"ПОГРАНИЧНАЯ ЗАСТАВА" - читать интересную книгу автора (Игнаткович Г. М., Мельничук Виталий А.,...)Май Котлярский. Обретешь в боюИюль 1938 года. Японские милитаристы уже захватили значительную территорию Китая, в том числе Маньчжурию, превратив ее в плацдарм для нападения на СССР. Подразделения японской армии, флотилии на Амуре и Уссури, погранстража устраивали бесконечные провокации, конфликты на советской границе. Одной из таких провокаций явилось вторжение японских войск на советскую территорию у озера Хасан. Их ближайшей целью был захват района, прилегающего к заливу Посьета, откуда открывался путь к Владивостоку. Заслоном перед ними встали немногочисленные пограничные заставы Посьетского погранотряда. «Японское командование Хунчуна заявляет открыто о намерении взять боем высоту Заозерная». «20 июля 1938 г. против участка Посьетского пограничного отряда отмечено появление новых войсковых групп японо-маньчжур в районе высоты западнее оз. Хасан». «Как успешно окончившим школу младшего комсостава, присвоить звание отделенных командиров… Батаршину Гильфану… Чернопятко Ивану…» «Батаршин и я из Донбасса. До призыва работали маркшейдерами на Голубовке.[3] Конторки наши метров сорок друг от друга. Мы с Гильфаном вместе в кино и на танцы ходили, ухаживали за девчатами. Мы с ним друзья: из одной ячейки комсомола, одна у нас шахта, одна специальность и одно желание, где служить, если призовут. В 1936 году осенью мы пошли в райвоенкомат на комиссию. Там объявили, что есть места в полку поближе, в нашей области. Я говорю: «Нет, пошлите меня на Дальний Восток, на границу». Гильфан просил то же самое. После выпуска из школы младшего комсостава меня назначили в маневренную группу. И не на отделение, а сразу младшим комвзвода. Вскоре командир уехал — оставили за него. Уже несколько месяцев я возглавлял 20 пограничников… Ответственность велика. Доверие поднимает. Стараюсь изо всех сил. И тут команда — «В ружье!». Вывел взвод в подкрепление заставы на сопке Заозерная. В помощники мне дали Батаршина. Мы оба этому обрадовались». «В связи с данными о сосредоточении… около полка пехоты, полка конницы с артиллерией и об усилении состава японских и маньчжурских частей на границе приказываю: 1. Немедленно привести все части дивизии в полную боевую готовность…» «24 июля на рассвете боеготовность нашего гарнизона на Заозерной проверяли начальник Посьетского погранотряда полковник Гребенник и комиссар отряда Игнатов. Хоть и бывает, что в сутки спишь не больше часа, зато окопы полного профиля, и проволочные заграждения, и фугасы, заложенные на подступах под руководством начинженерной службы лейтенанта Виневитина, командование одобрило. Граница идет прямо по гребню. Здесь мы и заняли позиции: если полезут самураи с маньчжурами, не смогут держать нашу территорию под огнем. Комиссар отряда предупредил: враг явно затевает небывалую провокацию — разведку боем прочности наших рубежей. Это проверка и нас самих, чего мы стоим. Я спросил Игнатова: «Можно перед боем вступить в партию?» Он ответил: «Вступай! Мы тебя примем. Да вот оформить вряд ли теперь успеем… Так что обретешь в бою право назваться коммунистом!» «…Со скатов высоты Заозерная в пос. Хомоку прибыло 4 чел. в штатском платье с кожаными сумками через плечо… собрали переодетых в гражданские костюмы 38 японо-маньчжур и инсценировали демонстрацию возмущения по поводу «захвата сопки советскими пограничниками»; на улице Хомоку производили киносъемку инсценированной демонстрации… Вывод: киносъемка производилась с целью клеветнической кампании в печати по адресу СССР». «В связи с подготовкой японцами крупной провокации на участке Посьетского отряда приказываю: …Оружие применять только в случае бесспорного нарушения неприкосновенности государственной границы». Так вот что значат боевые действия! Идут вторые сутки. И вторые сутки он не спит. Время помчалось — надо везде успеть, хоть разорвись. Минуты летят, словно их выстреливают из пулемета. Как был туго подпоясан — с кобурой пистолета, противогаз, сумки с гранатами на ремне, через плечо полевая сумка и бинокль, — бухнулся Чернопятко навзничь в каменистую выемку у окопа. Хоть глаза не закрывай — так угольно чернело низкое небо. Накрапывал дождь. А Иван растянулся с блаженством: целый час ему разрешено поспать! Но прежде чем он ухнул в пропасть сна, в разгоряченном сознании промелькнуло только что пережитое… Солнце било, когда взвод Ивана примчал сюда по тревоге. Сероватый с подпалиной голый гребень Заозерной приподнят на полтораста метров; впереди распахнулась ширь до синей линейки моря на горизонте. А глаза притягивались к участку границы, за который он теперь в ответе. Там, внизу, уже на маньчжурском краю, ржавые болота. Озерки как осколки разбитого зеркала. Пески с буроватой колючкой. И жалкие глинобитные фанзы нищей деревушки Хомоку вдоль пыльной дороги. Петля мутновато-тусклой реки Тумень-Ула огибает этот кусок суши — полуостров, сверху похожий на широкий треугольник. Полоска его основания и есть частичка нашенской земли. В середине этой полоски возвышается Заозерная. А за плечами на километры раскинулось озеро Хасан. Меж топким его берегом и границей — два узких, в 150–200 метров, коридора: на севере — у сопки Безымянной, на юге — близ Пулеметной горки. А если перережут эти перемычки? Западня? Вот почему и напали захватчики сначала на Безымянную. Внезапно. Средь бела дня. Используя густой туман, закрывший седловину. В лоб на Безымянную, делая короткие перебежки, высыпали цепи быстрых фигурок в мундирах цвета хаки. Мелькнули коричневатые квадратные ранцы за спиной, башмаки, гетры. Впереди в куцых плащах офицеры — в одной руке пистолет, в другой палаш. За ними торопились шеренги солдат с длинными винтовками наперевес. Сквозь окуляры бинокля солдаты показались на миг механическими, да и вся рота — какой-то игрушечной. Но уже в следующий миг стал ясен ловко задуманный японцами план: фронтальный маневр этой роты был отвлекающим. Сквозь белые клубы тумана, окружая вершину Безымянной с флангов и тыла, вплотную к огневым точкам нашего наряда вынырнули десятки других вражеских солдат. Вмиг бой перешел в рукопашную. Одиннадцать наших пограничников во главе с лейтенантом Алексеем Махалиным, а тех — больше сотни. Так что по десятку на одного. Бинокль выхватывал то удар штыком, то взмах клинка, то огненную вспышку гранаты. Иван с трудом удерживался, чтобы не побежать туда, к своим, на помощь. А тут еще ребята в один голос: — Товарищ командир! Пошлите нас на Безымянную… На выручку наряду Махалина отправил Чернопятко пять бойцов с двумя ручными пулеметами. Возглавил эту пятерку комсорг Гильфан Батаршин. На помощь махалинцам кинулись и пограничники с заставы Пакшекори, и бойцы подразделения Красной Армии. Одиннадцать во главе с заместителем начальника заставы Алексеем Махалиным, окруженные на вершине, дрались насмерть. Ни один не дрогнул. Махалин и четверо пограничников погибли. Оставшиеся в живых были ранены, но продолжали сражаться. Всю ночь японцы уносили со склонов сопки трупы своих солдат из пограничной стражи. Подкрепление, брошенное на сопку, вышибло налетчиков. Шестеро наших раненых были спасены. Вот оно, войсковое товарищество в бою! Это Иван понимал. А все же почему так неохота было ему расставаться с Гильфаном? Да и словом перекинуться не пришлось — все бегом. Правда, разве мужчины в дружбе изъясняются? Лишь на миг их глаза встретились: темные, с антрацитовым блеском — Батаршина и светло-карие, спокойные — Ивана… Кто мог знать, останутся ли они живы в ту ночь? Кто угадал бы, что Батаргдин отличится в бою за Безымянную? Вызволит группу наших тяжелораненых на Заозерной. И наконец, спасет жизнь начальнику заставы лейтенанту Терешкину. Мог ли Иван предвидеть, что, свершив это, его корешок неразлучный, станет Героем Советского Союза? А вот одно знал наперед: Гиль Батаршин — парень настоящий. Ну а остальное, считал Иван, подразумевается само собой. Взрыв. Второй… Иван вскочил, ничего не поймет. Тьма. В лицо бьет сырой ветер. — Товарищ командир! — раздался из окопа голос Быкова. — Враг ударил по той стороне сопки двумя ружейными гранатами. Бросился Иван к начальнику заставы. Лейтенант Терешкин предположил: неприятель либо прощупывает перед атакой, либо, наоборот, отвлекает. Иван бегом к Сидоренко, старшему группы пограничников на Заозерной. Тот приказал: — Взводу усилить охрану, разведать свой левый фланг по линии границы и с тыла. И еще старший лейтенант обнадежил: вскоре должна подойти поддержка с заставы Подгорная. В разведку Иван решил идти сам, взяв с собой троих надежных ребят и проводника с Рексом — лучшей розыскной собакой, которая могла очень пригодиться у подножия сопки, вдоль берега, заросшего высокой травой и камышом. Ночь черна как деготь. Да еще плотный туман. И ни звука. Бесшумные и невидимые, спускаются пограничники по скатам высоты. Внезапно собака настораживается. Все замирают. В тишине доносится шорох. Неясное постукивание. Да, ползут… Их несколько. Послышалось учащенное дыхание… Не наши ли это с Подгорной? — Стой! Кто идет? — окликнул Иван. Молчание. Спустили с повода Рекса. Он рванул во тьму. Через мгновение раздался вопль. Несколько черных фигур призраками метнулись к границе. Вслед им полетела граната. Бросились вперед: оказалось, Рекс намертво схватил за горло того, кто полз первым, остальных уложила граната, брошенная Иваном. Так сняли разведку противника, углубившуюся на нашу территорию. Неслышно тронулись дальше во тьму. Насыщенная липким туманом, она казалась засасывающе вязкой. По-прежнему темь хоть глаза выколи. Сырой туман. Наверно, поэтому Ивану и другим разведчикам почудились какие-то странные звуки. Услышали их, подходя к проволочному заграждению. Шум сдавленный, приглушенный. Приблизились. Разная бывает темнота. Родные потемки в отчем доме — нигде не спится слаще. Зовущая темь земной глубины, забоя, где должен ты взять отбойным молотком, выдать на-гора нужный стране уголек. И вот эта тьма: шевелится в ней невидимо, движется на твою землю смертельно враждебное тебе множество, побрякивая оружием, негромко звеня манерками и что-то шепча на чужом языке… Иван резко окликнул — там все стихло. Мертвая пала тишь. Он выстрелил из пистолета. Молчат. Бросил гранату — ничего. Другую… Не выдержали самураи, поднялась, загалдела целая толпа. Перебивая ее, громко раздались повелительные крики офицеров. Сотни теней метнулись врассыпную. Иван понял: его с товарищами обходят, берут в кольцо. — Огонь по правому флангу! Огоренков тотчас бросил гранату. Быков, Нарожный, Тощилин ударили из винтовок. Тьма озарилась сотнями ответных вспышек. Заискрил короткими очередями пулемет. Определив, где правый край затягиваемой противником петли, Чернопятко приказал своим по одному выходить из окружения. Сам отполз последним. А японцы яростно молотили и молотили в тумане по склону, с которого их вспугнули. Что есть духу бросился Иван к Сидоренко. В численности обнаруженного противника старший лейтенант даже усомнился. Переспросил. И немедля передал по телефону в отряд: «Госграницу нарушили подразделения полевой японской части. Около 200–300 штыков. Накапливаются для атаки с юго-восточного направления». Чернопятко выполнил приказ — доразведать левый фланг на всю глубину. После короткой стычки с неприятелем выяснилось: до 500 вражеских солдат просочилось на узкую полосу границы — береговая черта озера Хасан, с тыла окружая защитников Заозерной. Иван отправил своих четырех бойцов на позицию, передав взводу: — Открыть патронные коробки пулеметов! Заправить ленты. Приготовить гранаты к бою… Все же было командиру разведчиков лишь двадцать три — решил он сам сбегать вниз, к боевому охранению тыла своего участка. Здесь, а не на гребне предстояло ребятам первыми встретить врага. И точно, встретили — огнем «максима». Теперь, боясь опоздать к самому горячему, поспешил молодой командир на вершину сопки, где пролегала линия границы. К замыкающему, крайнему окопу левого фланга. Тут пологий подъем, — скорее всего, самураи полезут сюда. Сколько же было наших пограничников, встретивших врага? Высоту защищали застава Терешкина, взвод Христолюбова и взвод Чернопятко — 70 человек. Наступал же в ту ночь на Заозерную пехотный полк. Еще около полка наседало на Безымянную. Эти части входили в 19-ю пехотную дивизию — острие японского боевого порядка. Всего в провокации участвовали десятки тысяч японцев: две пехотные дивизии, пехотная и кавалерийская бригады, несколько танковых, артиллерийских, пулеметных и других частей усиления, а также авиация. На каждого защитника Заозерной наступало 30 самураев. Туман поредел. Иван огляделся. С южного берега озера из темноты высыпало множество приземистых фигурок, быстро скользивших к гребню высоты. До них оставалось метров пятьдесят. Окопы на удар противника с тыла не были рассчитаны, хотя лейтенант Виневитин — молодец! — «на всякий случай» велел слегка загнуть фланг, окантовав юго-восточные склоны низкими проволочными заграждениями — «спотыкачом». — Атака с тыла! — крикнул Иван. — Без команды не стрелять! Японцы поняли, что обнаружены. Словно услышав его приказ, бежавшие впереди основной массы офицеры подали какие-то команды. Тотчас вся лавина послушно разом в сотни голосов заорала, завыла пронзительно. И набегающие эти ряды полыхнули вспышками пальбы. Затенькали, зацокали по камню пули. Похолодело у Ивана в груди. На фланге всего пятнадцать хлопцев. А этих… много приближается, слишком много! Сереющая в предрассветном мареве лавина мчится пригнувшись, винтовки вперед, примкнуты длинные штыки-ножи. Повторил своим яростно: — Не-е стреля-я-ять! Гранаты к бою! Ясно, под огнем у ребят чешутся руки. Вон Быков вскакивает. Швагер запал в гранату вставил. Зуев в напряжении сжал рукоятки «максима», Но Иван Чернопятко командирским чутьем понял — выручит одно: поближе подпустить и… Вот она, орущая толпа. Палят на ходу. Щетина штыков… Сейчас! Но тут, не добегая метров двадцать, атакующие швырнули гранаты. Колючими факелами брызнули над землей десятки изжелта-багровых разрывов… Повезло — бросали в темноте, наобум. Наконец-таки! Изо всех сил вырывается: — Ого-онь! Взахлеб бьется длинная строка «максима», гулкий перестук ручных пулеметов. Дружные ружейные залпы и гранаты в лоб совпали с рывком неприятеля к нашим окопам. Огонь с пограничной меткостью. Таких снайперов-пулеметчиков, как Зуев, Кошкин, связной Захаров. Да почти в упор! Непрошеные валились со стонами и вскриками, оседали на колени, откатывались назад, перемешивая последующие цепи, с разбегу некоторые добегали до «спотыкача» — запутывались в колючей проволоке, падали, ползли… Здесь их и настигали пули пограничников. Иван целился из пистолета в прорывавшихся ближе и как хорошо отлаженный механизм метал гранаты. Напавшие швыряли свои гранаты, похожие на наши «лимонки», одна из них шмякнулась у ног Ивана. Стальная груша с нарезкой у его сапога… Две секунды. Взрыв японской «груши» — через две секунды. Нагнулся. Схватил. Кинул в японцев. Увидел, как она рванула в гуще неприятельских солдат. Потом он стал отбрасывать обратно хозяевам и другие гранаты. Огоренков, Тощилин, Зуев и другие бойцы тоже начали проворно переадресовывать «груши». Убойная сила неприятельских гранатных залпов уменьшилась, но это не означало, что удавалось отбрасывать все. Появились во взводе первые раненые, И убитый. Взрывом гранаты Ивана бросило на землю. Посчастливилось: только контузило. Вскоре почувствовал: хлюпает в сапоге что-то. Оказалось — пуля прошила мякоть ноги. Быстро сделал сам перевязку. Внезапно стрельба оборвалась. Иван увидел: откатились вояки вниз, за южные скаты. Значит, сколько их ни было, а не одолели? — Ребята, первый приступ отбили! Дозарядить оружие. Сейчас снова пойдут. Туман держал отвратительную гарь японской мелинитовой взрывчатки. Ел глаза кислый пороховой дым. Не стреляли. Тишина эта почудилась Ивану шаткой, вкрадчивой. Сколько же времени? Оказалось — 3 часа 20 минут. Не поверил: неужели прошло всего восемь минут, как началась атака противника с тыла? — Товарищ командир! Лезут с маньчжурской стороны! — доложил наблюдатель. Верно. Об этом оповестил с фронта мощный ружейно-пулеметный огонь. Было похоже, что начался общий штурм по всему участку вдоль сопок Заозерной и Безымянной. С бруствера Иван различил: из тьмы, снизу, старательно и быстро, словно полчища черной саранчи, ползут фигуры в овально вытянутых касках. С вершины гребня донесло голос начальника заставы Петра Терешкина: — Постоим, други, за советскую землю! Тягостнее не бывает — видеть, как сраженным падает на землю твой товарищ. Горестнее нет горечи, когда на твоих глазах слабеет, истекая кровью, такой же парень, как ты, твой ровесник, слабеет, распахнув ворот с зелеными родными петличками, все больше и больше белеет лицом, уходя… Так пусть не сетуют те, однообразные, будто с одной колодки, манекенчики, что попадают под шахтерски тяжелую Иванову руку. Когда осколком снаряда вывело из строя дегтяревский пулемет, а те, словно саранча, все лезли и лезли, — схватился Иван за ствол и стал крушить врагов. Чужие солдаты от него разбегались в страхе. Слышались стоны, причитания на чужом языке, кто-то рыдал истерично, многие, столбиками встав на колени, молились среди десятков убитых и покалеченных — тех, кто пришел завоевать эту землю, а сейчас пепельно-серыми грудками усеял юго-восточные скаты высоты Заозерной. В жестокой контратаке левый фланг отбил вражеский удар со стороны Дигашели. Чудовищное численное превосходство снова не помогло противнику. Побежал Иван в палатку к раненым — разжиться винтовкой. Но не отдают ребята. Мол, сделают нам перевязку — мы снова в бой… Попросил тогда бойца из своего взвода Валова, раненного очень тяжело. А тот: — Товарищ командир, винтарь не отдам. Вы меня отнесите на линию огня, сам я буду стрелять. И еще одним раненые поразили Ивана. Пограничники с пулевыми или осколочными ранениями в голову, грудь, живот лежали молча. Многие набивали патронами пулеметные магазины и ленты. Был миг — ужасом объяло Ивана. Старательные фигурки в хаки сумели незаметно подтащить станковый пулемет «гочкис», быстро и деловито установили его на треногу. Бросилось это Ивану в глаза лишь в ту последнюю долю секунды, когда пулемет, дергаясь длинным рубчатым стволом, отрывисто загукал, выплевывая веер пуль. Пал на землю ничком, вжался в нее лицом, локтями разбросанных рук, грудью, коленями. Ощутил ее каменистость, влажный дух и прогорклый запах пыли… На мгновение какое-то Иван не то чтобы вспомнил, а скорее подсознательно отметил родственность этого восприятия с очень близким: так чувствовал он землю в штреке, ведущем в земное нутро… В следующую секунду у кого-то из пограничников под рукой оказалась граната, и смолк пулемет, подавившись взрывом. Страшно ли в бешеной круговерти взрывов, стрельбы, жалящих насмерть кусков металла? Да. Но думать о том не приходилось — дрался во всю силу крепкой своей натуры. Что вело его в бою? О сокровенном не кричат. А наверное, это было оно. У каждого, пожалуй, самое святое чувство — чувство Родины. Оно включает огромное твое пространство — степи, горы, тайгу, берег океана, ту безбрежную даль, в которую глядел и не мог наглядеться в окошко вагона, пока отстукивал он колесами дороженьку от Донбасса до Приморья. И оно же — то, как раньше семья жила в развалюхе и голодала, а теперь батька — уважаемый человек, мастер угольного забоя, и стали жить, как дай бог каждому. И рефреном звучало в душе Ивана сказанное комиссаром — «Обретешь в бою». Останется ли жив? Не знал. Эх, краешком глаза — если бы он мог! — глянуть из той огненной ночи в будущее… Нет, Иван просто не поверил бы, скажи ему кто-нибудь! «Твое мужество в бою будет отмечено особо». — «Да быть того не может, — удивился бы. — А что я такое сделал особое? Не подставлять же шею под те гранаты или самураев тесак! Ну и не бежать же со своей, кровной земли…» Между тем его самоотверженная, с полной отдачей боевая работа не могла быть не замечена. Он трижды возглавил группу разведчиков, каждый раз добывал сведения, первостепенные для победы в бою. Умело, расчетливо, с тактической сметкой командовал взводом, отбив пять атак противника. И трижды вел за собой людей, контратакуя. Накрепко сплавились в нем храбрость с командирской твердостью, личный пример с хладнокровием, столь важным в трудную минуту для подчиненных. Наконец, в горячие часы отчаянной ночной схватки он собственноручно «успокоил» многих, карабкавшихся на сопку с той стороны, стреляя из станкового и ручного пулеметов, как виртуоз гранатометчик и мастер рукопашного удара. Будучи не единожды ранен, он продолжал сражаться. Мог ли Иван знать заранее, какую заслужит высокую честь? Под пулями не до почестей. Выполни боевой приказ. Убей врага. Выручи своего. И сам останься жив. Вот и все. Иван Чернопятко стал одним из тех пяти пограничников, которые первыми в пограничных войсках удостоены звания Героя Советского Союза. Михаил Иванович Калинин вручил Чернопятко Золотую Звезду № 101. За умелое командование взводом в бою при многократном численном перевесе врага присвоено ему воинское звание «лейтенант». Назначен начальником погранзаставы. Принят слушателем в Военную академию имени М. В. Фрунзе. Его именем названа улица в Горске на Донбасщине, улица, где бегал он еще мальчишкой и где продолжали жить его мать и отец. В родном Посьетском, после боев — Краснознаменном погранотряде, едва подлечился в госпитале, торжественно приняли Ивана Чернопятко в партию. И за то, что не щадил в бою ни крови, ни самой жизни, суждено ему незабываемое. Весну 1939 года страна встречала радостно, приподнято, утверждая веру в будущее. В марте открылся XVIII съезд партии Ленина. Как заведено, суммировались итоги труда народа. Обсуждался план третьей пятилетки. Делегаты одобрили курс Советского правительства — против разжигания новой войны и вместе с тем за укрепление обороноспособности Родины. Настал миг — в едином порыве встали все в Большом Кремлевском дворце. Под боевыми знаменами, чеканя шаг, приветствовать съезд коммунистов вошли шеренги делегации Красной Армии и Военно-Морского Флота. Настала тишина. Все увидели на трибуне съезда рослого, с литыми плечами и молодого (многим даже показалось — просто юного) командира в зеленой фуражке. И тут объявили: первое слово, от пограничных войск страны, имеет участник боев у озера Хасан Герой Советского Союза лейтенант Чернопятко. Делегаты съезда, как записано в стенограмме, встретили его так: «Бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают. Возгласы: «Да здравствуют пограничники!» О чем он говорил? Самому Ивану казалось, что обращается он к ребятам, с которыми работал на Голубовском руднике. К своему отцу. К матери Алексея Махалина и других полегших за Родину. Гордо назвал Иван своих бесстрашных товарищей, первых пограничников, Героев Советского Союза: командир отделения Гильфан Батаршин, лейтенант Василий Виневитин, лейтенант Алексей Махалин, лейтенант Петр Терешкин. Закончил он свое слово к съезду партии стихами. Теперь они кажутся пророческими, клятвой тех, кто вскоре встретил в дозоре на западных рубежах зыбкий рассвет 22 июня 1941 года: И если тревога охватит границы, То, в жаркую схватку идя, До полной победы готовы сразиться, Ни жизни, ни сил не щадя. Вот таким оно было — поразительное и вместе с тем закономерное будущее Ивана Чернопятко. Но ведаем это мы теперь, спустя много лет. Ведаем, прервав рассказ о боях на сопке Заозерной в ночь на 31 июля 1938 года. А тогда… Для Ивана та огненная ночь не прерывалась. Патроны кончались. Посланный за ними Захаров не вернулся. Еле отбившись последними гранатами, Чернопятко и Волков оставили себе по одной. Правее, где дрались пограничники во главе с начальником заставы Терешкиным и лейтенантом Христолюбовым, огрызался короткими очередями единственный уцелевший «максим». А еще дальше, с оконечности правого фланга, отстреливались человек десять под командой политрука Долгова. В строю оставалось не более двадцати пограничников. Иван знал, что почти все они ранены. Раскаленному схваткой Ивану показалось: дрогнуло небо. Рассекши его, качнуло и сдвинуло тьму острое лезвие рассвета. И, будто стараясь остановить зарождавшийся день, с другого берега реки, из темноты, загремела канонада. Ее поддержали пушки, установленные совсем близко, в Хомоку, у подножия Заозерной. Сопка содрогалась от разрывов, со смрадом и багровым пламенем кромсавших ее. Наземное наблюдение и аэрофоторазведка уточнили: с рассветом 31 июля по Заозерной, Безымянной и подходам к ним открыли огонь 40 батальонных, полковых и 10 тяжелых, дивизионных орудий. Артиллерия против горстки пограничников! 50 пушек против 20 солдат. По две с лишним на брата… Это последняя надежда захватчиков. Прикрываясь пушечной пальбой, нападавшие бросились на штурм уже не фронтальными колоннами, а более подвижными группами, по-видимому полувзводами. Тут осколками снаряда и разбило ручной пулемет, ранило Ивана. Под ураганным огнем связист Волков подтащил ящик гранат. Бросать их Иван научил Волкова по-своему: сдернуть с предохранителя и не сразу бросить — дать сработать рычагу; щелкнув, он надавит на боек, тут надо сразу, метнуть — и граната срабатывает в самой гуще врага. Или так: увидят, как ползут снизу, — не бросают гранату, а спускают ее по склону; пока докатится — и взрыв. Как кость в горле эти гранатометчики для штурмующих. Сразить старались их из ручных пулеметов, выцеливали их снайперы, обкладывали огнем из миномета. Чернопятко с Волковым притихли, не шевельнутся. Очередная группа решит, что с ними покончено, рванется вперед — а тут им снова в упор полетят гранаты. Вот так вдвоем с Волковым они и сражались. А когда патроны и гранаты кончились, швырнул Иван в ближних к нему со злости камень — те в разные стороны шарахнулись, ожидая взрыва… Осколками снарядов были ранены почти все герои Заозерной, многие по два раза. Пал умелый и мужественный командир старший лейтенант Сидоренко. Чередовались у «максима» лейтенант Терешкин и замечательный пулеметчик Тараторин: ранят одного — стреляет другой. Сменялись, пока снарядом не разбило «максим». Был тяжело ранен Терешкин. Тараторин погиб, когда перевязывал командира. Лейтенанта Христолюбова почти одновременно ранило в руку и голову. Выбыли из строя отважные пулеметчики: Зуев, Ермолаев, Жиленков. Сраженный осколком в голову, упал Чернопятко, и тут же пуля еще раз пробила ногу. Это было в ту ночь его четвертое ранение. Что упал Иван, залитый кровью, не знал его друг Гильфан Батаршин. Не знал. А все же именно в те тяжкие минуты, во тьме, под вражеским огнем, искал Ивана, спешил ему на помощь. «Заводной» — давно уж прозвали так ребята комсорга Батаршина за неуемную его энергию. Казалось, помимо обычных человеческих сил парня «дозаряжает» какой-то дополнительный аккумулятор высокого напряжения. Бывало, все безмерно устали — а Гильфан у товарища, что послабее, часть груза себе на плечи взвалит. А если кому-то в наряде или работе достается что-то потруднее, Гильфан мгновенно сам за это берется. И вот ночной бой, где дороже всего умение сориентироваться в обстановке, сметка, напористость. Нет, не зря горячего, быстрого, с «заводным» характером Батаршина назначили во главе группы бойцов в секрет — передовой наблюдательный пост на наиболее опасных подступах со стороны противника. Седловинка меж двух сопок. Лишь незаметная точечка среди камней в зарослях тростника, на самой нити границы. Но именно отсюда командир отделения Батаршин обнаружил хитроумный маневр врага. Создавая видимость подготовки к атаке на Безымянную, неприятель на самом деле бросил со стороны ее сотни штыков на штурм Заозерной. Главная ставка захватчиков — на внезапность, на неожиданный удар с фланга — была бита благодаря своевременному и точному сообщению Батаргаина. А вскоре он сам пулеметным огнем окатил первые вражеские цепи, пытавшиеся просочиться к тонкой береговой полоске Хасана и тем самым отрезать гарнизон Заозерной. Заозерная… Гильфан понимал, что она — основная цель врага. А там, на гребне сопки, в каменистой земле был окоп, отрытый его руками. Там дрались и гибли товарищи, нет, братья его с первого дня службы на границе. Там бился — единая с Гильфаном шахтерская кровь и плоть — неразлучный корешок Ваня Чернопятко… Конечно, он крепь Ивана знал, знал, что стреляет тот без промаха, да и мало кто сдюжит удар его пудового кулака. Вначале он за Ивана как-то и не беспокоился. Но дрогнуло сердце, когда на сопку обрушился шквальный орудийный огонь и увидел Гильфан, как вражеская солдатня старается добить наших раненых… Будто кольнуло зловеще: а если ранен Ивам? Что там сейчас, на Заозерной? Батаршин не мог еще знать, что в это время выбыл из боя начальник заставы Петр Терешкин. Пуля пробила ему руку; второй раз ранило — разворотило ключицу взрывом гранаты, угодившей под «максим», из которого он строчил по врагу; а вовсе вывел из строя осколок снаряда, раздробив левое бедро. Бинты уже кончились, перевязали его, разорвав простыню. Но начальник заставы прежде всего заботился не о себе — доковылял до палатки, где лежали раненые его бойцы. Поднял всех, повел вниз к Хасану, идя замыкающим. Близился рассвет. Бой еще продолжался. Хотя на позициях Заозерной оставалось буквально несколько пограничников, противник после огромных потерь в живой силе все никак не осмеливался пойти на решительный приступ и лишь сыпал на сопку град артиллерийских снарядов. Зато, заметив группу раненых — они брели, белея повязками, поддерживая друг друга, тяжелых несли на носилках, — враг открыл по ним сильный пулеметный огонь. Терешкин приказал залечь, рассредоточиться по двое-трое и ползком пробираться вниз, к озеру, и далее на сборный пункт, к высоте 68,8. Туда, как он знал, подтягиваются силы резерва и армейские подразделения. И Петр Терешкин, слабея, снова пополз последним, когда убедился, что ни один раненый боец заставы не оставлен. Охоту вражеских солдат за ранеными Гильфан Батаршин заметил на скатах правого фланга Заозерной: сверху за камнями двое торопливо устанавливали пулемет, а со стороны, наперерез ползущим раненым, короткими перебежками приближалось около взвода юрких фигурок в хаки и высоких касках. Мгновенно Гильфан прицелился и длинной очередью из ручного пулемета срезал обоих за камнями, у тупо задравшегося дульца с «грушей». Тут же Батаршин перекинул сошки своего «дегтяря» на другую сторону и ударил в лоб юрким — те заметались, побежали в разные стороны. А он еще метнул туда, где их было больше, гранату. — Что, не нравится? — кричал им Гильфан. — Шакалы! Мародеры! Не нравится из охотника стать дичью?.. Враг бежал. А под прикрытие пульсирующего огонька его пулемета к Гильфану потянулись свои. Еще горя этой скоротечней схваткой, он помог пострадавшим в бою достигнуть берега, каждого спрашивая: — Где Иван Чернопятко?.. Нет, эти бойцы с вечера его не видели: они были на правом фланге, а Иван — на левом… Отбивая наскоки отдельных группок врага, пытавшихся охватить Заозерную с тыла, Батаршин с Еменцовым двигались в камыше вдоль подошвы сопки. Патроны в дисках пулемета кончились, теперь Гильфан сжимал в одной руке лишь гранату, а в другой — наган. Продвигаясь вперед, они обнаружили двух раненых из тех, кого вывел из палатки Терешкин. Вмиг обрушились на Гильфана и радость, и боль: ребята твердо сказали, что Иван жив, весь изранен, в тяжелом состоянии, но товарищи вынесли его с поля боя. Не оставили никого. — А лейтенант Терешкин где? — спросил Гильфан. Кто-то из раненых протянул неуверенно: — Нас-то он направил, поторапливал… А сам вроде бы тоже пополз позади… — Вроде бы! — вскипел Батаршин. — Да вы что? Потеряли начальника заставы?! А если он в их лапы попадет? Или изойдет кровью один в этой осоке? Батаршина будто обожгло: а что, если лейтенант смог сползти вниз, а здесь силы его оставили? Помочь некому. Надо проверить кустарник… И хотя вокруг, на сопке, по берегу и в озере, густо рвались снаряды и становилось все светлее, а значит, неприятель легче мог их заметить, хотя Гильфан понимал, что им самим с каждой минутой сложнее будет выбраться, он первым, а за ним остальные поползли осматривать заросли. И Гильфан наткнулся на лежавшего в траве, обессилевшего от потери крови и уже терявшего сознание лейтенанта Терешкина. Вот что вспоминал позднее сам начальник заставы героев на Заозерной: «— Вас перевязать надо, — были первые слова Батаршина, но перевязать оказалось нечем. — Ну хорошо, — решил Батаршин, — мы вас, товарищ начальник, доставим в тыл или вместе умрем. Они смастерили носилки из двух винтовок и плаща. Когда меня на них положили, я почувствовал невыносимую боль от ран… В это время три снаряда упали в озеро неподалеку. Японцы нас обнаружили. Пришлось пробираться ползком… На высоте, что восточнее Безымянной, заметны люди. Наши это или нет, мы не знаем… Батаршин вызвался проверить. — Я пойду к ним один; если это японцы — я брошу гранату и покончу с собой; если свои — приду к вам на помощь». Оказалось — свои! Танкисты, двигавшиеся на выручку защитникам Заозерной. Прямо на танке они подвезли раненых к реке. Через нее лейтенант Ратников, Батаршин и другие пограничники вплавь доставляли на себе раненых товарищей и их оружие на тот берег, где находился санитарный пункт. Восемь раз переправлялся так через реку Гильфан Батаршин. Возможно, сил ему добавило известие, что Иван Чернопятко уже здесь, жив и даже будто бы заверил медиков, что помирать пока не собирается… Рассвет наступил, словно единым взмахом отодвинув липкий сумрак, тьму, столь любимые всеми, пытающимися нарушить советскую границу, всеми — от мелких контрабандистов до матерых агрессоров. В режуще-ясном, чистом свете утренней зари особенно четко виделись события минувшей ночи. Пограничники свой долг выполнили с честью: выиграли сдерживающий бой с чудовищно превосходящими силами врага, дав возможность выдвинуть к границе части Красной Армии. 31 июля, в 6 часов 37 минут, командующий Краснознаменным Дальневосточным фронтом Маршал Советского Союза В. К. Блюхер приказал открыть по захватчикам артиллерийский огонь. Весь мир помнит, с каким позором бежали от высоты Заозерной горе-завоеватели под сокрушительными ударами советских стрелковых частей, артиллерии, танков и боевой авиации. «…Громадные потери, понесенные противником в боях 31 июля, настолько его потрясли, что… японские генералы не нашли ничего лучшего, как объявить в своих газетах, что пограничники на высоте Заозерная были «прикованы цепями к столбам». «Сразу же после боя в ночь на 31 июля подали заявления о приеме в ВКП(б) раненые комсомольцы товарищи Шляхов и Бигус, и после этого приток заявлений не прекращался… В партию был принят 51 чел., а комсомол вырос почти на 300 чел.». Испытание прочности дальневосточных рубежей страны окончилось для «завоевателей» и претендентов на земли советского народа плачевно. Захватчиков изгнали с советской земли. Иначе и быть не может, если грудью своей закрывают Родину-мать ее сыны. Теперь мы хорошо знаем, что провокации на дальних рубежах задумывались захватчиками как своеобразный «экзамен». Вот как объясняли их уже после Великой Отечественной войны. Из показаний офицера японского генштаба Танака Рюнти Международному военному трибуналу в Токио, 1946 год: поражение у озера Хасан «заставило серьезно задуматься о готовности японской армии к большой войне». Из выводов сотрудника госдепартамента США Дж. Макшерри: «Демонстрация советской мощи в боях на Хасане и Халхин-Голе имела далеко идущие последствия, показав японцам, что большая война против СССР будет для них катастрофой…» Так грозным эхом отозвалось мужество тех, кто дрался у озера Хасан и на реке Халхин-Гол. …В 1941 году Чернопятко и Батаршин досрочно закончили военную академию. Весь свой боевой опыт, все знания отдали они защите Родины в дни Великой Отечественной войны. Настал победный 1945 год. Народы всей земли потребовали осудить зачинщиков минувшей мировой войны, навечно заклеймить и сам акт агрессии как преступление против человечества. В Нюрнберге состоялся процесс над главными нацистскими преступниками, в Токио — процесс по делу главных японских военных преступников. В Токио вместе с другими свидетелями были вызваны из СССР два пограничника, двое из тех, кто первыми с оружием в руках встретил нападение захватчиков у озера Хасан. Американской защите не удалось обелить поджигателей войны на Дальнем Востоке — неопровержимые свидетельства участников боя у озера Хасан были учтены трибуналом. Как же были счастливы Иван и Гильфан, сидя рядышком в самолете! В нашем самолете, с красными звездами. Наконец-таки они летели домой! Однако над Японским морем разыгрался ураган. Когда до родного берега оставалось всего около полусотни миль, самолет тряхнуло с чудовищной силой, и он, потеряв управление, рухнул в штормящее море… Но по-прежнему рядом их имена — «Гильфан Батаршин» и «Иван Чернопятко». На бортах двух белоснежных океанских судов. В Находке — порту приписки. Или в дальних морях. Рыбаки-дальневосточники назвали именами героев-пограничников два больших траулера. Команды судов вместе выходят на путину, ловят рыбу, соревнуются. И когда дозорные с берега, с палубы сторожевика или с борта вертолета узнают эти белоснежные корабли, пограничники говорят уважительно: — Наши службу несут. |
||
|