"Долгая счастливая жизнь. Сценарий." - читать интересную книгу автора (Шпаликов Геннадий)
9
Утром он проснулся в том же положении, как и заснул, проснулся от стука в дверь.
Он откинул подушку, поднял помятое лицо, успевшее за ночь зарасти, и спросил:
— Кто?
— К вам пришли, — сказал женский голос. — Вас тут дожидаются.
— Кто? — спросил Виктор. — Я сплю. Пусть потом зайдут. Через час. — Он упал головой на подушку и накрылся сверху второй.
— Просят выйти, — постучали снова. — Вы слышите?
Виктор встал, выругавшись про себя, сунул ноги в штаны и, застегиваясь, направился к двери.
Он открыл дверь. Перед ним было довольное, улыбающееся лицо дежурной по коридору.
— Вот, к вам пришли.
Он увидел тут же, за плечом дежурной, которая предупредительно отстранилась, уступая место входящим в комнату, Лену с двумя чемоданами и с какой-то сумкой, прикрученной к ним, и рядом с ней девочку лет трех, в клетчатом пальто, вязаной шапочке и в валенках с галошами. И Лена и девочка смотрели на него ясными глазами, в которых были ожидание, надежда.
Виктор стоял перед ними босой, в майке, выпущенной поверх брюк, и совершенно остолбеневший.
— Здравствуйте, — сказала наконец девочка.
— Здравствуй, — сказал Виктор.
— А я решила с утра перебраться, — говорила Лена, проходя через комнату. — Чего ждать, раз решено! — Она поставила сумку и чемодан и подошла к Виктору, стоявшему посередине комнаты. — Куда ты, туда и я. А это Лиза, дочка, — она обняла прижавшуюся к ней девочку. — Брать ее с собой не решилась пока: устроимся — заберем. А привела показать. А пока устроимся, у моей матери поживет — там у них всё налажено: когда каша, когда суп. А ты что босой? — заметила она. — Простынешь, надевай ботинки.
Виктор сел на кровать, начал зашнуровывать ботинки, приготовленные с вечера вместо сапог.
— Хорошо, что я отсюда выписалась, а то с городской пропиской в Дом приезжих не пускают, — говорила Лена, расхаживая по комнате. — Завтра понедельник. Поеду возьму расчет на работе, и вечером мы отсюда тронемся.
— Вы завтракали? — спросил Виктор девочку и Лену.
— Я — нет, — сказала Лена. — Лизу покормила, а сама не успела.
— Пошли завтракать. — Виктор натянул свитер. — Пошли? — спросил он Лизу.
— Пошли, — сказала девочка, — я пойду.
— Тебе побриться надо. — Лена провела ладонью по щеке Виктора. — Ну ты и зарастаешь.
— В две недели — борода, — сказал Виктор привычно. — У вас какое здесь напряжение?
— Как везде: двести двадцать, — сказала Лена.
Виктор достал из чемодана бритву "Спутник", которую нужно заводить, а не включать в сеть.
— Я, чтобы не путать напряжение, купил "Спутник". Удобная вещь. — Он заводил бритву. — В самолете можно побриться, на пароходе, в тундре, в пустыне, в горах, на леднике, среди нанайцев, лишенных временно электричества...
Он что-то говорил еще, потом брился перед зеркалом, но Лена не слушала его.
Он всё стоял перед ней в раскрытых дверях, заспанный, перепуганный, с таким выражением в глазах — о чем уж тут говорить! — но Лена автоматически продолжала этот разговор, который, к счастью, теперь кончился, а вот он, повернувшись к ней спиной, брился. Она не видела теперь его лица, и так было значительно проще, и можно было теперь и помолчать, оглядывая бесцельно комнату, картинку на стене, изображавшую пейзаж; а девочка между тем, побродив по комнате, подошла к окну, облокотилась о подоконник и что-то напевала.
Утро было пасмурное, теплое. Таял снег, выпавший в ночь.
Столовая Дома приезжих была закрыта; буфет помещался на улице: фанерное ограждение, полосатый тент на высоких шестах, несколько столов — все пустые, и стойка самообслуживания, за которой белела халатом молоденькая рыженькая девушка, очень славная. Работы у нее пока не было, и она ставила на проигрыватель (он был у нее под рукой) пластинки — все самые новые. Когда в буфет вошли Лена, Виктор и девочка, их встретила не то румба, не то самба — Лена даже сделала несколько танцевальных движений, и дочка немедленно повторила их.
На двух шестах стояли рабочие в сапогах — отвязывали тент.
— Садитесь, — сказал Виктор. — Я сам всё возьму.
— Давай вместе! Или ты садись, а я сама.
— Давай вместе.
Они выставили на поднос много разной еды. Виктор брал всё подряд: кабачковую икру, шпроты, сметану, вафли, колбасу, баранину с картошкой.
— Куда столько! — останавливала его Лена. — Хватит!
— Выпить у вас что-нибудь есть? — спросил он рыжую девушку. — Ты выпьешь что-нибудь? — Он повернулся к Лене.
— Как ты, — сказала Лена. — Как хочешь.
Разгрузили на стол поднос. Лена всё быстро и ловко расставила.
— А вилки забыли! — Она побежала за вилками и принесла еще бумажные салфетки в стаканчике.
— Ну, сели! — сказала она. — Наливай!
— "А за окном то дождь, то снег, и спать пора, и никак не уснуть!" — девочка подпевала пластинке.
— Смотри, — удивился Виктор.
— "...Не с тобой, а с Наташкой в кино!.." — продолжала девочка уверенно.
— А эту знаешь? Ну, как это? — Он вспоминал. — Забыл. А-а, вот: "Чтобы не пришлось любимой плакать".
— Знаю, знаю, — сказала девочка.
— Сходи к тете и попроси, чтобы она такую поставила.
— Ты ешь, ешь. — Лена смотрела на Виктора. — Пьешь, так ешь.
— А ты чего не ешь? — спросил Виктор.
— А я на тебя смотрю.
— Ничего интересного.
— Ты на кого больше похож: на отца или на мать? — спросила она.
— А ты? — спросил Виктор.
— Я — на маму, — сказала Лена.
— Значит, к счастью, — сказал Виктор.
— Правда?
— Говорят, так. — Виктор налил, выпил.
— Что ж ты один пьешь? — спросила Лена.
— Забыл, — сказал Виктор. — Ты прости.
— Ну, и я одна выпью. — Лена выпила. — Лизонька, а ты знаешь эту пластинку — мы в магазине слышали: "Научи на гармошке играть"? Пусть тетя поставит.
— Сейчас, — сказала Лиза и убежала.
Виктор молча ел. Поднял голову — Лена смотрела на него, подперев лицо ладонями. Взгляд у нее был спокойный, добрый.
— "Хороши вечера на Оби, — повторяла она за пластинкой. — Ты, мой миленький, мне пособи. Буду петь и тебя целовать, научи на гармошке играть..." Ты играешь на гармошке?
— Нет, — сказал Виктор.
— Жалко. А что, действительно хороши вечера на Оби?
— Не знаю, не видал.
— У кого б спросить?
— А зачем тебе?
— Так. — Лена махнула рукой.
Лиза не возвращалась от рыжей девушки. Видно, они нашли много общего друг в друге, много общих интересов.
Уже гремела не то бразильская, не то мексиканская песня, а может быть, и отечественного происхождения, но явно из латиноамериканской жизни, веселая песня — слов не разобрать. Хотя, если прислушаться, можно было и уловить текст, который не отличался большим своеобразием, но слова соединялись в смысл общедоступный — про любовь. Песня была длинная, подробная и совершенно не подходила ко всей обстановке раннего осеннего утра и ко всем предметам, над которыми она так разносилась, гремела, запущенная рукой буфетчицы и повторенная еще раз — так уж понравилась! А утро было туманное, свежее — одно из тех, про которое сочинялись стихи: "Утро туманное, утро седое". Седое утро во всем: в освещении, в блеклости неба, в неподвижности холодного воздуха.
Один из рабочих отвязал свой конец тента, опустился с шеста. Материя свободно провисла.
— Все песни про одно и то же, — сказала Лена. — Ты не замечал? Только музыка разная.
Виктор ничего не ответил.
— Да ты не томи себя, не томись, — просто сказала Лена.
— Что?
— Отдыхай, выпей, музыку послушай. У нее пластинок — до вечера не переслушать. До вечера, правда, ты не досидишь. — Лена улыбнулась. — И я с тобой еще выпью. Нет хуже, как одному пить, а смотреть на это дело со стороны совсем невозможно. Ну, будь здоров. Не вышло у нас с тобой ничего, не получилось. Я как утром на тебя посмотрела, поняла — не вышло. Я ведь не дура, не сумасшедшая. — Она помолчала. — Не печалься. Поезжай с легким сердцем. Жизнь большая, может, и встретимся еще. Иди.
Они вышли вместе и вскоре расстались. Момент расставания всегда неловок: и слова говорятся не те, что хотелось бы сказать, — да и что говорить? — проще родное объятие, родные глаза — внимание души, так бы я сказал, внимание сердца. Но здесь всё было иначе. Буднично они пошли, просто. Вначале их движение было даже в одну сторону; Виктор молчал. Потом она сказала:
— До свидания. — И свернула в переулок.
Виктор переходил улицу, ускоряя шаг. Он не чувствовал ничего, кроме желания освободиться от той неловкости, которая вдруг овладела им; и неловкость, казалось, пройдет сразу, как только он ускорит шаг, скроется за поворотом. Прямого объяснения своему душевному состоянию Виктор не находил. Не чувствовал он и вины в случившемся — да и не было у него прямой вины перед этой женщиной. Никогда еще с ним не происходило ничего похожего.
Он стал в очередь перед табличкой "Город — Аэропорт". Очередь говорила, листала газеты, щелкала семечки, плакала — у одной из стоявших в ней на руках был ребенок; очередь и молчала уезжавшим куда-то молодым парнем и оторопелой, растерянной девчонкой около него — жена? невеста? — кто знает, но только лицо у девчонки бледнело по мере того, как автобус, показавшись в конце улицы, подходил ближе, а парень вдруг как-то неловко, стесняясь окружающих и самого себя в этом движении, обнял девушку и поцеловал, но поцелуй пришелся куда-то в ухо; девушка разревелась, как уж давно, наверно, собиралась. Очередь подтолкнула парня к дверям, и он скрылся в них, чтобы появиться тут же в раскрытом окне автобуса, оттянув таким образом окончательный момент расставания еще на один короткий срок.
Поехали, поехали — хлопнули двери, звякнули бидоны с молоком, ехали здесь и молочница и два солдата по своим солдатским делам, а может, и в отпуск, если им выпала такая удача. Виктор стоял зажатый со всех сторон, уткнувшись в чей-то светло-зеленый плащ.
Город стремительно начал уходить влево, становились реже дома. В автобусе кто-то заиграл на гармошке. Запели нестройно. Парень, высунувшись, смотрел в окно — значит, видел еще свою девушку.
Продолжая думать о своем, Виктор безотчетно смотрел на кондукторшу, она стояла прямо перед ним — в синей куртке, волосы крашеные, глаза голубые.
— Слушай, — вдруг сказал Виктор. — Не сделаешь одолжение, на секунду не остановишься?
Кондукторша смотрела на Виктора, но мысли ее, казалось, тоже были далеко.
— Что? — спросила она.
— Останови, пожалуйста.
Вот Виктор снова здесь, где они расстались недавно. Ничего не изменилось — всё как раньше. Буфетчица слушала пластинки; рабочие продолжали снимать тент; маляр подставил лестницу и курил, разговаривал о чем-то с напарником; падал снежок — редкий, мелкий. Лены, конечно, здесь не было и быть не могло.
Виктор с полной ясностью понимал это, возвращаясь, но надежда все-таки у него была — небольшая надежда, хотя он совершенно не представлял, что он ей скажет и как объяснит свое возвращение — да и было ли это возвращением? Нахлынуло, накатилось что-то и потянуло вдруг снова увидеть человека, которого он и знал всего сутки и то очень приблизительно.
Автобус "Город — Аэропорт" ехал над рекой по шоссе, расположенному почти на одном уровне с ее поверхностью — пологий здесь был берег, низкий.
На реке еще не было никаких следов зимы, но вода текла темная, холодная даже на вид.
Автобус шел в одну сторону, а навстречу ему по реке плыла самоходная баржа. Правда, говорят "шла баржа", но она именно плыла, скользила по течению.
Ни на берегу, ни на редких деревьях у воды, ни на деревянных сваях — ни на чем уже не было снега, а баржа плыла, вся белая от снега, который выпал на нее в эту ночь и не успел растаять. У нее на мачте лежал снег, на корме, на палубе.
Она появилась неожиданно, но все-таки пассажиры, и Виктор в их числе, успели на нее посмотреть из окна автобуса, как она прошла по реке почти рядом, едва не коснувшись бортом — так даже могло показаться из-за пологости берега, — и вскоре исчезла, осталась позади, вся белая, белоснежная, возникшая, как из мечты, но с вполне реальным пареньком, примостившимся на корме, который сидел один и, глядя на проплывающие берега, играл на гармошке что-то, что невозможно было услышать в автобусе, но играл паренек самозабвенно — такое уж у него было настроение.
И тут с баржей происходит превращение, которое не увидят едущие в автобусе люди, ибо для них она останется прежней, засыпанной снегом, белой, плывущей по темной воде мимо берегов, покрытых тающим снегом.
Превращение это обращено к читателям, к зрителю.
Из темной воды, из пасмурного ноябрьского дня баржа внезапно, без всякого перехода вплывает в ослепительный летний день.
Теперь она уже плывет прямо по полевым цветам, по высокой свежей траве, по ромашкам и клеверу, по всей летней пестроте и прелести зеленого луга, над которыми скользят, поблескивая крыльями, стрекозы, взлетают птицы; проносятся на лошадях без седла босоногие мальчишки, рассекая своим движением горячий июльский воздух.
Берега здесь вровень с водой, и ощущение того, что баржа плывет по цветам, совершенно полное, единственное, и ничего другого не приходит в голову.
Реальным выражением счастья плывет она среди блеска летнего дня. И я могу только добавить, что ничего другого не скажешь, никак по-другому не назовешь то состояние покоя и радости, когда видишь баржу, скользящую бесшумно по травам и полевым цветам.
Могу только добавить, что и я бы хотел плыть на этой барже и завидую тому парню на корме, который продолжал играть свою незамысловатую мелодию, всё одну и ту же.
И так же спокойно, без всякого перехода вплывает она в те же самые снежные берега и сама становится засыпанной снегом.
Виктор смотрел в окно на проплывающую мимо баржу с этим пареньком, поющим что-то, что он не мог расслышать, но когда река опустела и пропала баржа, засыпанная снегом, он вдруг с отчетливостью представил себе, как через несколько часов в этот же день она войдет в город, через который протекает река, и поплывет мимо домов, где ему не жить, мимо всего, что он оставил там, в этом городе, как уже не раз оставлял в других местах, думая, что всё еще впереди, что всё самое лучшее еще предстоит где-то там, в других местах и городах, где он еще не был, но еще побывает, наверное, и с ним произойдет, случится то самое главное и важное, что должно случиться в жизни каждого человека, и он был убежден в этом, хотя терял он каждый раз гораздо больше, чем находил.