"Анатолий Макаров. Человек с аккордеоном (Повесть) " - читать интересную книгу автора

пуговицы оборвались, и тогда он, поеживаясь, запахнул поглубже отвернутые
борта пиджака.
Я узнал в тот вечер, что его окоп накрыла немецкая мина и осколки
изрешетили дядю - он почти год пролежал в госпиталях, его несколько раз
оперировали и вытащили все, что смогли вытащить, а что не смогли, оставили.
Впрочем, некоторые осколки постепенно выходят наружу сами, с болью и
неудобствами: человеческая плоть не уживается с ними и выталкивает их
наружу.
А еще я понял в тот вечер, что смелость нерасчетлива и справедливость
тоже. Если человек заступается за что-нибудь или за кого-нибудь только
потому, что уверен в себе и ничем не рискует, - это не смелость, это
обыкновенная бухгалтерия. Но бывают минуты, когда о последствиях думать
некогда, точнее говоря, они, конечно, ясны, но раздумывать о них все равно
не приходится, потому что надо вмешиваться теперь, немедленно, иначе все
равно будет хуже, сам себя изведешь терзаниями и самоедством.

***

Дальнейшее повествование о дяде будет касаться порой событий,
свидетелем которых я не был, да и не мог быть. Однако я позволю себе
сохранить все тот же тон непосредственного участия, для того чтобы не
нарушить единство моего рассказа, к тому же я так много думал о перипетиях
дядиной жизни, что иногда мне кажется, будто все они прошли на моих глазах.
Даже те давние, довоенные, когда меня и на свете-то не было, а дядя был
пионером в юнгштурмовке не по росту и в сатиновом галстуке, защелкнутом
оловянным значком.
Отец дяди, брат моей бабушки, служил до революции кучером у текстильных
миллионеров Тарасовых. Их дом и поныне стоит в переулке в районе
Кропоткинской - раньше это называлось Пречистенская часть, - в нем
помещается теперь какое-то посольство. Когда проходишь мимо его прихотливой,
словно из лилиевых стеблей, свитой решетки, во дворе видны старые липы и
невысокие постройки, стильные, как и весь дом, украшенные весьма
натуральными лошадиными головами. Теперь в этих постройках помещаются
посольские "мерседесы", а некогда стояли там орловские рысаки, и отец дяди
запрягал их по утрам в коляску английской работы и выезжал на солнечную
Пречистенку. На козлах он сидел в английском высоком цилиндре, в коротком
сюртуке с шелковыми отворотами, в сияющих сапогах, усы его были закручены в
кольца, и в руке поскрипывал кожаный кнут. Семью свою отец дяди содержал в
деревне и приезжал к ней только на пасху или на яблочный спас, в суконном
городском костюме, при часах с крупной самоварного золота цепочкой. Есть за
общий стол не садился, требовал, чтоб ему накрывали отдельно, затыкал за
воротник целое полотенце, с чувством выпивал водки из рублевой граненой
рюмки и степенно вытирал усы. После революции, когда подчеркивать свою
принадлежность к высшему миру, хотя бы и на уровне конюшни, стало невыгодно,
отец дяди перевез семью в Москву. Здесь, в подвале декадентского особняка,
послужившего за годы революции и анархистским клубом, и коммуной художников
лучисто-будущников, и райисполкомом, и появился на свет дядя. Был нэп, в
булочных на углу Пречистенки продавали горячие белые булки, барышни ходили в
круглых маленьких шляпках и пальто, называемых "сак", что по-французски
значит "мешок". По переулкам на дутых шинах проезжали иногда лихачи, лошади