"Приключения 1977" - читать интересную книгу автора (Божаткин Михаил, Семар Геннадий, Шахмагонов...)

ФЕДОР БАКАЙ ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ

Моряки плавбатарей молча смотрели, как белогвардейские корабли все дальше и дальше отходят от Очакова, под защиту орудий дредноута. Молчали, но у каждого в глазах радость, и еще бы — отбили атаку.

А потом все принялись наводить порядок на своих кораблях: драили палубу, чистили орудия. Боцман «Защитника трудящихся» даже вытащил баночку краски и подмалевывал облупившиеся места.

Уборка продолжалась до самого вечера, а когда уже совсем стемнело, когда ночь затушевала и низкую насыпь Кинбурнской косы, и настороженный Очаков, свободные от вахты матросы собрались на носу плавбатареи и негромко пели старинные матросские песни. Была тут и «Раскинулось море широко…», и о тяжелой матросской доле, но больше всего нравилась песня о гибели красного моряка, который

Федор Бакай и Потылица участия в пении не принимали. Они сидели в стороне, и Потылица, этот вечный балагур и насмешник, с грустью говорил:

— Я, Федя, очень к людям душой прикипаю, только вот не везет мне в дружбе. Была у меня краля, дружили… А предпочла приказчика. У него усы, у него пробор, у него шляпа «матчиш» и туфли «джимми», а у меня, кроме песен да тальянки, ничего. Или вот Колька Уюк. И жили по соседству, и во флот вместе призвали, и в учебных классах рядом были. А когда в прошлом году наши подошли к Севастополю, отказался идти со мной. «Посмотрю, — говорит, — что дальше будет». Вот и посмотрел, ушел их дредноут в Турцию под английским флагом. А теперь англичане опять отдали его белым. И сейчас, возможно, он посылает снаряды в меня, Ваську Потылицу, с которым клялся дружить на вечные времена…

— Он что, на «Воле»?

— На «Воле»…

— Как, говоришь, фамилия-то его?

— Уюк, Николай Уюк…

— Что-то не помню такого. Да ведь много там народа, чуть ли не две тысячи человек, разве всех узнаешь!

— А ты когда оттуда ушел?

— В декабре семнадцатого.

— Тогда мог и не знать, его примерно в это же время перевели на линкор, а до этого он вместе со мной на брандвахте служил…

Замолчали. А с бака доносилась песня… Федор ее и слышал, и не слышал — думал о своем.

Еще днем в сильный командирский бинокль он долго рассматривал дредноут, и не только оптика, но и воображение настолько приблизили корабль, что он угадывал мельчайшие детали вооружения, надстроек — детали, так хорошо ему известные: ведь он почти год своими ногами топтал палубу этого гиганта.

«Только так!..» — И, словно убеждая сам себя, сказал вслух:

— Надо!

— Что? — спросил Потылица.

— Так, ничего…

Встал, пошел в кубрик. Но в эту ночь он почти не спал и сразу же после подъема обратился к Чернышеву:

— Товарищ краском, разрешите сойти на берег?

— Что, опять в Николаев?

— Нет, товарищ командир, одна мысль у меня появилась…

— Хорошая мысля обычно приходит опосля, — вставил Потылица.

В другое время Федор ответил бы как следует, а тут даже и внимания не обратил.

— Нужно мне командира крепости товарища Сладкова повидать.

Чернышев внимательно взглянул на Бакая.

— Что-то серьезное?

— Да.

Что ж, Бакай — один из лучших военморов на батарее, во всем примерный воин, слов на ветер не бросает. Стало быть, и сейчас что-то стоящее удумал. И разрешил.

…А в штабе работа идет своим чередом. В кабинет Сладкова то и дело заходят командиры, моряки, гражданские люди в полувоенной форме — члены Очаковского ревкома, как догадался Бакай.

Наконец дошла очередь и до него.

И только он переступил порог кабинета, как за окном огнем и дымом вздыбилась земля, окна захлестнула густая коричневая мгла, и тут же грохот, да даже не грохот, а какой-то воющий гул не только оглушил, но и как будто физически сдавил. И в этом гуле тоненько прозвучал звон разбитого стекла.

Потом все стихло. В наступившем безмолвии стало слышно, как потрескивает, оседая, крыша, падают с потолка кусочки штукатурки, а за окнами — камни и комья земли. И постепенно сухая муть заволокла комнату.

— Фу, черт! Совсем рядом… — выругался Сладков. — Еще и стекла повылетали. Где их сейчас возьмешь? Придется фанерой забивать. И пылища не продохнешь, — сетовал Иван Давыдович. Он начал было стряхивать пыль с бумаг, сдувать со стола, но вдруг закашлялся, тяжело, с надрывом.

А известковая пыль облаком плавала в кабинете, скрипела на зубах; от нее першило в горле, щипало в глазах.

— Здоровая ямина! — сказал Сладков, выглянув в окно.

Рядом с домом краснела вывороченной глиной такая огромная воронка, что в ней, пожалуй, могло бы поместиться все здание.

— Ну так что вы хотели?

— Я, товарищ комкреп, хочу пробраться туда, — кивнул головой Бакай на синеющее вдали, за крышами, море.

— Куда — туда?

— На ту сторону…

— Это что же, свою княжну разыскивать, что ли? — нахмурился командир крепости, и в серых глазах его вспыхнули недобрые огоньки.

— Да нет, что вы! Я думаю на «Волю»…

— На «Волю»?!

Сладков стремительно пересек кабинет, выглянул в коридор. Крикнул:

— Комиссар! Комиссар, зайди-ка сюда!..

Следом за Сладковым в кабинет вошел комиссар крепости Нефедьев, широкоплечий, коренастый моряк в обычном матросском костюме и в командирской фуражке.

— У вас тут все в порядке? — с порога спросил он, оглядывая кабинет.

— Какое! Стекла повылетали и вон, — показал Сладков на змеящиеся трещины на потолке и стенах. — Да ладно, об этом потом. Ты вот послушай, что он говорит, — кивнул Сладков на Бакая.

Нефедьев сдул со стула пыль, сел, вытащил трубку, набил ее самосадом, поднес зажженную спичку и только тогда спросил Сладкова:

— Можно?

— Кури, чего уж там!.. — махнул Сладков рукой и снова закашлялся.

Нефедьев закурил, в трубке затрещало, словно там началась перестрелка.

— Ну, что у вас?

— Хочу пробраться на «Волю», — повторил Федор.

— Хм!.. — Нефедьев так затянулся, что из трубки посыпались искры. — Зачем?

— Раз есть корабль, то должны быть на нем и моряки, а раз есть моряки, должны быть и революционеры. Нельзя же допустить, чтобы они по своим стреляли!

— Так!.. — И из трубки комиссара снова посыпались искры. — А известно тебе, что команда на дредноуте сплошь укомплектована морскими и сухопутными офицерами, а также воспитанниками белогвардейского морского училища и добровольцами-гимназистами?

Федор задумался, потом покачал головой.

— Нет, одним им с таким кораблем не справиться. Должны быть и моряки. Настоящие моряки…

— Допустим. Ну а как ты, думаешь туда перебраться? На шлюпке и «дяденька, возьмите»?

— Так не получится… Нужно в Севастополь сначала, а там… Там видно будет.

Нефедьев и Сладков переглянулись.

— Вообще-то, товарищ комиссар, мысль дельная, — сказал Сладков.

— Дельная-то дельная, но ты же знаешь… — И, не договорив, комиссар усиленно задымил трубкой.

— Расскажи-ка ты, брат, о себе поподробнее…

«Не доверяют», — мелькнула мысль у Бакая, и, словно угадав ее, Нефедьев добавил:

— Не для проверки, а чтобы знать, на что ты способен.

— Ничего такого в моей биографии нет… Родился в Николаеве. Отец был кузнецом на судостроительном, в одиннадцать лет и я туда же пошел. Нагревальщиком заклепок. В пятом-то году я еще несмышленышем был, однако и тогда мне доверяли листовки на заборах наклеивать. Ну а в двенадцатом меня арестовали.

— За что?

— Листовки распространял, в первомайской демонстрации участвовал. Семь месяцев в «мучилище» просидел — так в Николаеве каторжную тюрьму называли… Понимаете, здание-то строилось для морского училища, но а потом его в тюрьму переоборудовали. Вот старое название — училище — и переиначили…

— Здорово. Самая суть схвачена… Ну-ну?

— Семь месяцев просидел, а потом градоначальник вице-адмирал Мязговский позаботился о моем здоровье и в административном порядке выслал на три года в Архангельскую губернию наслаждаться природой. Вернулся уже во время войны, снова стал работать на заводе. В шестнадцатом мобилизовали…

— Так завод-то оборонный?

— Участвовал в антивоенной забастовке, ну и… Попал на линкор «Императрица Мария», а после на «Волю». В семнадцатом ходил с Драчуком[2] в Ростов, в восемнадцатом — с Федько в Николаев на немцев. После потопления флота в Новороссийске подался с братвой в Астрахань, оттуда попал под Царицын, в девятнадцатом был в Верхне-Донской флотилии, затем в сорок первой дивизии. И вот здесь…

— Милый мой, да ты и на палубу «Воли» ступить не успеешь, тебя сразу же шлепнут как большевистского агента, — сказал Сладков.

— Понимаете… Ну, в общем, там не знают, что я большевик… До революции я не успел в партию вступить, на «Воле» ж большевистской организации не было. Там я дружил с Володькой Шмаковым, который считал себя «диким» анархистом. Вот и я за такого же слыл… А большевиком я стал уже, в отряде Федько…

Сладков и Нефедьев переглянулись и без слов поняли друг друга — человек предлагает такое, над чем следует поразмыслить.

— Вот что, товарищ Бакай… Это просто так, с кондачка, решать нельзя. Иди обмозгуй все, как ты думаешь на корабль пробраться, а мы тоже… Покумекаем, посоветуемся…

— Ну как? — спросил Сладков, когда дверь за Федором закрылась.

— На верную смерть человек хочет идти, — выдохнул вместе с дымом Нефедьев.

— Смерти-то он не боится. Мне говорили, что он был на «Марии», когда этот дредноут взорвался, что в Ростове остался один с пулеметом прикрывать отступление отряда, а в Николаеве будто бы из-под расстрела убежал…

Помолчал.

— А прав он: где есть вымпел, там есть и моряки, а среди них всегда найдутся такие, которые остались верны делу революции. Надо только с особистами посоветоваться…