"Грэхем Мастертон. Пария" - читать интересную книгу автора

не могли себе позволить.
- Я дома и я пьян - значит, я сделал это, - ответил я.
Через шесть недель мы уже переехали в Грейнитхед, в получасе езды от
родителей Джейн. А когда пришло лето, мы купили дом у Аллеи Квакеров, на
северо-западном берегу полуострова Грейнитхед. Предыдущий хозяин был по
горло сыт ветром, как сказал нам посредник из бюро по торговле
недвижимостью: с него было довольно морозных зим и обилия моллюсков, и он
переехал на юг, снял жилье в Форт-Лодердейле.
Еще две недели спустя, когда в доме все еще царил хаос, а мой
банковский счет стал еще более жалким, мы сняли лавку в самом центре
старой деревушки Грейнитхед. Большие окна фасада выходили на площадь, где
в 1691 году повесили за ноги и сожгли единственную грейнитхедскую ведьму и
где в 1775 году британские солдаты застрелили трех рыбаков из
Массачусетса. Мы назвали нашу лавку "Морские сувениры" (хотя мать Джейн в
качестве альтернативного названия предложила "Лом и рухлядь") и открыли ее
с гордостью, истратив перед этим море темно-зеленой краски. Я не был до
конца убежден, что мы заработаем на жизнь, продавая якоря, корабельные
орудия и мачты, но Джейн рассмеялась и сказала, что все обожают морские
сувениры, особенно люди, которые никогда не плавали, и что мы будем
богаты.
Ну что ж, богачами мы не стали, но зарабатывали достаточно, чтобы
хватало на суп из моллюсков и красное вино, а также на поленья для камина.
Джейн ничего больше и не было нужно. Конечно, она хотела детей, но не
прямо сейчас, вот так сразу, а тогда, когда они сами естественным образом
появятся на свет.
За короткие месяцы нашей с Джейн жизни и работы в Грейнитхед я сделал
несколько важных для себя открытий. Прежде всего, я открыл, что любовь
действительно существует, и твердо убедился в том, что до сих пор я не
понимал и не знал этого.
Я открыл, что могут означать верность и взаимное уважение. Научился я
и терпимости. В то время отец Джейн относился ко мне как к какому-то
безымянному мелкому клерку, которого он вынужден развлекать на
торжественном приеме, и время от времени, хоть и с явной неохотой, угощал
меня рюмочкой домашнего бренди еще 1926 года изготовления, а мать Джейн
буквально содрогалась, когда я входил в комнату, и кривилась, едва я,
забывшись, переходил на выразительный сент-луисский говор. Относилась же
она ко мне с ледяной вежливостью, что было намного хуже, чем откровенная
враждебность. Она прилагала все возможные усилия, чтобы только со мной не
разговаривать. Например, она спрашивала у Джейн: "Будет ли твой муж пить
чай?", хотя я сидел тут же, рядом. Но Джейн с загоревшимися глазами
отвечала:
- Не знаю. Сама спроси. Я же не ясновидящая.
Причина была проста: я не учился в Гарварде, я жил не в Хьюниспорте,
даже не в Бек-Бей, к тому же я даже не относился ни к какому загородному
клубу. Когда Джейн еще была жива, они имели ко мне претензии, что я
испортил жизнь их ребенку, а когда она погибла, обвиняли меня, что я ее
убил. Они не винили водителя грузовика, который должен был уступить
дорогу, не винили механика, не проверившего тормоза. Они винили только
меня.
Как будто, прости меня, Боже, я сам себя не винил.