"Томас Манн. Непорядок и раннее горе (Новелла)" - читать интересную книгу автора

доживающие свой век у себя на родине, на языке "больших"
именуются "предками". Что касается "маленьких", Лорхен и Байсера,
которые обедают наверху с "сизой Анной", прозванной так за сизые щеки, то
они, следуя примеру матери, зовут отца просто по имени - "Абель".
Это милое, фамильярно-доверчивое обращение звучит необычайно потешно,
особенно когда его лепечет сладкий голосок пятилетней Элеоноры, - судя по
сохранившимся детским фотографиям госпожи Корнелиус, она очень похожа на
мать, и профессор в ней души не чает.
- Старикашечка, - вкрадчиво говорит Ингрид и кладет свою большую, но
красивую руку на руку отца, который, следуя бюргерскому, не лишенному
здравого смысла обычаю, восседает во главе семейного стола, напротив жены,
- слева от него сидит Ингрид. - Милый родитель, разреши мне коснуться
того, что, бесспорно, улетучилось из твоей памяти.
Сегодня после обеда должен состояться "детский крик на лужайке", с
селедочным салатом в качестве гвоздя программы. Так что не падай,
пожалуйста, духом и не унывай: в девять часов все будет кончено.
- А? - - говорит профессор, и лицо у него вытягивается. - Ну что ж,
хорошо. - И он кивает толовой в знак того, что подчиняется неизбежности, -
А я думал... Разве сегодня? Да, да, четверг. Как время бежит!
И когда же они пожалуют?
- В половине пятого, - отвечает Ингрид, которой брат неизменно уступает
первенство в переговорах с отцом. Значит, у Корнелиуса еще есть время
отдохнуть наверху, куда не доносится шум. От семи до восьми он все равно
гуляет, а при желании может даже ускользнуть через террасу.
- О! - бурчит Корнелиус, как бы подразумевая: "Не надо преувеличивать!"
Но тут вступает Берт:
- Ведь это единственный вечер, когда Ваня не занят в спектакле.
В другой день ему пришлось бы уйти в половине седьмого. Гости были бы
очень огорчены.
"Ваня", Иван Герцль, первый любовник, восходящее светило
Государственного театра, в большой дружбе с Ингрид и Бертом, которые
частенько пьют у него чай и навещают его в театральной уборной. Он артист
новейшей школы и, с точки зрения профессора, ведет себя на сцене крайне
неестественно: принимает вычурно-танцевальные позы и надсадно воет.
Профессора истории этим не купишь, но Берт крепко подпал под влияние
Герцля и даже стал подводить глаза, что не раз уже вызывало неприятные, но
остававшиеся беа последствий объяснения с отцом. С бесчувственностью
юности к душевным терзаниям старших Берт заявляет, что все равно он будет
подражать Герцлю в каждом его движении не только если изберет карьеру
танцора, но даже и сделавшись кельнером в Каире.
Корнелиус, вздернув брови, склоняется перед сыном, тем самым
подчеркивая учтивую сдержанность, отличающую его поколение. Ирония этой
немой сцены лишена назидательности и не имеет прямого адреса:
Берт в равной мере волен отнести ее к себе и к сценическим дарованиям
своего друга.
- А кто еще придет? - спрашивает хозяин дома.
Ему перечисляют ряд имен, более или менее знакомых, - тех, кто живет
здесь же в предместье или в городе, а также нескольких гимназических
подружек Ингрид. Кстати, надо созвониться еще кое с кем, например, со
студентом и будущим инженером Максом Гергезелем. Произнося это имя, Ингрид