"Дан Маркович. Ант" - читать интересную книгу автора

редакции в редакцию. К тому же я не способен примиряться с очевидным,
извлекать пользу из того, что получается - я хочу невозможного, мне не
обмануть себя перепевами старья. Когда я понял, что ожидает меня, если
дальше околачиваться в приемных и улыбаться всем редакторским придуркам,
то исчез из Москвы, затих в своем углу. Но случались рецидивы, смесь
возбуждения и тоски - когда читал статьи или видел на экране Гитова, как
он умно и сложно плел разговор заплетающимся баском, смотрел в его
остолбенелые глаза, на седоватую дикорастущую щеточку усов, неподвижность
его, стеклянную застылость, которая от внутренней сложности и понимания
своей значительности, и не знаешь, чего больше... Я начинал метаться,
писал письма, отсылал рукописи, напоминал о себе... Проходили дни, и я
успокаивался, забывал, ходил по окрестным лесам, смотрел на серое
спокойное небо, на желтизну с чернотой, которые разливаются до горизонта
каждой осенью... писал, писал...
Это были лучшие годы. Я по-прежнему жил один, постепенно смирялся с
этим и даже находил удовольствие в мимолетности встреч, придавал им
оттенок грусти, увядания, своеобразной прелести. А ноги мои вели себя
странно. Иногда мне казалось, еще немного и на бугристом лоснящемся
багровом мясе появится свежая новенькая кожица, я даже видел небольшие
островки... Но это был обман, назавтра облегчение прерывалось, будто
кто-то хотел лишний раз ткнуть меня носом в говно, "получай, тебе, видно,
мало..." И все же, хотя каждое прикосновение и отдавало острой болью, но
она не доходила до предела возможного, когда изгоняются все мысли,
ломаются дела, и остается только она - БОЛЬ. Меня реже бросало в тяжелый
холодный пот, не дрожали руки, не мутилось в глазах. Не БОЛЬ, а так -
похожа на зубную, обычную, которую можно согреть, успокоить или отвлечь, и
все-таки - жить!..
Я переводил за деньги чудовищные тексты ученых, с немногими общался,
гулял, смотрел на реку из окна собственной кухни, пил чай в вечерней
тишине, слушал редкие звуки на лестнице, напоминающие о жизни дома. И
думал, что так будет всегда. Как я теперь догадываюсь, я был почти
счастлив, хотя значения этого слова никогда не понимал.

9.

У меня появился приятель, его звали Генрих. Он был математиком и полная
противоположность мне - высокий, очень худой, с ежиком седеющих волос. Он
тоже был одинок, но умел устраивать свой быт правильно, к нему даже ходила
женщина раз в неделю убирать квартиру и готовить еду, он слушал музыку и
говорил о свободе, о Бердяеве, которого постоянно читал.
Я не читал Бердяева и уважал Генриха за умные речи, за то, что он
логик, много знает о науке, написал диссертацию у известного ученого. К
нему можно было зайти в любое время, но не вечером - он рано ложился,
соблюдал режим. Придешь, он полеживает на кровати, пальцем подпер щеку,
рядом томик с любимым Бердяевым. Он говорит мне о свободе, воле,
религии... а я наслаждаюсь его креслом, чистой светлой комнатой, покоем и
стараюсь незаметно положить ноги на маленькую табуретку, которую приметил
под столом... Генрих ничего не понимал в людях, он не смотрел на меня, не
видел, и это нравилось мне. Мой образ, возникший у него в самом начале,
оставался нетронутым, его устраивало это, и меня тоже: