Геннадий Абрамов Спорыш (Рассказ)

1

Только на мост вырулили, тут и воткнулись. Черная туча размеров, можно сказать, удручающих. Снизу, от речки, чуть темнел краешек малый, а здесь уж она во всей красе показалась. Наползала зловеще — аккурат неминуемо друг дружке навстречу стремились.

— Эх, некстати.

— Ерунда. Проскочим.

А на писателя туча уныние нагоняла. Потому что, если дождь прольет, дорога от Горбунихи до Любков раскиснет, сделается как сметана, и тогда своим ходом им уже не добраться. Цепи, которые в непогоду обыкновенно на колеса ставил, он еще давеча вместе с сумками дипломата из багажника вынул. Утро чистое было, ни облачка, кто ж думать мог, что грозу внезапно надует.

— Ерунда, — Батариков успокаивал. — Впервой, что ли. Если на скорости да не робеть, всенепременно там будем.

— Легко вам рассуждать. У вашего проходимость.

— Не в моем «козле» дело.

— А в чем?

— В сноровке. Вот летчики в истребках. Их! Душа воспаряет.

— Видел я, какой вы ас. Так лихачили на дороге, что я едва не уснул.

— А куда торопиться-то?

Писатель сник. Ясно было: не успевают, до грозы не проскочить. Только-только из Слободы вырвались, их и накрыло. Сперва крупные капли по крыше забарабанили, а у Ельнино хлынуло, как вопрокид.

— Ваши предложения, Алексей Никанорыч?

— Назад ходу нет.

— Это почему же? Можно на асфальте грозу переждать. Часика три пообщаемся, побеседуем, глядишь, и просохнет. А можно и к трактористу на дом сходить, тут недалеко Паша живет. Дотащит.

— Не. Прорвемся. Сердцем чую. Толканем в случае чего.

— А где съедем?

— У Горбунихи, известно.

Писатель напрягся.

— Ну, Алексей Никанорыч, держитесь. Под вашу ответственность.

И свернул с шоссе — проселочную жижу месить.

В первой же луже едва не застряли. Однако «жигуленок», взревев, тужился-тужился, выполз. На равнинке неплохо потянул. Писатель скорость держал по такой погоде сверх меры высокую. Зад нещадно кидало, забрасывало то влево, то вправо. Батариков смолк, он езды такой ошалелой не ожидал. Писатель на полный мах щетки включил и туда-сюда рулем крутил с такой быстротой, что у Батарикова голова кругом пошла, и он вообще не смекал, где они едут. Побелел с перепугу, вцепился в кресло, заледенел, на лице ужас тихий, ожидание гибели и мысль свербящая — сыновьям и жене не успел последний наказ дать. А когда их на ямке под крышу взбросило, не выдержал и взмолился:

— Убьемся, Михалыч. Слышь, что ли? Хорош.

— Нельзя останавливаться, Алексей Никанорыч. Сядем.

— Ну и так тоже… Е-мое. Расшибемся ни за что ни про что.

— В чистом поле?

— А швыряет-то как.

— Потерпите, голубчик.

— Кабы знал, нипочем бы не ехал.

Гроза лютовала, стегала в стекло, упругими струями била прямо наотмашь. Потемнела округа. Затаилась. Как бы тоже маленько струсила.

С округлого всхолмья, на который с Божьей помощью взобрались, дорога на изволок пошла, и писатель теперь местами слегка притормаживал. Дальше им в препятствие было поле ржи, заметно полегшее от косого низкого ветра, и перед ложбинкой писатель поддал, проскочил топкое место, но тут, в поле, на пологом тягуне, «жигуленок» его, видать, надорвался, сердце не выдержало. Колеса ведущие сами собой поползли с накатанного грунта наискоски, из колеи выскочили, и машина на месте стала колосья недоспелые мять. Вязли. Забуксовали прочно.

— Ну вот, Алексей Никанорыч. Кончились ваши страхи.

— И то хорошо, больше чем полдороги одолели.

— А вы клятву давали — проскочим.

— На своем я бы до ворот доехал.

— Сравнили тоже.

— Ага. Ваша все ж таки маломощная.

— Ну? — предложил писатель. — Толкать будем?

— А есть надежда?

— Без цепей практически никакой.

— Ну и чего тогда пачкаться.

— Резонно.

И они отправились в деревню пешком. По полю ржи и вниз, через ручей. Метров восемьсот не доехали.

Пока шли, оскользаясь, гроза так же внезапно, как наскочила, с этих мест отвернула, сдвинулась и полетела Нелюдевку бомбить. Однако промокнуть успели. На ногах по пуду глины несли.

Солнышко выглянуло, рассветлелось. Воздух очистился, птички запели, и у пешеходов настроение поднялось. Батариков от страхов давешних отошел. Оживился. И всю дорогу допытывался у писателя, как он, все же коренной москвич и в золотые прежние времена властелин душ и умов, про теперешний модный бизнес думает, какие у него об нем практические измышления. Ну, к примеру. Как бы он поступил, ежели б ему предложили гнилой дом на дрова, притом с ихней доставкой, а с него бы спросили полбочки краски масляной не однородного цвета, положим беж, а какой выйдет, потому как краска слита без перемешки из разных банок. Или еще вариант. Ворота гаражные, чуток, правда, поломанные, не в кондиции, в обмен на старый колотый шифер, какой еще вполне для куриного загона сгодится, ежели куры в наличии. Или еще вот старые рамы без приблуды и стекол, семнадцать штук, как мгновений весны, на две кошелки тракторные навоза отборного, без которого, сами знаете, в огороде одна дрянь прет. Или две ванны необливные с отбитыми ножками, опять же с ихней доставкой, на почти шестнадцать метров сливов, которые у него все равно маленько не под размер и второй год под открытым небом ржавеют.

Надо сказать, в каждое предложение по обмену писатель добросовестно вникал. Неторопливо с Батариковым обсуждал, варианты обкатывал, и в конце у него всякий раз выходило, что выгоднее соглашаться, брать. Батариков радовался, как дитя малое, когда слышал, что ответ положительный. Раз такой человек, должно быть и сейчас не последний в их столице зачуханной, с ним в желаниях совпадает, значит, сыновья зря его сторонятся, стесняются и в глаза Плюшкиным обзывают, значит, у него самого голова еще варит, и уж при обмене, ежели сложится таковой, прогадать он себе не позволит, тем более чтоб какой-нибудь жмурик обмишурил его или нагло провел. С легким сердцем у колодца расстались.

— Спасибо, Алексей Никанорыч, — это писатель ему про болты напомнил. — Знайте, голубчик, я ваш должник.

— Ерунда какая. С машиной-то без меня управитесь?

— Вполне. Отдыхайте. И так я у вас столько драгоценного времени отнял.

— Да полно.

С тем и разошлись. А жена писателя, когда промокшего, грязного мужа встретила, и без любимой машины, разволновалась.

— Что? Что стряслось?

Писатель ей без утайки все рассказал.

— Еще не легче, — Елена расстроилась. — Может, Васю позвать?

— А он где?

— Спит. В грозу, когда громом ударило, очнулся с перепугу. Все на голову жаловался. Не поверишь, всерьез уверял, будто магнитной волной затылок ему обожгло. Теперь опять лег.

— Какой из него помощник?

— И то правда, — согласилась Елена. — Развалюха совсем. Он и в горку не поднимется.

Писатель переоделся в сухое, взял сумку с цепями, лопату с коротким черенком и пошел в одиночку машину вызволять.

Вечер пал тихий, свежий, природа омылась, и ко времени, когда два деда и бабка ужинать сели, давление у дипломата перестало скакать. Елена, как обещала, богатый стол приготовила.

Рюмочку приняли, закусили, и тут у крыльца стук. Елена дверь отворила — батюшки, Батариков на пороге, давненько не виделись.

— Ой, — гость незваный говорит, — красавица наша, какая у вас улыбка лучистая. Дай, думаю, узнаю зайду, как там наша совесть народная, живой или нет. Машина, вижу, цела, стоит. А тут прямо вы. Встреча. И улыбка в лицо. Аж с ног валит.

— Что вы говорите?

— Эх, Елена, жена чужая. Небось и сами не знаете, как улыбка ваша ближнего приподымает. Душа песни просит, когда на вас сблизи смотришь. Ей-богу, не вру. Вот я с детства мечтал летчиком быть. Прикиньте. Летишь на восток, облака под тобой пуховые, барашки, овечки чудные, а по курсу спереди солнце встает. Громадное такое солнце, красное сплошь интенсивно. А понизу это самое барашковое одеяло. Вот и улыбка у вас.

— Как солнце Востока?

— Вы в полную картину вникайте.

— В духе модернизма что-то, Алексей Никанорыч. Но все равно спасибо, вы очень добры. Зайдете?

— Не, я мимо, по воду. Узнать. От колодца иду, ведро на дороге без призора оставил. Жена ворчит, срочно давай, целый день без воды сидит.

— Ничего страшного не случится с вашим ведром. Рюмочку за компанию, раз зашли?

— Стопарик?

— Он самый. Проходите, пожалуйста. Милости просим.

Батариков не устоял. Галоши у порога скинул, босой в дом вошел.

— Уй, у вас гости. Не, я, пожалуй, с ведром покончу.

— Не стесняйтесь, — уговаривала Елена. — Мы по-простому. Я вам весьма признательна. Вы нас здорово с болтами выручили.

— Полно. Пустяки какие.

— Познакомьтесь, пожалуйста, — представила Елена Батарикову дипломата. — Василий Миронович. С корабля на бал, прямо с дипломатической службы. Вот решил окунуться в деревенскую жизнь. Тоже, между прочим, дед. Только с другой стороны.

— С вражеской? — Батариков пошутил.

— Мы, деды с бабками, — сказал дипломат, — не противники, а партнеры, как из печати известно.

— Тогда ладно. Вы, значит, с жениной стороны? — Батариков с игривым замахом дипломату руку пожал. — А мы тут односельчане. Рады любому и всякому, хоть ты заграничный, хоть кто. Будем дружить.

Елена скоренько вновь пришедшему тарелку подставила, терновой водки плеснула. И сказала, обращаясь к усталому мужу:

— Вот ты живешь со мной черт-те сколько лет, а не знаешь, какая у твоей жены улыбка особенная.

— Да? — удивился писатель. — Алексей Никанорыч разглядел?

— Больше некому.

— По части комплиментов женскому полу он один у нас в деревне мастак.

— И какая же? — спросил дипломат.

— Как у Мао Цзедуна! — выпалила Елена.

Писатель чуть со стула не грохнулся — так ему понравилось, как Батариков определил. Елена сама взахлеб хохотала, а Мироныч Батарикова за коленку тряс: «Философ, дьявол тебя задери!»

За столом легко сделалось. Выпили за улыбку женщины. За дом, за деревню, за соседскую выручку. Еды вдоволь. Вкусно. Дипломат знай подливает.

— Я, — говорит, — мои дорогие, уж извините, теперь пьяница горький. Работа такая.

— Слава Создателю, — радовался Батариков. — Хоть один нашелся. А то к Михалычу с какого бока ни подкати, отказывается. Ну, что за мужик, который не балуется?

— Надеюсь, по праздникам, Алексей Никанорыч?

— Само собой. Мы тут неленивые.

— Трудоголики?

— Во-во.

Однако в присутствии Батарикова вечеринка наособицу потекла.

Задумки и ожидания Елены не оправдались. Столом завладели всецело сосед с дипломатом, они же и направление диктовали. Писатель с женой, как ни пытались словечко вставить, не получалось. Мироныч разохотился со свежим человеком, с представителем глубинки российской, поговорить, каких не встречал за карьеру, а Батариков в дипломате известную слабину учуял по части спиртного, душу отзывчивую, несмотря на звание. Можно сказать, своего признал. Человека родного и чуткого, с которым наконец-то не только в охотку выпить можно, но и, самое главное, выпив, наговориться всласть о чем сердце тоскует. Это тебе не писатель. Тут случай поближе. С таким человеком и время попусту извести не грех.

— Вот ты, Мироныч, скажи, чужестранец. Ну, что плохого, ежели коммунисты власть опять заберут? Кому хуже? Мне? Так я сызнова на привычную работу пойду. А эти, в телевизоре, распищались — караул, караул. Веришь? Мне, к примеру, начхать, кого они в прошлом вешали.

— Э, Алексей Никанорыч. Вы, дорогой мой, не правы. Я и сам был коммунистом до девяносто первого года. Свободный рынок с элементами социализма — только так. Век двадцатый это доказал.

— Тьфу! Русское ли дело, рынок какой-то?

— Однако я слышал, Алексей Никанорыч, у вас как раз жилка предпринимательская?

— Да гори они синим пламенем, коли детям есть нечего?

— Не горячитесь. Мы сейчас с вами подробненько во всем разберемся.

— Нет, ты скажи. А Сербию? Какого лешего проморгали? Что у нас, танков мало?

— С сербами посложнее.

— Не свисти, посложнее. Кулачище под нос да коленкой под зад.

— Вы поборник насилия?

— Чего?

— Я хочу сказать, в государственных делах вы предпочитаете крепкую руку?

— А как же? В России по-другому нельзя. Щелбан кровавый и дело с концом.

— А в семье?

— В какой еще семье?

— В вашей, разумеется. Тоже щелбан?

— Глупый ты, что ли? Никак тебя не пойму. При чем тут семья взятая, когда мы с тобой международные порядки разбираем. Ведь ты дипломат?

— Ну.

— Через коленку гну. Я же про коммунистов толкую и про Чечню. А ты мне чего суешь?

— Да, — дипломат стулом скрипнул. — Некоторое недопонимание. Дабы сблизить позиции, еще по рюмашке?

— Коли не жалко.

— Выпьем за Россию, Алексей Никанорыч. За вашу прекрасную здешнюю жизнь.

— Давай. Только помяни мое слово, добром не кончится.

— Вы про кавказский конфликт?

— А про что же? Вот ты скажи, кто для России главнее? Русские или кто? Ну? Кто? А-а-а. Молчишь, коммуняка. Небось и партийный билет сжег. Знаю я вас. А тут на рынке в Слободе от этих черных проходу нет. Видимо-невидимо, как татар в старину. У них вон своя мафия, а мы что — хуже, что ли? Будь моя воля, я бы всем им по шапкам надавал. А то. Устроили. Поверишь, Вась, кругом и повсюду соблазн. Глаза разбегаются. Целыми днями бьешься, маракуешь, аж мозги от натуги позвякивают, а все равно, как итоговую прочеркнешь, чертовня получается.

— Не сдавайтесь, Алексей Никанорыч. С вашим упорством горы свернуть можно.

— Ха, горы. Кавказские, что ль? Ты хоть успел, вон куда прыгнул. Дипломатом заделался. А я летчиком скромным мечтал быть.

— Похвально.

— А на Восток, к примеру, летал?

— Приходилось.

— Вот! У каждого своя страсть потайная. А ты! Здесь, у нас, ежели глаза разуть, рай. А плотину сделать — всем наплевать. Или, к примеру, чтоб подъезд был нормальный, а не так, как мы с Михалычем давеча по кочкам скакали, чуть не угробились. А телефон, если что? Ишь, летал он на свой драный Восток! Зато мы тут вместо вот таких чужесранцев кумекали, когда на бревнах сидели, как положение выправить. И вывод сделали — вдвоем не поднять. Может, при коммунистах получится.

— Не получится.

— Сволочь ты все-таки! Так поглядеть, толковый мужик, а иной раз ляпнешь, искры из глаз. Душа есть у тебя или в загранке оставил? Я тебе про здешний рай объясняю. Нам бы еще кого в помощь, хоть ту же проклятую советскую власть, чтоб она еще трижды себе шею свернула, мы бы тогда с непьющим Михалычем о-го-го развернулись. Знаешь, что бы мы тут наделали? А!.. То-то. Твоя говеная заграница от зависти лопнула бы.

Елена, видя положение такое, притомившегося за день писателя потихоньку из-за стола потянула. Мол, труба дело. Ничего уже не поправишь, вечер пропал. Давай их вдвоем оставим, раз они все равно никого, кроме себя, не видят. Пойдем, дедок мой, наверх. Баиньки. А то они, бесстыдники, скоро при мне начнут матом власть нынешнюю крыть.

— Пойдем, — согласился с охотой писатель. — Только водки им больше ни-ни.

— А больше и нету.

— Вот и прекрасно.

Собрались по-аглицки незаметно и отправились на второй этаж почивать, чему, вида не показав, Батариков с дипломатом порадовались. Они себя вдвоем много вольнее почувствовали. Гудели раскованнее и с десятой выпитой рюмкой влюбились друг в дружку уже окончательно. Намертво, как Батариков определил. Сперва терновую уговорили, затем столь же дружно высоконькую «кремлевской», какую Мироныч с собой привез хозяйке в подарок. Знакомым и незнакомым косточки промыли, засудили Чечню, Боснию, по первое число демократам врезали. И уже совсем попоздну, когда разговор без горячительного маленько подвял и Батариков, как человек не ночной, а ранний, тройку раз в промежутках носом клюнул, Мироныч нежно и с благодарностью его в висок чмокнул, сказал: «Иди, дружок. Хватит», и тогда Батариков стрепенулся, вмиг ожил и, осердясь, отважился на перемену места. Аж кулаком по столу пристукнул, себя, как заленившуюся кобылу, подстегивая.

— Айда ко мне? Хоть ты и не летчик, а мне друг. Дома припасено. В кои веки разговорились, верно?

— Наше желание встречное.

— Вот и собирайся давай.

Оба уже на ногах некрепко стояли и соображали неважно. Дипломат нацепил старую кофту Елены, ботинки не на ту ногу надел, а Батариков в одной галоше утопал.

Обнявшись шли. Петь пробовали, однако песни объединяющей не находилось, и они разве что вразнобой и невпопад горло драли. По дороге Батариков, хоть и пьян был, а вспомнил, что жене обещал ведро воды принести. А ночь, глаза выколи. Звезды, мрак. В темноте долго рыскали, насилу нашли. Думали друг другу помочь, а вышло так, что половину на себя вылили.

— Жопа с ручкой, — бранился Батариков. — Куда дергаешь-то?

— Ямка попалась. Оступился.

— Оступился он, хрен с горы. Как я, скажи, в мокрых трусах лягу?

— А мы куда? Спать?

— Сдурел? Вон звезды какие.

— Тогда… поправимо.

— Васек, — полез целоваться Батариков. И вовсе ведро опрокинул.

— И хер с ним, — сказал, покачавшись. — Видать, не судьба.

— Верно, Леш. Звезды против.

— Вон их сколько у нас, попробуй сочти. И все над Россией. А ты говоришь, жилка какая-то, рынок. Эх, Васек, дурында ты зарубежная. Сравни. Разве сопоставимо?

— Мудрый ты.

— Ну, не умней тебя.

— Обижаешь.

Не единожды, пока до дома Батарикова шли, с пути сбивались, в чей-то огород угодили, посадок намяли-наломали изрядно, однако в конце концов как-то по звездам вырулили.

Деревня сладко спала, ни в одном окне свету не было.

— Тсс, — Батариков показал. — Жену не обеспокой.

— Боже упаси.

— А то она, ежели встанет, спасайся. Она у меня не заря Востока.

— Догадываюсь.

На веранде устроились. Батариков самодельный камин со спиралью включил, раздел Мироныча и сам догола разделся. Одежду сушиться пристроил. Смородиновым сиропом спирт заправил, вертких огурчиков из банки наловил.

Сели друг перед дружкой, чокнулись.

Ну, что еще надо? Голые. Небо звездное. И закон в груди.

— Вот ты мне, Мироныч, скажи, грамотей гребаный. Клинтон прав или нет?…