"Приключения 1977" - читать интересную книгу автора (Божаткин Михаил, Семар Геннадий, Шахмагонов...)

IV

На базу Нефедов пришел под утро. Он не знал пароля на сегодняшнюю ночь, поэтому часовой хоть и признал комиссара, по всем правилам отконвоировал его к штабной землянке, велел обождать и лишь потом разрешил войти. Иван очень устал, и ему в эти минуты было все равно, что думает о нем часовой. Он точно во сне перешагнул порог землянки и попал в объятия пахнувшего овчиной Гурова.

Нефедов рухнул на скамью и уронил голову на дощатый стол, колыхнув широкое пламя коптилки. Гуров взял лучину, присмолил ее от светильника и зажег чурки под маленьким таганцом, стоящим в нише. Этот «камин» сделал не так давно Иван. Долго возился он с хитрым дымоходом, чтобы тот рассеивал дым… Гуров поставил на таганец закопченный чайник, достал краюху хлеба, кусок сала, поставил на стол кружку, потом, шумно сопя, вышел из землянки. Постоял, глядя, как растекается между деревьями утренний туман, глубоко вздохнул и вновь вернулся в сырую теплоту землянки.

Он заставил Ивана немного поесть, а затем приказал ему спать. И лег сам, но заснуть не мог, глядел в темноту, где уже слабо светилось маленькое оконце. Он думал об Иване, о том, что с ним приключилось; радость брала верх, так как Иван был жив и здоров, а погибших партизан не вернуть. В последнее время его многое тревожило, какая-то полоса неудач потянулась за отрядом, точно шлейф дыма за подбитым самолетом. Если не считать операции с подрывом склада боеприпасов в Дубравинске, то все остальное было из рук вон плохо: барахлила рация, так что отряд еле прослушивали на Большой земле; попытки достать батареи и новые усилительные лампы были пока безуспешными. Нагрянул тиф, и, несмотря на все принятые меры, уже умерло несколько бойцов. В Снеженске появилась зондеркоманда, очевидно, для охоты за партизанами, и уже дважды гитлеровцы сбрасывали листовки. Выследили отряд с воздуха, конечно, еще осенью, когда листья с деревьев опали и проступили тропки. А может быть, и зимой, когда на снегу так хорошо видны сверху следы… Или запеленговали рацию? Впрочем, это уже не имело особого значения. В ближайшее время отряд уйдет на запасную базу… У Гурова создалось такое впечатление, что немцы нащупывают возможности, как бы поудобнее взяться за отряд. Вот и еще одно доказательство пристального внимания к ним: засада и гибель девяти партизан.

И все-таки, почему они отпустили Ивана? Уверенно себя чувствуют? Пропагандистский жест? Гуров вдруг вспомнил разговор с первым секретарем горкома, когда рекомендовал Нефедова комиссаром отряда… «Мне непонятно, Гуров, — вскинул мохнатые дуги бровей секретарь, — мне непонятно, почему ты его так двигаешь? То с пеной у рта доказывал, что Нефедов будет хорошим партсекретарем железнодорожного узла, теперь — комиссаром большого партизанского отряда? Что за любовь такая?» — «Это не только любовь, товарищ секретарь, — ответил он тогда, — это еще и вера в человека. Иногда говорят, дескать, друзья — вот и в кресло посадил… А как же иначе? Я знаю человека, верю в него, в его способности, ручаюсь, что не подведет. Зачем же мне брать человека, которого я не знаю…»

На этом спор и кончился.

Гуров всю жизнь боялся слова «люблю». Он приравнивал его к таким словам, как Родина, Земля, Мать, Честь… Для него это были особо высокие слова. Может быть, и женился он поздно из-за того, что не мог вымолвить этого слова, считая себя недостойным его высокого смысла. А Ивана он любил. Любил как младшего брата. Отчетливо, со всей силой он понял это два дня назад, когда пришла весть, что группа Нефедова захвачена немцами. Какие только мысли не бродили в его голове, и самая первая была: отбить! Бросить весь отряд на город и… А имеет ли он право рисковать отрядом? Забывшись, Гуров приподнялся, чтобы лечь на бок и все-таки попытаться заснуть, и крепко, так что искры посыпались из глаз, ударился о бревенчатый скат землянки…

— Так тебе, — беззлобно сказал он и тут же услышал, что Иван ответил ему. Гуров затаил дыхание, прислушался и понял, что Иван хорошо, по-доброму разговаривает во сне.

Ивану действительно снился добрый сон. Серебристый локомотив стремительно летел перед глазами. А он вместе с Аринкой стоял и махал рукой проносящемуся поезду. Струи воздуха скользили между пальцами, они были то обжигающе холодны, то прохладны и приятны, мягки и ласковы, словно волосы дочери. Он гладил их, пропуская между пальцами волосы-струи и что-то рассказывая девочке… Потом дочка сидела на его могучих коленях и просила рассказать сказку про деда Силогона, который был самый сильный. И Иван рассказывал, изображая деда: «…Шел я по дубинке, нес дорогу на плечах. Зашел в лес, гляжу, в дупле скворцы жареные пищат! Ну, думаю, наемся! Полез в дупло, наелся, а оттуда никак не вылезу… Сбегал я домой за топором, прорубил дыру пошире и вылез…»

Хохочет Аринка, заливается, хлопает в ладошки, просит еще рассказать… «Жил старик с мужем, — начинает Иван. — У них было много детей, а третий был глупый дурак. Задумал он строить костяной дворец. Собирал по дворам кости, много набрал и положил их в пруд мочить…»

Замолчал Иван. Ждет.

«Ну, пап, построил он дворец?»

«Нет. Ждет, покуда кости вымокнут…»

«А долго ждать?» — слышит Иван голос.

— Сегодня ночью еще двое богу душу отдали. Пить просят — сил нет слушать! А пить при тифе нельзя. Я им тавотом губы смазываю. Вот и вся моя врачебная помощь.

Иван проснулся и узнал голос Родиона Ивановича Боброва, бывшего главврача санитарного поезда, разбомбленного под Дубравинском. «Значит, в отряде все-таки тиф», — думает Нефедов, не открывая глаз. Он услышал, как вошел Морин, начштаба отряда, бывший до войны начальником местного аэроклуба. Иван, отдавая должное энергии и изобретательности Морина, несколько недолюбливал его, услышав дважды, как он, театрально вздыхая, говорил: «…а летал я как художник!» Деталь, малость, но для Нефедова мелочей не существовало. Морин, в свою очередь, не жаловал Ивана, считая его еще «зеленым» для ответственной должности комиссара…

— Что будем делать? — спокойно спросил Морин у Гурова.

— Соберемся, послушаем, — ответил Гуров. — А там видно будет. Давай сюда Бычкова. Впрочем, погоди: выйдем вместе.

Бычко — Гуров упорно называл его «Бычков» — был в мирное время начальником милиции Дубравинска, соседнего со Снеженском городка. Сейчас он исполнял обязанности начальника разведки. Его люди составляли костяк отряда. Бычко был человеком хмурым, «не восторженным», как он говорил сам о себе; на вид медлительным и малоразговорчивым. В последнем он был сродни Ивану. В отряде Бычко обучал партизан владеть оружием, знакомил с неизвестными видами немецкого вооружения, практически весь арсенал был под его контролем. Связь с округой поддерживалась четко, и он в любой момент дня и ночи мог точно сказать, где и чем сейчас занимаются немецкие подразделения. Он был крайне озадачен, когда связные рассказали о том, что группа Нефедова попала в капкан, поставленный зондеркомандой…

— Выспался, Иван? — спросил Гуров, увидев, как Нефедов поднялся с топчана. — Вставай, поешь и… в ружье!

Так Гуров всегда говорил, когда был взволнован.

— Здорово, Нефедов, — сказал Морин. — Как же ты вляпался, дорогой? Не наследил ли?

— Ладно, ладно, Морин… Дай человеку проснуться, — миролюбиво сказал Гуров и подтолкнул Морина к выходу из землянки.

Дощатая дверь распахнулась, впустив сноп света и густой лесной дух, а на земляном пороге появилась Степанида, пожилая женщина, одетая в мужской пиджак.

— Вовремя ты, Степанида, — сказал Гуров. — Покорми комиссара.

— Здравствуй, Степанида, — впервые за несколько дней улыбнулся Нефедов.

— Здравствуй, коль не шутишь, — бодро ответила женщина. — С того свету вернулся?

— Выходит, так.

Степанида взяла из угла полынный веник и принялась плавными, округлыми движениями мести земляной пол.

— Ты, Иван, пойди умойся, а я щас поесть принесу… У нас нынче картошка в пиджаке. Рассыпчатая.

Нефедов нашел свое вафельное полотенце и пошел к Снежке, ручейком журчащей возле базы. Исток ее был в полутора километрах отсюда, а дальше речка ширилась, вбирая в себя воды всей округи. Иван думал о Степаниде, которая своим появлением что-то вернула ему, вдруг потерянное им в течение последних дней. Степаниду многие в отряде звали «мать». Она была стражем порядка и хозяйства в отряде, находила в себе душевные силы и теплоту, чтобы раздавать ее своим сыновьям-партизанам. Нет, Степанида была не из тех матерей, которые кудахчут над детьми, прячут их под юбку, как только почуют опасность… Настоящая материнская любовь сурова. До войны Степанида работала уборщицей в горкоме партии. Единственный сын ее Петр шоферил на горкомовской «эмке» и в первые же дни войны ушел на фронт. То ли за неимением другой одежды, а скорее всего в память о сыне Степанида не снимала с плеч сыновьего пиджака. Помогала ли она в готовке пищи, стирала ли, хлопотала ли в госпитале, бродила ли по лесу в поисках грибов и ягод или косила сено — всюду была в пиджаке сына, и без него ее невозможно было представить. Лишь уходя на связь в Снеженск или Дубравинск, она переодевалась в старую стеганку. Уходила всегда ночью, а приходила поздним вечером или ранним утром, так что в другой одежде, кроме штабистов да часовых, ее никто не видел.

Степанида знала в отряде всех и все, даже больше, чем ей следовало, такая уж у нее была «планида». В то же время она знала высокую цену слова, поэтому никогда не говорила лишнего, а когда говорила, то речи ее были весомыми, тяжелыми, точно мать сыра-земля. Иван был благодарен Степаниде за то, что она сразу не стала расспрашивать его о погибших партизанах, о том, как ему самому удалось вырваться из лап гитлеровцев…

Причесанный — опять же впервые за эти дни — Иван сидел за столом и своими железными ногтями, в которые на веки вечные въелась угольная пыль, сдобренная всякими паровозными смазками, чистил теплую крупную картошку. Две или три картофелины лопнули и крошились. «…Факт, Степанида мне покрупнее подложила», — подумал Иван, с удовольствием дуя на картошку. Потом он обмакнул ее в жестянку с крупной солью и, глотая слюну, ел, жмурясь на яркое оконце.