"Дан Маркович. Монолог о пути" - читать интересную книгу автора

простыми впечатлениями - я имел дело только с тем, что видел вокруг и что
чувствовал в себе. Книги приблизили ко мне мир, причем в той форме, которая
была понятна и доступна мне - через внутреннее переживание, иллюзию
соучастия. Я был болен, слаб, боялся жизни с ее непонятными мне правилами, и
книжные впечатления стали надолго моими основными.
Я прочитал множество книг, но мало что помню, в памяти какие-то
обрывки. Я плохо читал. Мне всегда хотелось кому-то показать, что я
интересуюсь серьезными книгами, и потому я брал в библиотеке совсем скучное
для меня чтиво и проглядывал, а не читал. Я всегда стремился к тому, что еще
не мог понять, и пренебрегал тем, что было мне по силам. Эта черта
сопровождает меня всю жизнь. Но те книги, которые по счастливой случайности
мне соответствовали, я буквально впитал в себя. Обычно их подсовывала мне
мать. Так я запомнил Робинзона Крузо.
Есть и другая причина, по которой я мало что сохранил в памяти из
прочитанного: я постоянно "додумывал" книги, вторгался, участвовал в жизни
героев, спасал их... и через некоторое время уже не знал, что же там было на
самом деле написано, а что "накручено" мной вокруг сюжета.
Я обладал свойством быстро впитывать новое и перерабатывать так, что
оно становилось неотличимым от "своего". Я тут же встраивал все, что узнал,
в свою "систему взглядов". Этим я занимался не меньше времени, чем читал. Я
пытался примирить противоречивые высказывания разных героев, чтобы из этой
каши выработать единую точку зрения, для меня это было очень важно. Я любил
афоризмы, особенно острые и резкие, например, принадлежащие Ницше; меня
волновало не столько содержание, сколько сам дух его высказываний,
иронический, мятежный и циничный. Идея сильной, но обязательно благородной
личности, поддерживаемая матерью, всегда жила во мне. Я читал про
Раскольникова и принимал его на "ура", безоговорочно. Я не был уверен, что
смог бы укокошить старушку "ради идеи", но восхищался дерзостью героя, а его
раскаяние воспринял как поражение. Героев Хемингуэя и Ремарка я не понимал -
только пьют и рассуждают, и все равно восторгался.
Помню свои споры с С.П., как я доказывал ему, что друзья не нужны,
потому что сильный человек со всем справляется сам. Верил ли я в это? Я
помню, часто скучал, тосковал, хотел куда-то пойти - в гости, к
одноклассникам, но, перебирая все возможности, оказывался ни с чем: с одними
было скучно, к другим неприятно, а к девочкам в гости я не ходил, потому что
отчаянно стеснялся.
Так сложилось, что у меня не было почти никаких детских увлечений - я
не ездил на велосипеде, не занимался спортом, почти не гулял, стеснялся
своей слабости, неумелости, невозможности участвовать в беготне,
упражнениях... А потом уже и не хотел, предпочитал свои занятия - книги,
прогулки. свой дневник, в котором не был искренен, потому что хотел писать
красиво, много, и постоянно считал занятые текстом страницы - сколько в
месяц, сколько в год... Видимо, тогда впервые проявилась моя страсть
заполнять белые листы. И сейчас я с удовольствием смотрю, как растет стопка
исписанной бумаги...
Вкусы матери в литературе я могу назвать добротными - она любила книги
про умных, сильных и смелых людей, про то, как они борются и побеждают
обстоятельства. Хорошо написанные книги, но без "изысков" и чисто
литературных эффектов. В кругу знакомых она считалась знатоком литературы,
очень умной и образованной. "Даже слишком..." - так говорили наши