"Подземный Венисс" - читать интересную книгу автора (Вандермеер Джефф)

Глава 3

Все-таки здесь тайно идет иная жизнь. Зеркала не желают повторять твой образ буквально, да и двигаешься ты не так, как эти другие, чужие. Отражения в окнах не совпадают в точности — наоборот, краешком глаза ты успеваешь уловить нечто совсем незнакомое. И в каждой тени чувствуешь присутствие Ника. Кто-то все время заглядывает через плечо. Смотрит вокруг твоими глазами. Такое ощущение, будто бы это уже происходило. А значит, нужно действовать, нужно что-то предпринимать…

Тогда ты решаешь проверить квартиру брата. Между вашими районами — Леевее и Толстого — еще шесть других, и каждый претендует на независимость, везде свои меры охраны. Там, где заканчивается один и начинается другой, непременно найдется уйма пропускных пунктов, а полицейских хлебом не корми, дай поиграть административными мускулами. Повсюду одно и то же, прямо тоска берет. В десятый раз проводя запястьем с идентификационной бляхой мимо сканера, ты начинаешь понимать, как он действует. Уже на пятом пункте отвечаешь на нескончаемые вопросы быстрее, чем их задают, и выворачиваешь карманы, не дожидаясь очередного бессмысленного обыска. Вот кретины, думаешь ты, покидая серый, лишенный трения тоннель. Безмозглые обломки разветвившейся бюрократии, которая и держится на плаву во многом благодаря тебе. Как же им не хватает воображения, столь важной приметы подлинной человечности. Лоснящиеся лица без улыбок, зато с неизменно равнодушным, отчужденным выражением. Цвет формы повторяет на все лады вечную тему все отрицающей черноты. Даже попахивает от них одинаково: начищенной обувью и чистыми отглаженными рубашками.

Одна радость — это последнее нововведение в полиции, придуманное в целях экономии: на некоторых пропускных пунктах служат ганеши[1] Квина — маленькие синие человечки с головами, как у слонов и четырьмя тонкими ручками. Под каждым ощупывающим хоботом скрывается подобострастная улыбка. Все веселее. Следует отдать бюрократам должное за эту приятную для глаза и прочих чувств перемену. Сутолока рекламных голограмм, без передышки марширующих по тоннелям метро, нудные сизые пункты контроля — а тут яркие необычные краски, хоть ненадолго развлечешься. И ты раздаешь им ответные улыбочки, точно сласти.

Наконец толпа суетливых пассажиров выносит тебя на улицу в районе Толстого. А он ничуть не изменился. Грязь, разруха, зараза. Узкие улицы сконфуженно кривятся между приземистыми кирпичными зданиями. Местами даже главные дороги не приспособлены для транспорта на воздушной подушке: подумать только, их крыли асфальтом, а то и хуже — мостили булыжниками! Возведенный в то время, когда повальное увлечение древностью потребовало воскресить немало опасных анахронизмов, район Толстого сохранил наиболее неприглядные явления ушедших веков. Ветер гоняет на перекрестках желтые газеты; тротуары усеяны мусором; по штукатурке растекается черная патина — следы, оставленные лучевым оружием; но самое ужасное — это бродячие звери всех видов и размеров. Они таятся во мраке, быстро перебегают дорогу и снова прячутся в норах и логовах, оставив выглядывать наружу блестящий глаз или клок грязной шерсти. Никому не известно, кто это, насколько эти животные умны и как выживают, даже полиция их не трогает, и только дикие визги в полночный час да пролитая кровь поутру на асфальте не дают забыть об их существовании.

Ветер нещадно треплет сохнущее белье на веревках, натянутых между крышами. Запах отходов и гнили резче и пакостнее ощущается зимой. Одни лишь неистребимые, посеревшие от пыли голощиты нарушают угрюмую монотонность общей темной гаммы. Редкие прохожие торопливо шныряют по улицам, не оглядываясь по сторонам, и пользуются эскалаторами, большинство из которых сломаны либо противно скрипят при езде. А прямо над этими «трущобами» (старинное слово, только что всплыло в памяти) возвышаются небоскребы из пластика и стекла — жилища власть имущих переливаются искрами на фоне тоскливого серого горизонта.

Нику здесь нравится. Ему по душе индивидуальность, порожденная порчей и разорением, и нахальная старомодность района. А еще — его дешевизна.

К счастью, брат выбрал себе жилье неподалеку от пропускного пункта, и минут через десять ты находишь нужный дом. Тот чуть ли не выпрыгивает на тебя в конце длинного сумеречного проулка; в глаза тут же бросается потускневший, потрескивающий голощит на втором этаже: полупрозрачная дама печально поет дифирамбы удобствам заведения, сжимая в руках вывеску «Гостиница «Толстой», выдержанную в броских красно-розовых тонах. Слова, движения, песня разом обрушиваются как снег на голову, и ты, хотя уже бывала здесь раньше, замираешь и раздраженно таращишься на краски и текстуры, на то, как солнечные лучи стреляют по серым домам района, обращая отдельные грани в золото.

Входишь в гостиницу, находишь владельца сего некогда процветающего заведения за стойкой из полированного дуба. Нет, он вот уже три недели не видел Николаса, признается хозяин, предварительно получив от тебя взятку в виде ренты. В награду старый хрыч с лицом в кулачок одаривает тебя ключом, кривозубой ухмылкой и безнадежной болтовней: «Я ведь боксером был. Сам Макс Виндбергодин раз нарвался, восемнадцать к одному!» А кто-нибудь навещал его после того ограбления, спрашиваешь ты. «Нет, никого не было», — отвечает дедуля, так что неясно, имеет ли он в виду конкретно Ника или свою гостиницу в целом.

Чувствуя на спине пристальный взгляд — не похотливый, скорее одинокий, — ты шагаешь через вестибюль мимо старичка и старушки, которые сидят на диване и пялятся на открытую дверь. Кого они ждут?

Чтобы совершить паломничество в квартиру Ника, нужно с осторожностью подняться по допотопной неподвижной лестнице на второй этаж, будто срисованный с этих древних киношек про воров и копов, что так по вкусу твоему брату. Облупившаяся краска на стенах, затхлая атмосфера, каракули на двери: их так много, что ничего уже не разобрать. Ник тоже внес лепту: царапал здесь любимые изречения и фразы, придуманные во время игры в сленг-жокея.

И вот ключ в замке, ты поворачиваешь его, слышишь громкий щелчок, но не торопишься открывать. Руки вдруг начинают мелко трястись. Что бы ни оказалось там, за дверью, над этим ты тоже не властна. Квартира встречает окоченелой тишиной, тусклым освещением и резкой мускусной вонью. Жилище состоит из трех комнат: гостиной, которая сливается с кухней, и крошечной ванной, куда еле-еле втиснулась душевая кабинка. Первые две были обчищены ворами. Обширные пустоты в гостиной указывают на те места, где стояли произведения голоискусства; грубые потертости на стене слева напоминают об уродливой дряхлой кушетке синего цвета на металлических пружинах, без единого программируемого элемента — там она горбилась, готовая превратиться в хозяйскую постель. Пропали даже несколько стульев, которые вечно валялись на полу, словно покинутые и растерянные зверьки.

Словом, исчезло все. Как это возможно? Или хозяин украл то, что не успели вынести воры? В окна твоего сердца стучится нестерпимая печаль. Мир открывается, захлопывается и вновь открывается, а ты застреваешь посередине: не то здесь, не то где-то еще.

Делаешь несколько неуверенных шагов по комнате. И это все, что осталось тут от Николаса? Сенси-коврик отключен, щетинки жесткие, неподвижные — умирают. Но даже приторный запах их разложения перебивает стойкий дух мокрой звериной шерсти. От этого сочетания свербит в носу.

Во всей квартире ни окошка — ни выглянуть наружу, ни сбежать от пустоты. Всякий незаполненный сантиметр беззвучно взывает о молчании. Заходишь в ванную. Находишь в раковине срезанные волоски после бритья, пыль по углам и неизменный умирающий ковер. В полу на кухне тоже волосы, только длинные, черного цвета и жесткие — видимо, звериная шерсть. В застекленных шкафчиках ни стаканов, ни тарелок, ни прочей столовой утвари. Кругом идеальная, безупречная чистота, не то что в остальных комнатах. На ум приходит непрошеная мысль: «Это произошло здесь; вот где это произошло».

Обводишь взглядом гостиную, отметины от кушетки, пустоты на месте исчезнувших голограмм… За дверью белеет какой-то крохотный предмет. Подходишь ближе. Это клочок бумаги, скомканный в шарик, почти укрывшийся за подвернутым углом умирающего ковра.

Поднимаешь, медленно разворачиваешь. Узнаешь почерк брата. В нижнем левом углу на белой бумаге темнеет красно-ржавое пятно, как от засохшей крови. Неровные буквы складываются в слова, слова сбиваются в строки, из строк получается стихотворение. Твои глаза пробегают по странице, и оно оживает.

Сочинение сленг-жокея. Ничего себе, «дитя во мраке». Тебя не трогает это восторженное поклонение. Впрочем, то же самое происходило с Шадрахом, и ты отчасти понимаешь Квина, вознесенного на пьедестал, поскольку сама успела побывать на месте идола. Квин и Николь: две мраморные статуи в аллее. Хотя, конечно, ему досталось больше свободы.

Ты бережно складываешь записку и убираешь в сумочку. Квартире нечего больше тебе предложить. Брата здесь нет. Стихотворение — вот единственный след, который он оставил.

Затворив за собою дверь, ты выходишь на площадку.

В дальнем углу стоит одна из голограмм Николаса в оранжевых, синих и черных тонах — отвлеченный пейзаж, на фоне которого проступают и тают лица людей и сурикатов, то сливаясь и сплавляясь воедино, то вновь разделяясь. Ты замираешь у порога, будто вкопанная. На лестнице очень тихо. Этой штуки раньше здесь не было. Или была? На шее дыбом встают волоски, в сердце колотится неведомый прежде страх. Уже не за брата: за себя.

Перед тобой лежит безлюдный коридор, и за каждой дверью… Кто знает? А вдруг едва ты повернешься спиной, как створки распахнутся, из комнат выскочат звери и бросятся прямо на тебя? Запах шерсти слышится все отчетливее. Как тут светло. Неожиданно ты понимаешь, что предпочла бы самый ненастный осенний вечер на грязной улице этим искусственно успокаивающим лампам. С трудом овладев собой, идешь мимо голограммы (к которой никогда, ни за что не прикоснешься из страха… чего?) и спускаешься по ступеням, вздрагивая от каждого случайного звука. Думаешь найти внизу хозяина гостиницы, но тот ушел. Даже старичок со старухой куда-то запропастились. В вестибюле тихо, пусто, не считая унылых мраморных колонн с трещинами. И только свет опасливо, косо падает из парадной двери. Только пылинки кружатся в воздухе. Только еле-еле доносятся с улицы скучные причитания голограммы. И внезапно до тебя доходит, куда придется пойти, к кому обратиться.

Покидаешь район Толстого; ветер исступленно воет вслед, а звери, попрятавшись в убежищах и широко раскрыв глаза, провожают тебя зловещими взглядами.