"Александр Малышкин. Поезд на юг (Советский рассказ двадцатых годов)" - читать интересную книгу автора

лакированными ридикюлями. Они лепетали:
- Пишите, пишите! Женечка, вечером холодает, обязательно вынь кофту!
Сонечка, в Ялте не забудь к Софье Андреевне!
И Женечка, голорукая, исцелованная глазами ухаживателей, с прельщающей
родинкой под темным глазом, избалованно-надломанно кричит:
- Скажите Владимиру Александровичу!.. Он обещал похлопотать... - И еще
что-то про местком, в который надо сообщить, про Харьков, из которого
непременно, непременно открыткой.
Вторая - сочная толстуха в шелковой юбке - о, из нее выйдет очень
уютная городская и дачная мама, из тех, что с одышкой отчаяния и
множеством кулечков всегда опаздывают, догоняя трамвай, - вторая только
кивает пышно-белокурым ворохом головы и разнеженно улыбается, должно быть.
- Мама, не забудь кормить Туську, - впрочем, кричит и она.
И у обеих, словно пьяные, блестят глаза. О, вижу, какие комнаты за
этими девицами - похожие на музей мебели, чехлов, полочек, безделушек,
сохраняющих дыхание старой чиновной барственности, комнаты тысяча
девятьсот десятого - четырнадцатого года, удачливо пронесенные через
бурелом революции до наших отдыхающих безопасных дней. И после этих
страшных лет - в первый раз, по-старому, в Крым, в Крым!
Пришел военный, с нашивками командира полка, парнюга лет тридцати, с
бабьим, облупленным ветрами деревенским лицом, которое заранее улыбалось
на все с добродушной неловкостью. Через полчаса я уже знал, что его зовут
Григорий Иваныч и что он готовился в академию, но срезался по
общеобразовательным, а теперь готовится опять - и теперь уже выдержит,
обязательно выдержит, назло вот этим элегантным чемоданчикам и всем
мамашам на свете.
- Тоже на поправочку? - спросил меня Григорий Иваныч любезным тенорком,
сложив на коленях огромные багровые руки.
- Да, на юг, - ответил я и подумал, глядя на него с восхищенной
завистью: "Тебе-то еще какая поправочка нужна, черт возьми!"
И, словно отвечая, он улыбнулся мне страшной улыбкой, улыбкой контузии,
вдруг скомкавшей его цветущие скулы, молниеносной улыбкой, которую надо
смигивать в сторону, как слезу. Через улыбку прорвалась ночь какого-то
боя, искаженный мрак, чудящееся везде ползучее убийство...
"Ага, - подумалось мне со злорадным успокоением, - и ты, ты знаешь это!"
Пришла, наконец, какая-то угрюмая супружеская пара, которую, судя по ее
обиженному и измотанному виду, судьба бросала черт знает куда: то
лавочниками в Воронеж, то в кассу Лебедянского кооператива, то в Москву на
железную дорогу - и везде под разор, под сокращение... И били, ликуя,
последние звонки, и зашарахались, махая платками, мамаши, чуть не сбитые с
ног бешеными тележками носильщиков, - и вот уже скачет и гудит кругом
дремучий лес вагонов, и вот уже ввинчиваемся в золотую пыльную пустоту...
До свиданья, Москва!

Мы с Григорием Иванычем привстали, смотрим через головы девиц в
крутящееся под нами прощальное марево крыш.
И вдруг вижу искоса, что Григорий Иваныч поймал глазами родинку под
Женечкиной ресницей и растерялся, и ворует ее - по-мальчишечьи, наскоро,
боязливо ворует...
"Не стоит, Григорий Иваныч, - хочется Мне сказать ему. - Там