"Лео Малле. Смерть ростовщика ("Нестор Бюрма") " - читать интересную книгу автора

средней статистической единицы, не укрепленный никаким дополнительным
запором, он, можно сказать, сам открылся при одном виде моего специального
приспособления для чистки трубки, открывания банок и т. д. Я бы предпочел
более серьезное сопротивление. Судя по всему, Баду не опасался ни
взломщиков, ни любопытных. Столь чистая душа не для меня.
С виду комната не изменилась. По-прежнему чистая, по-прежнему суровая,
с тем же потертым ковром и одеждой на спинке стула.
Через открытое по случаю первого весеннего дня окно в комнату мягким
нежным ветерком доносило шум улицы.
Я принялся за дело. Сам не зная точно, что ищу, я обыскивал одежду и
нашел лишь одно письмо, отправленное 5 января из Нанта и начинающееся
словами: "Мой дорогой племянник... " Подписавшая беспокоилась о будущем
молодого человека, не одобряла его ссору с отцом, а равным образом и отца,
считавшего сына никчемным, и надеялась, что все обойдется. Племянник
ответил, и, как - положено человеку аккуратному, завсегдатаю архивов,
сохранил копию ответа, - разве что я держал в руках самое письмо, по
размышлению не отосланное. В двух словах, он протестовал против своей,
объявленной "городу и миру" ни к чему не пригодности, заявлял, будто
способен самостоятельно устроиться в жизни безо всякой помощи (не считая
ежемесячного пенсиона, разумеется). В заключение он более или менее
прозрачно давал понять, что денежный перевод всегда кстати.
Я положил письмо туда, откуда взял, и перенес внимание на книги,
составлявшие небольшую библиотеку. Ничего легкомысленного. Соборы Франции...
Сокровища из камня... Париж, каким он был... и т. д. Один из томов абсолютно
развалился. Из него вырвали две или три иллюстрации во всю страницу, чтобы
вставить в рамку и повесить над кроватью.
Морис Баду оказался настоящим поэтом каменных руин. Он жил в окружении
старых камней и готов был голодать ради них. Собственно, примерно то же
самое мне и сообщил его отец, так что ничего нового я не узнал. Это не
проливало ни лучика света на суть его отношений с покойным Кабиролем.
Стол был завален бумагами. Я погрузился в них, но, увы, с отрицательным
результатом.
Мне больше повезло с плотной папкой, полной пожелтевших бумаг и
перевязанной ремнем. Там оказалось множество документов на латыни, нечего
было и пытаться их переводить. Мне пришлось бы для этого вернуться за
школьную парту. Я не располагал требуемым временем.
К тому же, в тех школах, где я учился, латынь не преподавали. Многие
листки потемнели по краям, словно после пожара. Другие, испещренные мокрыми
вонявшими плесенью разводами, покрывали готические записи. Там и сям я
расшифровывал фразу-другую на старофранцузском.
Из одного конверта я извлек подборку вырезок из газет и вырванные из
двух разных книг, если судить по шрифту, страницы. Одна из книг касалась
Изабеллы Баварской, другая трактовала о Николя Фламеле. Газетные вырезки все
были посвящены событиям одного порядка: обнаружение рабочими, сносившими
обветшавшее здание на улице Муффтар, ящика, полного дукатов и дублонов (дело
сильно нашумело прямо перед войной, а после оккупации слушалось в суде);
сходное открытие, не так давно сделанное бойскаутами в аббатстве де
Сэн-Вандрий; и третья находка, на сей раз в Марэ, на улице Вокансон. Там же
находился план и тетрадка, заполненная неразборчивыми заметками в
телеграфном стиле. Они окончательно раскрыли мне глаза на малость безумную