"Осип Мандельштам. Четвертая проза" - читать интересную книгу автора

и грубый башмак-протез напоминает деревянное копыто.
Кто мы такие? Мы школьники, которые не учатся. Мы комсомольская
вольница. Мы бузотеры с разрешения всех святых.
У Филиппа Филиппыча разболелись зубы. Филипп Филиппыч не пришел и не
придет в класс. Наше понятие учебы так же относится к науке, как копыто к
ноге, но это нас не смущает.
Я пришел к вам, мои парнокопытные друзья, стучать деревяшкой в желтом
социалистическом пассаже-комбинате, созданном оголтелой фантазией
лихача-хозяйственника Гибера из элементов шикарной гостиницы на Тверской,
ночного телеграфа или телефонной станции, из мечты о всемирном блаженстве,
воплощаемом как перманентное фойе с буфетом, из непрерывной конторы с
салютующими клерками, из почтово-телеграфной сухости воздуха, от которого
першит в горле.
Здесь непрерывная бухгалтерская ночь под желтым пламенем вокзальных
ламп второго класса. Здесь, как в пушкинской сказке, жида с лягушкой
венчают, то есть происходит непрерывная свадьба козлоногого ферта, мечущего
театральную икру, с парным для него из той же бани нечистым - московским
редактором-гробовщиком, изготовляющим глазетовые гробы на понедельник,
вторник, среду и четверг. Он саваном бумажным шелестит. Он отворяет жилы
месяцам христианского года, еще хранящим свои пастушески-греческие названия
- январю, февралю и марту... Он страшный и безграмотный коновал
происшествий, смертей и событий и рад-радешенек, когда брызжет фонтаном
черная лошадиная кровь эпохи.

4


Я поступил на службу в газету "Московский Комсомолец" прямо из
караван-сарая Цекубу. Там было двенадцать пар наушников, почти все
испорченные, и читальный зал, переделанный из церкви, без книг, где спали
улитками на круглых диванчиках.
Меня ненавидела прислуга в Цекубу за мои соломенные корзинки и за то,
что я не профессор.
Днем я ходил смотреть на паводок и твердо верил, что матерные воды
Москва-реки зальют ученую Крапоткинскую набережную и в Цекубу по телефону
вызовут лодку.
По утрам я пил стерилизованные сливки прямо на улице из горлышка
бутылки.
Я брал на профессорских полочках чужое мыло и умывался по ночам, и ни
разу не был пойман.
Туда приезжали люди из Харькова и из Воронежа, и все хотели ехать в
Алма-Ату. Они принимали меня за своего и советовались, какая республика
выгоднее.
Ночью Цекубу запирали, как крепость, и я стучал палкой в окно.
Всякому порядочному человеку звонили в Цекубу по телефону, и прислуга
подавала ему вечером записку, как поминальный листок попу. Там жил писатель
Грин, которому прислуга чистила щеткой платье. Я жил в Цекубу как все, и
никто меня не трогал, пока я сам не съехал в середине лета.
Когда я переезжал на другую квартиру, моя шуба лежала поперек пролетки,
как это бывает у покидающих после долгого пребывания больницу или у