"Приключения 1977" - читать интересную книгу автора (Божаткин Михаил, Семар Геннадий, Шахмагонов...)КОМЕНДОРЫУ артиллерийского офицера было две заботы: чтобы стреляли орудия и чтобы было достаточно спирта для протирки механизмов. Ну, спирт доставать удавалось. Пусть не по полной норме и не добротный российский, а какой-то вонючий из-за границы, но спирт был. И артиллерийский бог свято придерживался правила, введенного еще с царских времен: пусть отсохнут руки у того, кто израсходует спирт на протирку механизмов. Сия жидкость должна идти исключительно для внутреннего употребления. Он прекрасно знал, что все эти двадцать три тысячи тонн первоклассной стали и других металлов, двадцать котлов, турбины общей мощностью в двадцать шесть с половиной тысяч лошадиных сил, обеспечивающие скорость хода до двадцати одного узла, все эти башни, мачты, надстройки — вся эта громадина длиною 168 и шириною более 26 метров и на восемь с половиною метров ушедшая в воду, весь этот корабль, называемый дредноутом «Генерал Алексеев», стоимостью в полсотни миллионов золотых рублей создан для того, чтобы обрушить на врага мощь огня из дюжины двенадцатидюймовых орудий и тридцати двух орудий меньшего калибра. А орудия не стреляли. Не все, но большинство. Даже главного калибра. Третья башня вообще неисправна, в первой, носовой, одно орудие негодно, а на вторую комендоров не хватает. Да и остальные башни укомплектованы людьми едва наполовину, и то только для счета. Поэтому он принял Федора с распростертыми объятиями, а когда узнал, что тот и раньше служил на этом корабле, прямо-таки растрогался и даже обнял, обдав запахом перегара. — В какой был башне? — В кормовой. — Дуй туда же. Об остальном я позабочусь. И вот после трех лет отсутствия комендор матрос первой статьи Федор Бакай, нагнувшись, пролез в броневую дверь четвертой — кормовой башни. Все как и было: срезы броневых щитов, огромные, казалось, занимающие все пространство башни, казенные части орудий с надписями на медных ободках: «Обуховский орудийный завод, 1912 год», площадки, рельсы зарядника, жгуты кабелей, десятки приборов — все это масляно поблескивало в электрическом свете. И, только приглядевшись, Федор заметил двух матросов: один читал книжку, другой протирал какую-то деталь. — Здравствуйте… «Граждане? Товарищи? Господа?» — мгновенно пронеслось в мозгу, и сказал нейтральное: — …братцы. — Здоров, здоров, коли не шутишь, — пробасил огромный матрос, неторопливо поворачиваясь. — О! — удивленно воскликнул он. — Ты как сюда попал? Федор тоже узнал моряка — Савва Хрен, заряжающий. — А ты? — Что я? Я все время здесь. Пойдем-ка перекурим. Вышли из башни, направились на ют к обрезу.[4] Савва протянул папиросу. — Богато живете! — прокомментировал Федор. — Флот! Бери… — Да я так и не научился курить. — Ничего, бери, хотя бы для маскировки. Так как ты сюда попал? — Да вот так. — И Федор рассказал кратко свою легенду, в которую уже и сам начинал верить. — А не хотелось? — Да как сказать… Куда-то ж надо человеку податься… Раньше Федор не то чтобы дружил, но был в хороших отношениях с Саввой Хреном. Спокойный, рассудительный, всегда готовый помочь товарищу, Савва в вопросах политики был крайне инертным человеком. С одинаковым вниманием он выслушивал речи и большевиков, и меньшевиков, и эсеров, и анархистов и молчал, думая только одному ему известные думы. Пытался как-то Федор вызвать Савву на откровенность — не получилось, да, собственно, в те суматошные дни как-то и не нашлось времени для серьезного разговора. Вот и теперь стоит рядом, все такой же молчаливый, спокойный увалень, тянет папиросу. Как с ним себя вести? В глазах доброжелательность, но можно ли идти на полную откровенность? А Савва словно прочитал мысли Бакая, сказал тихо: — Я понимаю, столько лет прошло… Я все время здесь оставался… Трудно доверять… Но я же тебя знаю, если ты и попал сюда случайно, то вряд ли спокойно будешь служить… Помолчал, словно ожидая, что скажет Бакай. — Смотри делай, как сам считаешь нужным. Но только с тем, — Савва кивнул на башню, — осторожнее. На языке-то он ловок, да только… мерзость мирового масштаба. Бросил окурок в обрез, направился было к башне. — Подожди, — остановил его Федор. — Да долго стоим вместе, как бы подозрение не вызвать. — Ничего, еще полминутки… Много старых на корабле осталось? — Есть… Вон боцман Шопля со своим ангелом-хранителем. — Ну этого ангела я знаю, старым его никак не назовешь, да и к морякам трудно причислить. Так только ты да Шопля? — Нет, почему же. Кондуктора Олейникова из строевой команды тоже, наверное, помнишь? — Ну как же! Цепная собака… — И он на корабле. — Живучий! — Так он на берегу почти не показывается, а здесь… — Ясно. Так что, только такие остались? — Почему? Еще есть. — Негусто. — Дело не в количестве… Настоящих моряков и с сотню не наберешь. Ну, пошли! — Пошли… Ну а в случае чего, с кем ты? — Как и раньше, сам по себе. — И Савва направился к башне. …Бакая определили первым наводчиком. Сел Федор за приборы, а думы о другом. Ну вот, того, к чему стремился, достиг, попал на дредноут. А что дальше? Если старых моряков на корабле осталась десятая часть, да из них половина, а то и больше, явные шкуры вроде кондуктора Олейникова, которого матросы хотели еще в семнадцатом за борт выбросить, то нужна осторожность, осторожность и еще раз осторожность. Да, ну а как же тогда найти соратников? Нет, следует-таки с Саввой поговорить откровенно. Трудно сказать, поможет ли он, но уж не продаст, не из того теста. Во всяком случае, верных людей укажет. Такой случай представился перед обедом. Второй наводчик, все время нетерпеливо поглядывавший на дверь, вдруг бросил ветошь и вышел, что-то пробормотав под нос. — Ишь, лиса, пошел вынюхивать, — прокомментировал Савва. Федор, не обратив на это восклицание внимания, подошел к Савве. — Слушай, надо нам поговорить откровенно… — Что ж, давай поговорим. Но тут в двери появилось что-то громоздкое, Федор взглянул и глазам своим не поверил: в башню влезла нелепейшая конструкция из усеченных конусов в лице бывшего заводского помощника полицейского пристава, а сейчас кондуктора Жежоры. «И этот здесь, — невольно вздохнул Бакай. — Ну и букет собрался!..» — Господин Жежора, вы ли это? — невольно вырвалось у него. — Я, дорогой мой, я. А я тебя еще на верхней палубе заметил. Иду в свою баталерку, смотрю — земляк беседует с господином Хреном. Дай, думаю, зайду, навещу… Знакомство-то у нас, можно сказать, давнее… И к Савве: — Выдь на минутку, с земляком с глазу на глаз поговорить надоть… — Есть! — отчеканил Савва и шагнул через комингс. — Значит, узнал? — не то спросил, не то удостоверился Жежора, усаживаясь на полку элеватора. — Конечно, узнал! — воскликнул Федор, стараясь придать своему голосу бодрость. — Значит, вот где довелось свидеться, Георгий… Вот отчество-то я ваше запамятовал. И вы знаете, форма военного моряка вам к лицу, вы выглядите в ней очень мужественно. — К лицу, к лицу… Мне и та форма ничего… Тоже мужественность придавала… А забывать-то не следовало бы, тем более и отчество-то у меня не такое уж трудное — Григорьевич. Я вот всех помню: и отца твоего Ивана Гордеевича помню, и тебя, Федор, и брата твоего Тимошку, царство ему небесное. — Обождите, обождите, почему царство небесное? — Да вот ходит такой слух, доигрался, шлепнули его большевики. За милую душу. — Да что вы говорите! Господи, за что же? — Думаешь, не за что? А то, что ваш родитель его императорским высочеством облагодетельствован был, этого, думаешь, мало? Федор в притворной печали склонил голову. — Ну, да я к тебе не за тем пришел, чтобы соболезнование выражать. Тут такое дело… В общем, я у тебя вроде бы в долгу. Хоть ты и потаскал меня на веревочке на потеху всему заводу вдоль причалов, но от гибели спас. Это точно, и я этого не забыл… «Кажется, не следовало бы тогда этого делать», — подумал Федор, а вслух сказал: — Ну что вы, Георгий Григорьевич, вы ведь и сами плаваете, наверное, хорошо, да растерялись. Ну я и помог вам… — Ну ладно, ладно об этом. Говорю — в долгу, значит, в долгу, Вот и пришел расквитаться… Знаю я тебя с таких, — он протянул руку на аршин от палубы, — и образ мыслей твоих знаю. Потому что все, о чем ты говорил с друзьями на заводе, мне становилось известно в тот же день. Знай, и здесь так же будет, потому что ты на подозрении. Веди себя соответственно. Все, я пошел. Считаю, что я с тобой расквитался, предупредил, значит. Ты меня — от утопления, я тебя — от необдуманных поступков. Квиты, выходит. — И Жежора встал. Дружелюбие и приветливость с него как рукой сняло, он стал таким же, каким был на заводе, — тупым и в то же время хитрым и безжалостным. Трудно сказать, чем руководствовался Жежора, затевая этот разговор. Может быть, в нем и в самом деле заговорила совесть, и он решил предупредить Федора, но, вероятнее всего, тут был свой расчет, хитрый и ехидный: показать Федору, что за ним следят, вселить в него беспокойство, неуверенность, страх и тоже как бы подцепить его на веревочку и таскать на ней Бакая все время, пока тот будет на корабле. Это было похоже на месть, тонкую, расчетливую, иезуитскую. Впрочем, Федора, и так готового ко всему, это предупреждение только насторожило, заставило действовать осмотрительно. — Ну, о чем вы с земляком побалакали? — спросил Савва. — Да так, бывший полицейский признавался в любви… с веревочкой в кармане… Так что, поговорим? — Поговорим. Савва выглянул наружу, затем вытащил толстые, засаленные, как оладьи на масленице, карты, сел на станок, начал сдавать. — Ну? — Карты-то зачем? — Удобнее за ними, да и безопаснее. — А во что? — В «носы» — во что же еще… Ну, крой! — И он шлепнул картой. — Так что же ты все-таки думаешь, Савва? — А я уже говорил… — Отсидеться, значит, решил? — Думай как хочешь, а я решил подождать, что дальше будет… — Ведь ты, насколько я знаю, не из богачей? — Какое уж там богатство? Если и был хлеб, так его часом с квасом, а порою и с водою. — А мы хотим, чтобы буржуев не было, чтобы все были равны. — Деникин тоже златые горы обещал… А почитай Врангеля! В рай ведет нас верховный главнокомандующий, да и только… — А что они дали! — А вы что дали? Принимай! — Ну нет, эту я еще шлепну! Если и у нас, чудило, голодно — так всем голодно, если холодно — так всем холодно! — Ну, начальство-то небось и одевается потеплее, и ест пожирнее… Об этом Федор как-то и не задумывался: до того ли, когда решаются судьбы стран и народов, судьбы мира. Но, наверное, есть и такие жуки, которые стараются урвать для себя побольше. Говорили же, что начальник особого отдела военмор Рацибержанский оставлял у себя в кабинете что повкуснее да получше из реквизированного у буржуев. Так ведь и нет его уже, арестован и отправлен в Харьков по распоряжению самого Дзержинского. И только хотел было сказать об этом, да Савва опередил: — Почитай-ка, что в газетах пишут и про Ленина и про других… — То, что Ленин живет в двенадцати дворцах и ест на золотых да серебряных блюдах, это, что ли? Так уж давай дальше, и то, что мы в городах устанавливаем гильотины, которые отрубают по пятьсот голов в час, что детям мы имена не даем, а нумеруем их… — Ну, это явная ложь! — Ленин живет в крохотной квартирке, и ест он то же. что и все советские служащие. Можешь поверить, мне это рассказывал верный человек, который своими глазами все видел… Да за такие слова тебе такое показать надо! — Что ты мне покажешь! Я кое-что и сам видел. Мой дед подпустил красного петуха помещику, так его за это к тачке приковали, так и умер в рудниках. Отец решил хозяином стать, двадцать лет батрачил, недоедал, недопивал, каждую копейку откладывал. Наконец скопил «капитал», купил две десятины земли. Да, на беду, эта земля приглянулась помещику. Он и обмен предлагал, и деньги давал, да отец на своем стоял: моя земля, я ее и обрабатывать буду. Кончилось тем, что управляющий загнал на поле табун, и лошади всю пшеницу под корень выбили. Решил отец тогда найти управу, дошел до губернатора, и дело расследовать поручили… помещику. В общем, розги. После этого отец подстерег управляющего, хотел проучить, да не рассчитал удар, а был он поздоровее меня… Повесили отца, между прочим, у вас, в Николаеве. — Но ведь… — Обожди! А нам, детишкам, каково пришлось после этого… Думаешь, хорошо, когда за тебя вступиться некому, когда тебя каждый может каторжным отродьем назвать, а то и батогом… Так вот, я не хочу, чтобы моего сына так. — Не хочешь? Так бороться надо! Принимай карты!.. — И приму! — Принимай еще! — шлепал картами рассвирепевший Федор. — Принимай, принимай! С минуту слышалось только шлепанье карт. — Ага, давай нос! — И Федор даже сложил карты ложечкой, чтобы не сгибались — тогда больней получается. — Это тебе за то, что дедову каторгу забыл! — И он наотмашь да еще с оттяжечкой хлестнул Савву картами по носу. — Да тише ты! — За такое не так еще надо! А это за то, что отцову виселицу запамятовал! — И опять удар. — А это за то, что Врангелю веришь, а это — что хочешь в сторонке стоять. А за Ленина, за то, что белогвардейских писак слушаешь, я тебя в следующий раз не так отхлещу. Бери карты. — Ну, по носу бить — это не доказательство… — Хорошо, давай серьезно поговорим. Вот ты сам, ну хотя бы про себя думаешь о чем-нибудь? — Да думаю ж… — Что ж, царя хочешь? — На кой он мне нужен! — Значит, помещиков без царя, что-то вроде Центральной рады? — Да нет, такая рада мне тоже ни к чему… — О правителе типа батьки Махно мечтаешь? — Если вникнуть в то, о чем батько говорит, то кое-что у него вроде и неплохо. Да только на словах. А на деле… Крови много. А где кровь, там и несправедливость. А власть должна быть справедливой. Для всех справедливой. И хорошей для всех. — Ну, тебе тогда надо в рай дорогу разыскивать. Там, говорят, всем хорошо… — Зачем в рай? Эти выдумки не для меня. А вот я как-то читал, жило в Америке племя такое, забыл, как его называют. Ины… Нины… Ах да, инки. Так вот, у них обязательный труд для всех, даже для правителей, кто не трудится — смертная казнь. Хлеб бесплатно. Золото там, драгоценности у них никакой цены не имели, их для разных нужд употребляли. Ну инки-то чужой народ. Но ведь и у запорожцев так было! Сам я из казачьего рода, слышал кое-что от бабушек — и у казаков были мироеды. — Да неужели?! — Ну, обманывать мне тебя нет никакого расчета. Да что тебе говорить: вот и генерал Краснов — казак, и Буденный — казак. А один стоит за царя да помещиков, а другой — за Советскую власть. А как и почему — это ты уж сам мозгами раскинь. Мы с тобой казаки только по происхождению, да и то по преданиям. Ты стал потомственным батраком, я — потомственным пролетарием. Но и у тебя, и у меня, да и у настоящих казаков, у таких, как Буденный и его товарищи, одна власть, Советская, рабоче-крестьянская. Вот так-то… Ну, чего задумался, бери! Взял Савва карты, сходил. — Что за шум, а драки нету? — В проеме двери показался новый для Федора человек. — Да так, урок начальной политграмоты, — криво улыбнулся Савва, потирая распухший нос, — Садись и ты! Это наш электрик Коля Уюк. Уюк! Федор сразу же вспомнил Потылицу, но промолчал. Начали снова раздавать карты. — Коля, поговори ты с ним, — негромко сказал Савва. — О чем? — Мне кажется, у вас найдется о чем… — Вот они где, заговорщики, — раздался вдруг голос, и в дверном проеме опять показалась объемистая фигура Жежоры. — Даже на молитву не явились… |
||||
|