"Подземный Венисс" - читать интересную книгу автора (Вандермеер Джефф)

Глава 4

Психоведьма, которую Кэндл назвал Рафтой, напоминала своими плавными, грациозными, исполненными угрозы движениями посреди причудливо украшенного кабинета экзотическую рыбу из канала. Она пожертвовала глазом ради таинственной связи с субатомным, субхромосомным миром. Ее жилье располагалось уровнем выше дома Кэндла, среди заколоченных заведений и заброшенных предприятий. Шагая вслед за священником по лабиринту из узких коридоров, Шадрах всеми силами старался запомнить на будущее каждый поворот и развилку. Его терзала двойная печаль — состояние Николь и утрата семьи, вернее, стыд из-за того, что несчастья родных его так мало тронули. Почти десять лет их образы неразличимо терялись в серой дымке прошлого. Конечно, следовало хотя бы теперь ощутить боль потери, но в его сердце хватало места лишь для Николь. Тревога за нее вытеснила все прочие треволнения и заботы. Может, это безумие?

Но вот и пришли. Кэндл долго шептался с психоведьмой, оставив Шадраха стоять в углу с любимой на руках. Мужчина так и не опустил ее, боясь причинить телу ненужную боль, если им дадут от ворот поворот. В конце концов Рафта вышла к Шадраху, но ничего не сказала, а посмотрела так, что ему пришлось отвести глаза. Ее худое, прекрасно сохранившееся лицо не подавало ни малейшего намека на прожитые годы. В лаконичных, продуманных движениях не сквозило и тени слабости. Лишь серебристые коротко стриженные волосы, взъерошенные впереди и налипшие на голову сзади, хоть что-то говорили о ее личности.

Пышная, заботливо обставленная приемная волшебницы поведала куда больше. Шторы, украшенные голографическими портретами (вероятно, прошлых клиентов), обрамляли голографические окна с классическими видами, навевающими покой: море, пустыня, горы, джунгли… Кстати, последний пейзаж был явно позаимствован из древнего пленочного фильма. Кресла не просто прогибались, повторяя очертания тела каждого посетителя, но и баюкали его нежным посвистом и воркованием. Ковер на полу молчал, зато густая трава на нем, почуяв прикосновение обуви, раздвигалась и выстилала мягкую серую тропку.

— Проходите, — произнесла наконец хозяйка и, повернувшись, провела посетителей в комнату поменьше, где находился операционный стол, а в углу на подставке темнела квадратная коробочка.

Новое помещение было полностью обезличено.

— Опускай, только осторожно, — промолвила Рафта.

Шадрах положил Николь на стол.

— Можете ее спасти?

Женщина хмыкнула.

— Насчет спасения — это не ко мне. Я только поднимаю мертвецов.

Она сорвала пленку с головы Николь, открыла ей левый глаз и пристально заглянула, пощелкав пальцами для того, чтобы лампочки маленькими жемчужинами собрались вокруг лица. Механический глаз психоведьмы захватил этот ореол света, изучил его и отпустил на свободу.

— Просто спит, — пробормотала Рафта.

Затем достала из кармана хирургические ножницы и прорезала дыру в оболочке, так чтобы вызволить руки Николь. Бережно подняла ее правую кисть — невыносимо бледную, на взгляд Шадраха — и сосредоточила взор на шишке. Кивнула и осторожно положила руку обратно. Потом отмахнулась от жемчужных огоньков. И чуть заметно, исключительно из учтивости, улыбнулась мужчине какой-то далекой, отстраненной улыбкой.

— Кое-что можно сделать, — проговорила она.

— Кое-что? Что значит — кое-что?

Это значит, ее можно вернуть.

С этими словами, воздев ладонь, чтобы откреститься от лишних вопросов, психоведьма подошла к черному ящичку и подтянула его к Николь.

— А это зачем?

— Так надо. Спокойно, я же не с тобой работаю.

Рафта нажала кнопку на боковой стороне коробки, та загудела и выбросила наружу четыре остроконечных клапана. Ящик продолжал как-то странно видоизменяться, выворачиваться наружу, покуда не показались внутренности, заполненные трубками, микрофонами и проводами, посреди которых дымилась какая-то жидкость в пузырьках. Машина ворковала и булькала, напоминая не то слабоумного старика, не то новорожденного младенца. Шадраха звуки нисколько не успокоили.

Должно быть, он поморщился, потому что Рафта обронила:

— Да ладно тебе. Машина до сих пор думает, что жива. А это уже давно не так. Бедняжка.

Она нажала другую кнопку. Послышался тонкий механический голосок:

— Равновесие… проверка… целостность… проверка…

С таким же успехом женщина могла бы творить заклинания. Подключив провода к голове Николь, она кивнула, ругнулась, нахмурилась и, наконец, улыбнулась, впервые за все время, — это была чудесная улыбка, озарившая лицо теплым сиянием, — когда прочитала показания с мониторов.

— Неужели вы всю работу проделаете вот с этой коробочкой? — удивился мужчина.

Рафта опять улыбнулась.

— Тебя зовут Шадрах, и ты работаешь на Квина. Точно?

— Это вам Кэндл рассказал?

— Я психоведьма. Я знаю все, что надо знать. Однако сотрудникам Квина должно быть известно: размер — не самое главное.

— Что-то не понял.

— Настанет время, поймешь. А теперь слушай в оба уха, не перебивай: она не в коме. И мозг не умер. Твоя подружка застряла где-то за шаг до смерти. Иногда у человека что-нибудь отрежут, но не убьют его, а заморозят и выбросят на свалку, где ты ее и нашел, я думаю. Так проще, чем кромсать на куски и паковать каждый в отдельности. Самое хитрое — вывести человека из этого состояния. Тело сопротивляется, подсознание возмущается, потому что уже настроилось на бесконечный сон. То есть я, конечно, справлюсь, но на дело уйдет три-четыре дня. Это все равно что растолкать крепко спящего. Если очень резко поднять человека, от неожиданности можно даже умереть. А ее организм и так натерпелся. Будить надо бережно, медленно, как в старину поднимали ныряльщиков с большой глубины, чтобы те не подхватили кессонную болезнь.

— Какую болезнь?

— Не обращай внимания. Так вот, я ее ласково выведу из сна. Случай простой, тем более что на днях ее память кто-то просматривал, а значит, сознание недалеко от поверхности.

— Что?

— Память, говорю, — отвечала Рафта. — Ее память. Кто-то основательно там порылся. Видишь вот эти данные? И разъем у нее в голове?

Из правого уха любимой действительно торчал маленький металлический имплантат.

— Почему?

Мужчина едва не задохнулся. Как ужасно: кто-то просмотрел ее разум, словно голографический файл. Может, искал… но что?

— Наверно, хотели узнать, как она умерла. Здесь это не запрещается законом… Здесь вообще ничего не запрещается.

Тошнота сдавила горло Шадраха. Какое варварское насилие… Но тут же в голове промелькнула мысль, которой он устыдился. А вдруг она любила того, кто это сделал? А вдруг это было необходимо?

— Ей будет… будет больно, если я получу доступ к воспоминаниям?

Рафта помотала головой.

— Нет. Связь уже установлена. Контакт с тобой даже может помочь ей легче проснуться. Мне нужно только зациклить петлю ее последних воспоминаний и проигрывать их снова и снова. Это похоже на песню сирены, которая будет звать ее сознание на поверхность. Можем начать прямо сейчас. Но я бы не советовала.

— Я хочу… мне надо… узнать, что случилось. Если это не повредит…

— Ей — нет. А тебе — может.

— Почему?

Механический глаз расширился; от ухмылки, исказившей лицо психоведьмы, повеяло безжизненным холодом пустырей между городами.

— Так ведь еще неизвестно, на что ты там натолкнешься.

Шадрах победил грабителей на парашютах. Он пробился через орду калек, отыскал свою милую в кургане из ног, но когда настала минута подключаться ко временному разъему, проводам и целому аппарату чужого сознания, мужчина почуял страх, какого не знал с тех пор, как сошел в подземелья. Готов ли он перенести то, что найдет в ее мире? Улечься вместе с любимой во мраке, а потом подняться, оставив ее утопать в трясине?

«Каково это — вторгнуться в разум любимого человека, когда я без промедления растворится в ты?» Это ли не конечная цель всякой родной души — сойти в болезненную, кричащую от одиночества бездну великого водораздела, чтобы атомы одного человека растворились в атомах другого (двое как один…), слиться в такой любви, по сравнению с которой оргазм — это жалкий обмен электронами на лету… «Да, и каково будет вторгнуться в разум любимой, веря, что она тебя уже не любит?»

Откуда-то сверху послышался голос Рафты:

— Готов?

— Да, — сказал он, и глаз психоведьмы взорвался, как новая звезда, и Шадрах перестал быть собой.

Вы двое всегда были как одно целое: Николь и Николас, реки ваших воспоминаний сливались в одну, и стоило брату раскрыть рот, как в твоих ушах отдавалось эхом окончание фразы, и слова, еще не слетевшие с его губ, уже проговаривает твои. Всякое мгновение, разделенное на двоих, ты будто бы заново переживала тот канувший в туманное прошлое миг начала, когда врач достал вас из матки искусственной матери, и вы закашлялись, заорали, заозирались, еще не веря тому, насколько — до страшного — несовершенным оказалось внешнее окружение. Мир пластика, мир небес, мир иссушающих ветров и разложения…

Ты вошел в нее, и не осталось ничего, кроме ее мыслей, и картинок, воспринятых ее глазами, и ты/он избавился от телесной оболочки/реинкарнировался, как и твоя любовь, переживая каждую боль, каждую радость, каждое разочарование. Это выматывало силы. Разочаровывало. Это было жестоко. Ты понял, что если Бог есть, Он поместил человечность в такое множество сосудов по великой мудрости, которая открылась только теперь; что можно с кем-то чересчур сблизиться… И все-таки он видел себя со стороны в потоке ее мыслей, различал сам себя… Даже отчаянно желая крикнуть: «Не ищи ты его! Забудь!», когда Николас не пришел на условленную встречу к сестре. Когда Николь отправилась в район Толстого, Шадрах видел то, чего не видела она: угрозу на мордах зверей, что подсматривали за ней из сумрака. Встретившись в доках с самим собой — о это кислое, патетически печальное лицо с неизгладимой печатью жалости к собственным неудачам! — он захотел умереть, убить себя. Что за обиженный вид обделенного ребенка, что за гордыня! А ведь Николь так нуждалась в утешении; он мог бы сказать слова, которые, вероятно, спасли бы милую. Когда в ее дверь постучал Иоанн Креститель, Шадрах подумал: «Ну, это просто голова у меня в кармане». Мужчина не мог этого вынести. Невозможно было сохранять независимость, зная то, что ему известно. Это значило бы сделаться подобным богу, взирающему на все со стороны. И вот Шадрах мало-помалу целиком облекся в тело любимой, отказался от попыток остаться личностью. Это самоотречение принесло с собой беспредельную свободу и удивительную легкость. Он превратился в сухой листок, носимый ветром над городской улицей, в пылинку, кружащую в воздухе. Уши, глаза, язык, нос, руки, разум… Он стал ничем. И всем. А любовь разгоралась все жарче — по мере того как близился час Николь… покуда руки брата не сомкнулись на ее горле; тогда мужчина подумал, что тоже умрет. Перед ним разверзлась та же тьма, и в темноте, затрепетав, погасла последняя свечка. В этот миг Шадраха не занимали мысли о мести: мыслей вообще не осталось, одни только чувства, а он все силился прорубить дорожку к чужой памяти, успокоить любимую и в то же время запомнить ее. Дотянуться до Николь, уже не в качестве наблюдателя или тени, но как-то поговорить, объяснить, что она жива, что он рядом и не даст ей погибнуть. Однако Шадрах не мог этого сделать — то ли по своей вине, то ли потому, что связь между ними была ограничена. Не смог выйти за собственные рамки, чтобы дотронуться до любимой. Правда, не сумел. В конце концов, именно ужас, не смерть Николь и не гнев на Квина или Николаса, вырвал мужчину наружу — с воплем потерянной души.

Он очнулся на руках у психоведьмы. Та хлестала его по щекам, буравя сверху вниз механическим глазом. Дело происходило в приемной, и как только мужчина пришел в себя, Рафта отпрянула, предоставив его заботам кресла.

— Все хорошо, — проговорила она, словно Шадраху приснился дурной сон.

Что-то с его телом было не так: оно казалось чересчур большим, долговязым и неуклюжим. По щеке стекала горячая струйка. Мужчина утерся и понял, что это кровь.

— Ты вырвал из головы разъем, — пояснила Рафта. — Надо же было додуматься. Но зато ты проснулся. Проснулся. Жив. И она жива. Я даже ввела тебе в вену протеины с витаминами, а то, кажется, ты уже дня два не брал в рот ни крошки. Так что все в порядке, и можешь больше не дрожать.

Психоведьма достала самозагорающуюся сигару, затянулась и присела рядом в кресло.

— Кэндл ушел, — сообщила она. — Велел передать, что мечтает никогда тебя больше не видеть.

Шадрах глубоко и судорожно дышал, чувствуя, как руки бьет крупная дрожь. Мужчине хотелось ударить Рафту, но он продолжал обессиленно лежать в кресле. Как можно такое помнить? Как можно такое забыть? Он побывал внутри разума Николь. Побывал ею. И теперь те странные дикие звери из района Толстого будут вечно рыскать в глубинах его сознания. Осталось такое чувство, будто с ним только что занимался любовью мужчина-голограмма. На сердце легло тяжелое бремя ее любви, потом отчуждения и, наконец, — приговора. Который Шадрах и принял. Все верно, все так, как она сказала.

— Напрасно я тебе разрешила, — тихо, словно сдерживая клокочущее внутри чувство, сказала психоведьма.

— Да нет же, нет. — Шадрах даже приподнялся, побледнев лицом.

Рафта отвернулась.

Мужчина посерьезнел и вытер слезы.

— Скажи, что находится на десятом уровне?

— Мусорная свалка. Ничего особенного.

— Разве что Николас.

— Кто?

— Человек, убивший Николь. Ее брат, — произнес Шадрах, запинаясь на каждом слове.

Рафта усмехнулась.

— Только не говори, что отправляешься мстить и не останешься с ней.

— Я прикончу этого Николаса. А потом возьмусь за Квина, который его заставил.

Психоведьма сделала новую затяжку.

— Стало быть, подставляешься под удар. И все ради мести. А любимой твоей куда деваться? Назад, на кладбище, и думать нечего.

— Вот моя кредитка. Тут хватит на все расходы.

— Да уж, это ее сильно утешит, когда девчонка очнется.

— У меня нет выбора. Никакого.

Он встал и направился к двери.

А вслед раздалось бесконечно язвительное, Шадрах еще никогда не слышал в человеческом голосе такого яда:

— Ты что же, не взглянешь на нее перед уходом?

— Нет, — отвечал мужчина и вышел.

Как только захлопнулась дверь, он замотал головой вокруг, точно слепой. В узком коридоре еле-еле сочился лиловый свет. Некоторое время Шадрах бессмысленно бродил по извилистому пустому тоннелю, но вскоре последние силы иссякли. В голове теснились картинки из ее жизни, толпились ее мысли. Мужчина опять перестал быть собой, и зрение странным образом раздвоилось: тоннель превратился в огромную червоточину, ведущую сквозь эпизоды, увиденные ее глазами. Картинки множились и ветвились, так что Шадрах совсем перестал различать дорогу.

Споткнувшись и едва не разбив нос, он решился присесть, сполз по стене тоннеля и уперся ногами в другую стену. Из пучины усвоенных сожалений, ужасов, счастья, радостей, скорбей и восторгов с ревом выстрелила одна-единственная пронзительная мысль: «Она меня не любит». Это казалось невыносимой ношей. Но Шадрах был не из тех, кто сломается или даст хотя бы трещину под гнетом подобных новостей. Вместо этого он согнулся — и продолжал, продолжал сгибаться под бременем нового жуткого знания, понимая, что скоро изменится навсегда, и радуясь, даже желая этого. Возможно, преображенное существо уже не будет испытывать боли, не будет бояться, а главное — оглядываться в жуткую бездну и думать: сколько же от меня уцелело?..

Она его не любит. Подумав об этом, мужчина разразился грудным громогласным смехом, от которого перегнулся пополам и некоторое время лежал в пыли, ожидая, пока придет в себя. Ну надо же, обхохочешься. Он сразился с дюжиной кошмаров, и все ради милой. А она — не любила. Шадрах ощущал себя героем из головизора — паяцем, шутом, болваном.

Но вот мужчина выпрямился, отряхнул запыленные плечи, достал Иоанна Крестителя из кармана и положил голову рядом с собой.

— Сколько тебе осталось? — спросил он у суриката.

Иоанн, растерявший свою обиду и злость, утомленно проговорил:

— Меньше суток. Чувствую, органы отключаются.

— Нет у тебя никаких органов. Еще мечтаешь меня убить?

Облитый тусклым тоннельным светом, сурикат впился в него взглядом снизу вверх.

— Я просто мечтаю жить, как все.

— Тогда не надо было трогать Николь. Ты сам на нее напал.

— Она раскрыла наше убежище. Прикажешь пожертвовать целым народом ради одного человека?

— Да! Ты же машина, в сущности. Бесправная машина. Делаешь то, что прикажет Квин. У тебя и воли-то своей нет.

— Ну так найди себе разумное существо и оскорбляй на здоровье. Тебе же будет веселее. Зачем связался с несчастной машиной?

— Ну вот скажи, сурикат, есть у тебя семья? Ты ведь из чана. Квин тебя создал. А я — у меня целая куча предков. Нашему роду много веков.

— Пустое, все пустое. Я же знаю, что чувствую. Знаю, кто я такой. Квин меня создал, но я не машина.

— Ну и каков твой создатель? Наверное, добрый боженька?

— Да уж добрее тебя. Он бы никогда не отсек мне голову, бросив тело на произвол судьбы.

— Скоро весь помрешь, со всем твоим телом.

— Главное, заодно с тобой. Я все слышал. Ты хочешь убрать Квина. Уж лучше сразу застрелись.

— А ты у нас весельчак, Иоанн.

— Будешь на моем месте, сам поймешь. А ты обязательно будешь на моем месте, очень на это надеюсь. Я, конечно, недотяну, а все равно приятно.

Мужчина вдруг понял: он восхищается умирающим зверем, головой на блюде, этим убийцей, который точно знает, что чувствует и кем является, который не ведает или не показывает сомнений. И снова рассмеялся.

Ведь ему только предстояло выяснить, кто он такой без любви, сможет ли любить человека, который абсолютно точно не любит в ответ?

Шадрах собрал волю в кулак и выбросил из головы все мысли, не связанные с Квином.

— Пора навестить твоего знакомого, — сказал он, убирая Иоанна Крестителя в карман и поднимаясь на ноги.