"Альберт Захарович Манфред. Три портрета эпохи Великой Французской Революции " - читать интересную книгу автора

возникают новые недоуменные вопросы.
Как объяснить, что этот индивидуалист, анахорет, сторонившийся людей,
укрывавшийся от них в потайных убежищах, стал в своей второй, посмертной
жизни вождем и учителем восставших против феодального мира народных масс?
Как совместить образ одинокого, чурающегося людей скитальца, каким знали
Руссо при жизни, и почти титаническую фигуру идеолога величайшей из
революций той эпохи, непререкаемого авторитета самых смелых, самых
решительных ее борцов - якобинцев?
Эти лежащие на поверхности противоречия очевидны для всех. Есть и иные
противоречия, связанные с его творчеством, с его идейным наследством; может
быть, они менее заметны, но заслуживают такого же внимания.
Руссо считают, и с должным основанием, родоначальником или, скажем
осторожнее, одним из основоположников того направления в художественной
литературе, которое принято называть сентиментализмом. Под этим термином
обычно понимают то увлечение чувствительностью, которое было характерно для
ряда писателей XVIII столетия: Гольдсмита, Т. Грея, Лоренца Стерна в Англии,
аббата Прево, Жан-Жака Руссо, Бернардена де Сен-Пьера во Франции, Н. М.
Карамзина, И. И. Дмитриева в России и т. д.
Но ведь Руссо, которому и в самом деле была присуща повышенная
чувствительность и в творчестве и в повседневной жизни, о чем он сам поведал
на страницах "Исповеди", - Руссо в то же время в странном противоречии с
этой смягченной и смягчающей, нередко омытой слезами чувствительностью был
писателем и мыслителем, вдохновлявшим суровых людей 93-го года на
беспримерные подвиги, неукротимую энергию действия. Общепризнанный глава и
самый авторитетный представитель сентиментализма в литературе стал идейным и
духовным вождем революционной диктатуры якобинцев, железной рукой ввергавшей
в небытие всех, кто пытался встать на ее пути. Некоторые авторы были склонны
даже драматизировать ситуацию. Так, Альбер Менье пытался, по контрасту,
сопоставить образ Жан-Жака, невинно срывающего в саду цветы, с палачом
Сансоном, отрубающим головы жертвам гильотины4. Само это сопоставление
насильственно и тенденциозно. Но противоречие действительно очевидно.
Как его объяснить? Как совместить эти два столь разных начала? Логика
рассуждений закономерно подсказывает и другие недоуменные вопросы.
Ведь идейное наследие Руссо, его мысли, его заветы стали политическими
скрижалями не только для якобинцев, но и для дореволюционного Мирабо, а
позже для жирондистов - не всех, но по крайней, мере некоторых из них,
наиболее заметных: Манон Ролан, этой "Жюад жирондизма", ее друга и
влиятельного политика Бюзо, лидера Жиронды Пьера Бриссо. А ведь эти две
группировки, выступавшие вначале как союзники против общего противника,
вскоре стали врагами столь непримиримыми, что их вражду могла утолить только
смерть. И жирондисты, предавшие революционному трибуналу, несмотря на
депутатскую неприкосновенность, Жан-Поля Марата, а затем убившие его
кинжалом Шарлотты Корде, и якобинцы, отправившие на эшафот жирондистских
депутатов, - те и другие взывали к памяти и брали защитником своих действий
великого учителя - Жан-Жака Руссо.
Как объяснить эти рожденные и самой жизнью, и идейным наследием Руссо
противоречия? И разве они на этом кончаются? Разве не напрашиваются новые
недоуменные вопросы? Наконец, - и это, быть может, важнее всего - следует
задуматься над тем, почему не только при жизни, но и десятилетия, даже
столетия спустя после смерти Руссо его имя продолжало вызывать ожесточенные