины и втягивая животы. Волны, волны, волны.

Присядь, зачерпни горстку песка, он протечет сквозь пальцы, и на ладонь ляжет ракушка, настоящая, морская, похожая на чуть подувядший лепесток белой розы, на мелкую фарфоровую пиалушку. Раковина. Откуда она здесь?

Пустыня. Песчаное море, в котором есть и штормы и штили. Пустыня и впрямь напоминает море, как изваяние напоминает лицо, как статуя напоминает живого человека.

Пустыня — памятник морю.

Такой увиделась она новому директору, когда вместе со своим замом выехал он за пределы совхоза и направился к Аралу.

Даулетов отыскал наконец ориентир. Он просто не умел еще как следует читать карты и не обратил сперва внимания на несколько условных значков недалеко от западной границы «Жаналыка». Потом лишь понял: это роща. Турангилевая рощица, всего-то около двух гектаров. Но все же примета, и видная.

Реимбай ремонтировал «газик», который хоть и не сильно, но все же пострадал при аварии, и Даулетову пришлось вновь воспользоваться собственным «Москвичом». Он пригласил Сержанова проехаться вместе по полям, пригласил, намереваясь на месте и с глазу на глаз без свидетелей спросить впрямую: знает ли зам о скрытых полях и, если знает, почему молчит…

Ехали они достаточно долго и, судя по всему, верно ехали, но своей главной приметы Даулетов так и не отыскал. — Ержан Сержанович, а мне говорили, что тут роща есть, — это директор обронил как бы невзначай.

— Кто это мог сказать? — удивился зам. — Давно уж нет ее. Поля там. А стояла она вон, — он показал большим пальцем за спину, — с полкилометра, как проехали.

— Жаль, — Даулетов говорил искренне. Ему и впрямь жаль было сведенного леса, леса, столь редкого теперь в этих местах.

— А чего ее жалеть?

— Да вот предполагал со временем совхозный пансионат тут построить. — И на сей раз не лукавил директор. Точно — такая мысль у него была.

— Городской вы все же человек, Жаксылык Даулетович. Городской. Это только дачника на природу тянет. Аульчанину другое нужно. — Сержанов, как обычно не без удовольствия и легкого ехидства, наставлял своего преемника. — Нашим рабочим, уж если куда и ехать в отпуск, так не за город, а в город. Не на весь срок, конечно, поскольку у каждого и дома дел предостаточно, но на недельку, пожалуй, можно. В театр сходить, в музей. Кино новое посмотреть, а то в наш-то клуб когда оно еще приедет? По магазинам пройтись. Да-да, и это тоже. Может быть, это в первую очередь. Не пробежаться впопыхах, а не спеша походить, чтобы выбрать нужное, а не хватать первое попавшееся.

И опять Сержанов был в чем-то прав. Действительно, у земледельца отпуск зимой. Что ему в это время делать возле облетевшей рощи? А вот сам он, Даулетов, как ни обидно в этом признаваться, в данном случае мыслил шаблонно. Поля между тем все тянулись и справа и слева. Даулетов засек по спидометру, накинул еще полкилометра, и оказалось, что от официальной границы «Жаналыка» до края последней хлопковой карты без малого пять километров. Довесок более чем солидный. Он усмехнулся.

— Что веселого нашли, Жаксылык Даулетович?

— Да вот подумал: проснулся как-то поутру Великий герцог Люксембургский и вдруг узнал, что его владения увеличились чуть ли не в полтора раза. Как думаете, что он скажет?

— Мне-то откуда знать? — Сержанова удивляли и раздражали беспредметные вымыслы директора. То снохой себя представит, то вот герцогом Люксембургским. Чем у человека голова забита? — Я ведь с герцогом не знаком. За дастарханом вместе не сидели.

— Но, наверное, не опечалится?

— Зачем ему печалиться? Больше — не меньше.

— Да-да, — кивнул Даулетов, но у самого-то директора вид был грустный. Расхотелось спрашивать зама, знает ли он о лишних гектарах. Нечего спрашивать. Надо проводить обмеры, и все тут. Можно было возвращаться.

Вышли из кабины, что называется, «ноги размять». Высокому тучному Сержанову, конечно, было неудобно в «Москвиче». Он поприседал пару раз, покрутил руками, как на зарядке, и вдруг неожиданно, почти по-детски, пожаловался:

— А ведь отсюда до аула, где я родился, километров пятнадцать, не больше. Но — не поверите — десять лет там не был. Да и нет уже, поди, аула. — Он, помедлив, предложил робко и просительно: — Может, скатаем?

Отказать Даулетов, разумеется, не мог. Сам грешен, сам редко навещал родное пепелище, да и ныне не часто к нему наведывается, хоть теперь оно и под боком. Понял он Сержанова. Впервые за все время знакомства понял целиком безо всяких скидок и оговорок, безо всяких «но» и «однако». Понял и внутренне обрадовался этому.

— Проедем ли? Не засядем?

— Должны. Дорогу вроде не забыл. На худой конец уж эту-то таратайку вытащу, — и он согнул руки в локтях, как палван, демонстрирующий бицепсы.

Дорогу Сержанов и впрямь знал. Машина шла по ровной спрессованной глади, как по песчаной дорожке парка. Метрах в сорока — пятидесяти слева и справа горбились барханы, а тут будто прошлись специально для них грейдером и катком. Минут через десять попалась первая баржа. Она лежала на гребне бархана, слегка зарывшись в него носом, как зарывалась прежде в волну. За ней показалась другая, поодаль третья и еще лодки — они, в отличие от барж, лежали, как правило, на боку, черпая бортом песок. Вся сухопутная флотилия не вызвала жалости у Даулетова, скорее удивила, как если бы встретил он среди моря пасущихся верблюдов.

Море открылось сразу. Даже и не открылось, а просто от неба на горизонте отделилась узкая полоска и начала расширяться. Из бледно-голубой и прозрачной она становилась зеленоватой и плотной. Потом начала оживать, двигаться.

Они выскочили на невысокий песчаный пригорок. Слева — несколько беленых, но облупившихся домов без крыш, без стекол, без дверей, занесены песком до самых окон. Угадываются заборы. Торчат высокие шесты, на них, видимо, сушили сети, а может, вялили рыбу. Слева длинная дамба. Сейчас она, как лодка, вытащенная на берег, лишь краешком кормы касалась воды. На дальнем конце дамбы кучкой стояли люди — человек пять — и о чем-то оживленно беседовали.

Среди стоявших Даулетов узнал Шарипу. Он обрадовался, конечно, но еще больше удивился. «Ничего себе, экспедиция, называется!» С этим словом у него было связано представление о дальних и трудных, может, даже рискованных походах. А тут — всего ничего, каких-то пятнадцать километров. Эдак можно считать, что и они с Сержановым находятся в экспедиции.

Удивился и Сержанов.

— Никак племянница? — он тоже знал, что дочка брата уехала надолго, но «надолго» предполагало и «далеко». — Что это она здесь?

Подошли ближе. Шарипа, стоя к ним спиной, что-то объясняла, но фразу услышали с середины.

— …этого края своеобразным культурным центром. Народ был кочевым. Рыбаки первыми перешли на оседлость. Первыми начали строить дома, хотя и до сих пор по всей области в аулах летом рядом с домом ставят юрту.

— Вроде летней резиденции? — спросил высокий седой мужчина — самый старший в группе.

— В юрте летом очень удобно, прохладно, сухо… — в голосе Шарипы чувствовалась обида, вопрос ей показался ироничным.

— А я и не шучу, — уточнил высокий старик. — Как известно, даже хивинский хан разбивал на лето шатер во дворе своих ханских покоев.

— Впервые белить дома тоже начали здесь, и уж после этот обычай привился и в других аулах. Здесь одно время жили русские корабельные плотники, обучившие наших рыбаков умению делать лодки. Ученики оказались способными, то есть не просто подражали наставникам, а делали по-своему. Таких лодок, как на Арале, вы больше нигде не встретите. Здесь же появился первый в этом краю морозильник для рыбы. А вон остатки землянки еще видны.

Даулетов слушал молча. Ему не хотелось прерывать Шарипу, а она все рассказывала и рассказывала, стоя лицом к своим слушателям и спиной к нему. Она говорила о том, что народы бывают многочисленными и малочисленными, но исторические закономерности для всех едины, и в жизни любого народа есть времена, когда ветер обновления дует с моря. Она говорила, что для ее сородичей прибрежные аральские аулы были тем же, чем Петербург для России и Марсель для Франции. Что во время революции аральские рыбаки, как и моряки-балтийцы, как до того марсельцы во Франции, были самыми ярыми защитниками новой власти. Она доказывала, что без моря невозможно представить ни историю, ни культуру ее народа и что впредь они тоже без моря немыслимы. Она упорно, с какой-то сдержанной, но палящей страстью доказывала то, что, видимо, было и без того ясно ее слушателям, но они не прерывали рассказа Шарипы, как не прерывают человека, говорящего о своей любви и своей боли.

— Море горит! — это крикнул Сержанов.

Все обернулись к воде, а Шарипа глянула через плечо: узнала и Даулетова, и дядю, но не заметно было на ее лице ни радости, ни удивления. Взгляд был сердитым, недовольным.

— Море горит!!

Справа, наискось, будто действительно прямо из воды поднимался черный столб. Он покачивался, как змея. Потом начал плющиться, растекся облаком, и, нарастая, увеличиваясь, облако поползло на берег.

— Море горит!

— Пепел, — Шарипа была спокойна. Она объясняла высокому старику: — Там на косе спалили тростник.

Но у старика было свое мнение.

— Нет, похоже на вихрь. Только странный. Быстро к укрытию, — скомандовал он, однако сам и с места не тронулся.

Ветер налетел мгновенно. Тучи еще не приблизились, а он уже ударился о берег, засвистел, взвинтил песок, и сотни маленьких злых смерчей побежали по степи.

Даулетов сжался, выставил вперед плечо и прикрыл лицо ладонью.

— Берегите глаза! — крикнул старик, но опять сам же нарушил свой приказ. Он поднял руку, которую держал козырьком над бровями, поставил ладонь под ветер и лизнул пальцы. — Соль! — И еще раз. — Точно. Соль! Быстро в машину и — за ветром!

Это он крикнул Шарипе.

Она тут же, будто подхваченная вихрем, сорвалась с места. Даулетов — за ней. Его «Москвич» стоял ближе всего к дамбе. Машины экспедиции стояли дальше, справа за покинутым аулом. Шарипа рванула дверцу «Москвича» и скрылась в кабине. Через несколько секунд и Жаксылык плюхнулся на кресло.

— Ну, здравствуй наконец-то, — начал он, — а то неудобно как-то…

— Быстрей! — прервала его Шарипа. Словно и не заметила, что рядом не экспедиционный шофер, а Даулетов. Не поздоровалась. Не попросила. А приказала, прикрикнула даже. Такой ее Жаксылык еще не видел.

Он включил зажигание, и машина тронулась.

— Быстрей же! — еще раз скомандовала она. — Прямо! Он переключил скорость и понесся, не выбирая дороги. Через минуту Шарипа крикнула «Стоп!», выскочила из

кабины, подставила ладонь, как тот старик, лизнула пальцы, сыпанула горстку песка в полиэтиленовый пакетик, вернулась в кабину: «Дальше. Быстрее!» Раскрыла блокнот, быстро что-то написала на листке, листок вырвала и тоже сунула в пакет, пакет завязала. «Стоп!» — и так семь раз.

Ветер слева скреб борт машины, мельтешила перед радиатором песчаная поземка, и на гребнях барханов плясали желтые черти.

Нервное возбуждение Шарипы передалось и Даулетову. Он уже и не пытался заговаривать с Шарипой. Он только следил за дорогой. Резко тормозил, когда она приказывала, и срывался с места, как только она возвращалась в кабину.

Вихрь стих, как оборвался. Впереди еще крутанулось несколько пыльных колечек, как крутятся они на насыпи за последним вагоном поезда, но состав уже пронесся, прогрохотал, просвистел и скрылся. Жаксылык остановил машину. Шарипа откинулась на спинку сиденья, повернула к нему лицо, припудренное мелкими блестящими кристалликами, и улыбнулась:

— Вот теперь здравствуйте.

Он наклонился, обнял и поцеловал ее.

— Что ты делаешь? Сумасшедший. Ты не знаешь, что делаешь!

Она говорила полушепотом. Она была тиха и податлива. Властная, гордая, насмешливая Шарипа была сейчас такой послушной, такой крохотной и беззащитной.

— Сам не знаешь. Сам не знаешь! — повторяла с каждым выдохом. «И знать не хочу», — думал он, целуя лоб, щеки, веки, брови, шею, и мелкие острые кристаллики впивались ему в губы. Он и впрямь не знал. Еще секунду назад не знал, что так поступит, что сможет, осмелится так поступить. Ему казалось, что он уже все окончательно решил для себя, что душа его накрепко закрыта для этого запретного, недопустимого чувства. Но вот вдруг словно дверь с петель сорвало, распахнулась душа, и хлынуло чувство. И теперь, когда он прижимал к себе и целовал женщину, которую любил, — а он уверен, что любил ее всегда, все эти годы, все пятнадцать лет, и раньше, еще до того как встретил ее, уже любил, чуть ли не с рожденья знал, что встретит и полюбит именно ее, он уверен, уверен в этом, — теперь он уже понимал, что нет силы, которая отныне могла бы разлучить их. Пусть разверзнется бездна! Пусть небо рухнет! Он никогда, ни за что на свете не выпустит ее из объятий!

И грянул гром. Близкий, рокочущий, нарастающий.

Вертолет прошел над машиной так низко, что на соседнем бархане зашевелился улегшийся было песок.

Шарипа вырвалась.

— Это по нашу душу. Жаксылык не понял.

— Начальство прилетело. Поехали. Надо встретить! — приказала она. Перед Жаксылыком вновь была властная упрямая Шарипа, спорить с которой бесполезно.

Он неохотно развернул машину и двинулся обратно, теперь уже не торопясь, тщательно выбирая дорогу.

— Почему тогда ты не ответила на мое письмо?

— Если б я теперь сама это понимала, — Шарипа улыбнулась печально и иронично, но посмеивалась она над собой. — Дура была. Гордая и стеснительная девочка-дурочка-аульчан-ка. А ты почему больше не писал?

— Потому же. Тоже был «девочкой-дурочкой». Оба рассмеялись, но смех был невеселым.

Когда они подъехали к месту посадки, то Даулетов увидел, что с высоким стариком и другими членами экспедиции разговаривает секретарь обкома — его Жаксылык тут же узнал, — рядом Нажимов и еще несколько незнакомых ему людей.

— Здравствуйте, товарищ Даулетов, — ответил на приветствие секретарь обкома. — Вижу, вы тут всей дирекцией собрались.

Не то вопрос, не то упрек. И неясно, то ли секретарь поначалу не узнал Сержанова, то ли счел его присутствие естественным, а вот появление еще и Даулетова, с его точки зрения, было явным перебором. Жаксылык еще не решил, что ответить, но выручила Шарипа:

— Дирекция «Жаналыка» тут самые заинтересованные лица…

— Это Шарипа Сержанова, наш молодой ученый, — пояснил стоявший сбоку от секретаря Нажимов. Пояснил, чуть наклонившись к уху начальника, но сказал громко, так, что все слышали, и Даулетов не понял, зачем Нажимов наклонялся. Насколько он знал, секретарь не страдал глухотой.

— Дело в том, — продолжала Шарипа, — что ветер гонит соль с оголенного дна перво-наперво на их угодья.

— Так, — секретарь обкома заинтересовался. — А дальше куда?

— Пока сказать трудно, нужны исследования, но предположительно на десятки, а то и сотни километров в глубь области.

— Это очень серьезно. — Секретарь повернулся к одному из своих спутников: — Непременно проверить! — И тот записал что-то в блокноте, который держал наготове.

— Арал отступает, — вмешался Нажимов, — это увеличивает территорию нашего района. Полагаю, что нужно использовать освобожденные площади.

— Не уверен, что нам стоит лезть на дно, — возразил секретарь, — когда в области пустуют еще несколько миллионов гектаров. У нас четыре зоны. Первая — берега Амударьи с двумя миллионами пригодных для обработки земель. Вторая — пастбища Кызылкумов, с которых можно получить до семи миллионов тонн естественных кормов. Третья — побережье Арала. И четвертая — Устюрт, где можно содержать два-три миллиона овец.

Кызылкумы, как утверждает профессор Новиков, — секретарь слегка поклонился высокому старику, — так сказать, «богатая» пустыня. Здесь и растений больше, и урожайность их выше, чем, к примеру, в Сахаре, в Гоби, в Аравийской пустыне. Я не ошибаюсь, Николай Степанович?

— Нет, — ответил профессор. — Только необходимо добавить, что как разнообразием флоры, так и ее урожайностью Кызылкумы во многом обязаны Аралу. И если Арал исчезнет, то прогнозировать будущее «богатство» Кызылкумов я лично не берусь. В отношении Арала в научных кругах бытуют, в основном, две точки зрения. Согласно первой, необходимо во что бы то ни стало восстановить зеркало моря в прежних границах. Эту точку зрения я нахожу, к сожалению, нереальной, хотя мне понятен благородный пафос ее защитников. Согласно второй версии — гибель Арала неминуема, и нам, дескать, надлежит позаботиться лишь об использовании, как выразился товарищ, «освобожденных площадей». Эта точка зрения представляется мне, мягко говоря, некорректной, а грубо говорить я не хочу, чтоб не обидеть данного товарища. Сам я придерживаюсь третьего мнения.

Суть теории профессора вкратце такова: всех последствий исчезновения моря сегодня даже предсказать невозможно, но несомненно одно — это окажется настоящей катастрофой для целого региона, и не исключено, что повлечет за собой такие изменения климата и прочие злосчастья, что людям придется отказаться от поливного земледелия, ради которого они и высушивают сейчас море. Поэтому необходимо остановить обмеление Арала на определенном, заранее установленном и рассчитанном уровне. Остановить на том пределе, до которого мы еще можем предсказывать как неизбежные потери, так и способы их восполнения.

Николай Степанович говорил то, что всех интересовало, но говорил тем научным языком, который не всегда понятен непосвященному человеку. Шарипа видела, как старательно кивали головами слушатели, особенно когда с уст профессора срывались термины: «экосистема», «макроструктура», «энтропия», «взаимодиффузия», «инфильтрация», «экстраполяция тенденций», «динамика процессов», «турбулентность потоков» и так далее, то есть те самые слова, без которых не выстроишь настоящую научную теорию, но зато, выстроив, не втолкуешь ее обычным людям, пока от слов этих не откажешься. Потому и решила она перевести речь своего учителя с научного языка на общеупотребительный или, лучше даже, поэтический.

— Арал — это недреманное око дозорного. Если оно закроется, то с двух сторон обрушатся орды врагов — пески Каракумов и Кызылкумов.

— Кх-м, — профессор кашлянул смущенно. — Что ж? Можно, пожалуй, и так сказать. Можно. Это, пожалуй, даже короче, информативней, — и засмеялся. Остальные тоже.

Улыбнулся и Нажимов, однако ему-то не до веселья. Пусть ты профессор, будь хоть академиком, но нужно же понимать, что нельзя отчитывать руководителя района при людях. Мало сказать, при людях: при одном начальнике и двух подчиненных.

— Если все так серьезно, так трагично, — начал он, — то я не понимаю, а где же ваша принципиальность, ваша гражданская позиция, наконец? Сколько лет мы слышим о переброске северных рек. А ее все нет. Сами знаете, что у нас тут очень трудно с водой, а там она течет бесцельно. Почему же вы, ученые, не скажете свое слово в этом вопросе? Что-то не видел я, товарищ профессор, ваших выступлений и помощи нам.

— Ничего бесцельного в природе нет. Есть бесценное, которое мы, к несчастью, долго путали с бесплатным. Потому теперь и приходится расплачиваться. — Николай Степанович вначале собирался ответить одному лишь Нажимову, но увидел, что затронута тема, чрезвычайно интересующая всех собравшихся. Больная тема. Больная. Потому и обращался теперь Новиков ко всем: — Поймите, товарищи, переброска части, всего лишь части стока северных рек — это даже не союзная, это, не побоюсь слова, глобальная операция. Спасая один регион страны, мы нанесем вред — неизбежно нанесем — другому региону, и немалому притом. Разумеется, не нам, ученым, гидрологам и экологам, принимать окончательное решение, но наше дело произвести максимально полные расчеты, сделать выкладки и на их основании дать свои рекомендации.

Так вот, товарищи, во-первых, повторяю, это опасно, подчеркиваю — очень опасно для Севера страны. Во-вторых, дорого. Мы должны точно знать, что дешевле: изыскать ресурсы экономии влаги здесь, на юге, или перебросить северные реки. И наконец, третье — самое главное… — Тут он остановился на минуту, вгляделся в лица, пытаясь понять, осознают ли эти люди всю значимость того, что он собирается им сказать. — Самое главное, что переброска части стока северных рек — это не просто помощь. Это жертва, великая и святая. Да-да, именно жертва во спасение. И все мы должны быть уверены, что ни единая капля этой жертвенной влаги не прольется зря. Сейчас мы этого сказать не можем — слишком велики потери воды в регионе. Слишком!

Профессор внезапно замолчал. И через несколько секунд уже другим тоном добавил:

— После Арала поедем на Каракумский канал.

Обратно в «Жаналык» они с Сержановым возвращались молча. Каждый думал о своем. Первым прервал тишину Сержанов. Он говорил как бы сам с собой, словно и не обращаясь к Даулетову:

— Неблагодарная работа. Нет. Неблагодарная. Вот был бы я директором стройки… Вот, любуйтесь, — это мною возведено. Или директором завода… Вот, говорили бы, эта домна или там мартен при Сержанове строились. А тут двадцать пять лет отпахал, а память где? Хлопок, что растил, давно сносился в халатах да рубахах или сносится через год-другой. Дыни и рис? А что дыни? Ешь сладко, съел и вкус забыл. Что еще? Аул отстроил? Высохнет Арал, климат изменится — и конец Жаналыку. Как в моем родном ауле — лишь барханы под окнами. А ведь двадцать пять лет! Двадцать пять…

— Завтра начнем обмер посевных площадей, — ни с того ни с сего сказал Даулетов, сказал как о чем-то решенном, известном всем и в том числе Сержанову, не сказал вроде бы, а просто напомнил.

— Зачем? Давно обмерены…

— В том-то и дело, что давно. Думаю, что в комиссию должны войти и вы, Ержан Сержанович.

— Хорошо, — Сержанов не нашел что возразить, не готов был, потому и согласился. — Хорошо.

— Палван Мамутович, мне нужна ваша помощь. Директор сам пришел в кабинет к парторгу — это было новостью для Мамутова, потому что Сержанов в бытность директором всех — и парторг не исключение — всегда вызывал к себе «на ковер», как шутили в совхозе, и уж что там с тобой он будет делать, на ковре, то ли класть на обе лопатки, то ли потчевать ласковыми словами, об этом можно было лишь гадать. Даулетов же не только не поленился дойти до кабинета парторга, не только постучал в дверь (а не ввалился как хозяин), но к тому же еще и стоял перед сидевшим Мамутовым, стоял, будто проситель, и говорил о «помощи».

Мамутов поднялся:

— Да-да. Я вас слушаю, Жаксылык Даулетович! — И позой, и голосом, и лицом он показывал готовность исполнить приказ.

— Это не… — Даулетов подыскивал слово помягче, — не распоряжение, Палван Мамутович. Это действительно просьба о помощи. И если вы не захотите или не сможете ее выполнить, то вправе отказаться. Я хочу, чтобы именно вы возглавили комиссию по обмеру посевной площади.

— Конечно, конечно, — согласился Мамутов, согласился по инерции, но тут же спохватился: — А зачем?..

— Видите ли… я полагаю… нет, убежден, знаю наверняка, что количество посевов не соответствует цифре, указанной в отчете.

— Их больше? — вопрос звучал скорее утверждающе. «Так, — подумал Даулетов, — и этому известно о лишних

площадях, но и он молчал».

— Да, постарались. Столько напахали, что теперь и не сразу решишь, как исправлять положение и какие меры…

— Подождите, подождите! — прервал его Мамутов. — Вы говорите таким тоном, будто это плохо?

— Чего уж хорошего. Экстенсивная экономика вместо интенсивной — в наше время хуже, как говорится, некуда. Потому и вынуждены подтасовывать отчетность. А совхоз — это советское хозяйство, не так ли? Как заметил один бывший филолог, «советское» и «совесть» не случайно схожие слова.

— Впечатляюще сказано, — согласился Мамутов, — непременно повторю это на партучебе. Но не надо учить меня политграмоте. Видимо, вы правы формально. И экономически верно рассуждаете. Но меня интересует моральная сторона. Люди перевыполнили задание, проявили инициативу и энтузиазм, сделали больше, чем от них требовалось. За что же их упрекать? Это только приветствовать надо, по-моему.

— В том-то и суть, что не работа это, а трудозатраты. Понимаете? — Даулетов внимательно следил за парторгом, пытаясь выяснить, способен ли этот гуманитарий, этот бывший историк, уразуметь смысл экономического парадокса. — Это же нонсенс, Палван Мамутович, нонсенс: люди трудились дольше, чтобы сделать меньше. Понимаете? Запланированный урожай мы, видимо, дадим, но вот урожайность будет вдвое ниже плановой.

Даулетову казалось, что его доводы видны, как на ладони. Он действительно раскрыл обе ладони, будто показывая: смотрите, насколько два поля больше одного.

— А что касается моральной стороны, — продолжал он, — то тут я с вами совершенно согласен. Наша экономика в основе своей такова, что она может быть либо нравственной, либо убыточной. Третьего не дано. Это у них там, — и Жаксылык ткнул большим пальцем куда-то за спину, — необходимо задушить конкурента, прижать партнера, а покупателя, потребителя надуть: «не обманешь — не продашь». А нам любой обман в копеечку влетает. Ложь — чем бы ни была она вызвана: хитростью, кичливостью, местным патриотизмом — для нас слишком накладна. Самих себя надуваем — больше-то некого. Мамутов не спешил с ответом, а когда, наконец, заговорил, в голосе его чувствовалась неуверенность;

— Все это красиво и образно. Но нужны же факты, примеры. Нужна конкретика.

— Вот именно. Фактов и не хватает. Их-то я и прошу вас добыть. Когда произведем обмер, непременно вскроется многое.

В продолжение почти всего разговора Мамутов крутил в руках спичечный коробок, но закурить при некурящем директоре все никак не решался. Вынимал спички, вновь засовывал, потом высыпал их на стол и начал выкладывать головоломку: VIII–VII = VII.

Новый директор требует от него прямой помощи, прямой поддержки своих действий. Говорит «прошу», но это так, одно название, форма вежливости — человек-то интеллигентный. По сути, требует мягко, ненавязчиво, но именно требует: Мамутов должен стать его единомышленником и главным союзником, а иначе… Нет, он не грозит, даже предлагает «вы вправе отказаться», но ведь так можно отказаться и от поста парторга. Случись так, что Даулетов погорит (а это вовсе не исключено), то следом за ним (кабы и не раньше) сгорит и Мамутов.

После того разговора с Сержановым он уже твердо знал, что если Ержан-ага вернется в свое старое кресло, то ему, Палвану, придется вылезать из своего, поскольку на Даулетова он конечно же жаловаться не стал, а Сержанов этого не простит ему ни в жизнь.

Выходит, и тут риск, и там тоже. Только в одном случае придется сидеть и ждать, что с тобой сотворят, а в другом действовать, и действовать, рассчитывая на победу. Вот так — либо творец, либо тварь. Считать себя тварью, хотя бы даже и господней, противно.

А действовать?.. Тут нужна убежденность. Ее-то пока и не было у Мамутова, не чувствовал он ее.

— Вот, Жаксылык Даулетович, видите, — он указал на головоломку, — задачка: нужно переставить одну спичку, чтоб из явно неверного равенства получилось верное.

Жаксылык посмотрел повнимательней и вдруг почувствовал, что загадка его увлекает, будто мальчишку, пришедшего на вечер фокусов и шарад.

— Подождите, подождите, — он отстранил руку Мамутова, намеревавшегося показать решение. — Я сам.

Сам-то сам, но ничего не выходило: загадка была явно «с секретом».

— А не кажется ли вам, — парторг впервые улыбнулся за время разговора, и улыбка эта обрадовала Даулетова, — что наша беседа похожа на эту головоломку. Вы думаете, будто стоит перетянуть на свою сторону одного Мамутова — и задачка решена.

— Нет, конечно, перетягивать придется всех до единого, но с кого-то надо же начинать, вот я и выбрал вас. Не надо! Не надо! — опять он хотел остановить парторга, потянувшегося к спичкам, но тот не послушался.

— Нет уж, пришли за помощью, так не отказывайтесь от нее, — он отделил палочку от первой «семерки» и положил ее сверху. — Вот так…

— Тут и корень ответа.

Потом взял спичку, зажег ее и прикурил.

— Я уверен в одном, — продолжал Мамутов, глубоко затянувшись сигаретой и медленно выпуская дым. — Если Сержанов что-то делал, то наперед знал, как и для чего. Выявив дополнительные площади и объявив об их существовании, мы нарвемся на скандал. На нас спустят всех собак. Загрызть, может, и не загрызут, но штаны порвут — это уж точно.

Даулетову понравилось, что он сказал «мы», «нас». Значит, не отказывался наотрез, не отмежевывался от директора — уже хорошо.

— Что ж! На то и драка. А штаны — если только этим можно утешить — пострадают у обоих. Одно дело делаем, поровну и отвечать, — успокаивал Даулетов, хотя знал, что с него, с директора, больший спрос.

— Нет, не поровну, — возразил и Мамутов. — Вы чужие грехи обличаете, а мне и тем, кто нас поддержит, в своих каяться. Это вещи разные.

— Значит, надеетесь, что поддержат.

— А как же? Иначе не стоило бы и браться.

— Чудесно, — Даулетов встал. — Значит, делаем так: вы назначаете открытое партсобрание. Повестка — мой отчет.

— Какой отчет? Вы же без году неделя… Да и собрание недавно было, когда вас в партком вводили.

— Ничего, ничего, — стоял на своем Даулетов.

— Вот что, товарищ директор, — Мамутов тоже встал. — Если командовать — командуйте. А коли мне самому действовать, то сам я и решу, как лучше. Мне идти, мне и тропу торить.