"Томас Манн. Тонио Креген (Новелла)" - читать интересную книгу автора

размаху - это выглядело опасным паденьем! - и увлекает за собой кавалера.
Он, видимо, так расшибся, что даже позабыл о своей даме; едва
приподнявшись, он трет с гримасой боли свое колено, а девушка, оглушенная
паденьем, все еще лежит на полу. Тут Тонио Крёгер выступил из темноты,
взял ее за руки и бережно поднял. Напуганная, смущенная, несчастная, она
подняла на него глаза, и ее нежное лицо внезапно залилось краской.
- Tak! О, mange Tak! [Спасибо! Большое спасибо! (дат.)] - проговорила
она, снизу вверх глядя на него темными влажными глазами.
- Вам больше не следует танцевать, фрейлейн, - мягко заметил он. Еще
раз оглянулся на тех, на Ганса и Ингеборг, и ушел из зала. Пройдя через
веранду, он поднялся к себе в комнату.
Он был опьянен праздником, в котором не принимал участия, утомлен
ревностью. Как раньше, все в точности как раньше! С пылающим лицом стоял
он в темном углу, страдая из-за вас, белокурые, жизнелюбивые счастливцы, и
потом, одинокий, ушел к себе. Кому-нибудь следовало бы теперь прийти!
Ингеборг следовало бы прийти, заметить, что он ушел, тайком прокрасться за
ним и, положив руку ему на плечо, сказать: "Пойдем к нам! Развеселись! Я
люблю тебя!.." Но она не пришла. Ничего такого не случилось. Все было как
тогда, и, как тогда, он был счастлив. Ибо сердце его жило. А что же было
все то время, когда он становился тем, чем был теперь? Оцепененье,
пустота, лед и - дух! И еще - искусство!
Он разделся, лег, потушил свет и стал шептать в подушку два имени,
несколько целомудренных северных слогов, которые для него означали его
любовь, его страданья, счастье, а также жизнь, простое горячее чувство и
родину. Он оглядывался назад, на годы, прожитые с того дня по нынешний.
Вспоминал о мрачных авантюрах чувства, нервов, мысли, видел самого себя,
снедаемого иронией и духом, изнуренного и обессиленного познанием,
изнемогшего от жара и озноба творчества, необузданно, вопреки укорам
совести, бросающегося из одной крайности в другую, мечущегося между
святостью и огнем чувственности, удрученного холодной экзальтацией,
опустошенного, измученного, больного, заблудшего, и плакал от раскаяния и
тоски по родине.
Вокруг было темно и тихо. И только снизу, приглушенная, убаюкивающая,
доносилась до него сладостная и пошлая мелодия жизни.
Тонио Крёгер продолжал жить на севере и, выполняя свое обещание, писал
Лизавете Ивановне, испытанному другу.
"Милая Лизавета, обитательница далекой Аркадии, куда скоро ворочусь и
я! Вот наконец некое подобие письма, оно, вероятно, разочарует Вас, ибо
будет содержать одни лишь общие рассуждения. Не то чтобы у меня не было о
чем рассказать; кое-что мне все-таки довелось пережить, - на свой лад,
конечно. Дома, в моем родном городе, меня чуть было не арестовали...
Но об этом я расскажу Вам устно. У меня теперь бывают дни, когда я
предпочитаю философствовать на общие темы, а не рассказывать историйки.
Помните ли Вы еще, Лизавета, что однажды назвали меня бюргером,
заблудшим бюргером? Так Вы назвали меня в час, когда я имел оплошность
вслед за другими признаниями заговорить с Вами о моей любви к тому, что я
называю жизнью. И вот я спрашиваю себя: сознавали ли Вы тогда, как близки
Вы к истине, как тесно связаны друг с другом моя бюргерская сущность и моя
любовь к "жизни"? Нынешнее мое путешествие вновь заставило меня об этом
задуматься...