"Приключения 1977" - читать интересную книгу автора (Божаткин Михаил, Семар Геннадий, Шахмагонов...)

ДРЕДНОУТ «ВОЛЯ»

У Павловского мыска мотался на мелкой волне катер с дредноута — широкобортный развалистый баркас с высокой медной трубой, за что и прозван «самоваром». Катер все тот же и не тот: в былое время в трубу хоть глядись, каждая медяшка — словно осколок солнца. А сейчас медные части не надраены, борта в ржавых потеках, да и весь катер словно потускнел.

Какие-то юнцы, и на матросов совсем не похожие, неумело козырнули боцману, один начал шуровать в топке. Повалил дым, зашипел пар, и катер тронулся.

— Ты в какой сейчас партии? — спросил Шопля негромко, так, чтобы не услышал его телохранитель.

— Ни в какой. После выздоровления сразу же на мельницу пошел, а там нас всего двое работало, третий — хозяин, какая уж тут партия. Да и не тянет меня ни к кому.

— Раньше ты вроде говорил другое.

— Так раньше думалось, что все по-другому пойдет…

— Напрасно, напрасно… Умный человек для себя в любой партии выгоду найдет. А я, — еще больше понизил голос Шопля, — так и считаю себя анархистом. Вот так-то…

Федор промолчал.

Вот и корабль. Просторная, как площадь, палуба, подпирающие небо мачты, массивные трубы, серые громады башен. Все как прежде, и все другое. Раньше Шопля считал палубу чистой, когда проведет по вымытому настилу носовым платком, а на нем и пятнышка не появится. Сейчас светло-кремовые доски палубного настила похожи на городской тротуар — серые, даже черные полоски смолы в пазах как будто посерели. И борта и надстройки давно не крашены, на второй кормовой башне орудия торчат вразброд, как пальцы парализованной руки: одно смотрит чуть ли не в зенит, другое лежит горизонтально, а третье почти касается палубы. Ясно, башня не в строю.

«Хорошо, — невольно подумал Федор, — все-таки на три снаряда меньше…»

— Ну что ж, как тебя, товарищем или гражданином назвать, матросом-то пока еще не стал, — начал Шопля, и в голосе его послышались уже не дружеские, а начальнические нотки, — пойдем в чистилище, там тебя проверят, кто ты и что ты есть. Не бойся, не бойся, там всего лишь уполномоченный контрразведки…

Резко откинув занавеску, с постели поднялся высокий лысеющий человек в армейской форме, с треугольным трехцветным шевроном и скрещенными костями под черепом на левом рукаве — корниловец, сразу же определил Федор и подумал:

«Даже к их услугам, флот прибегает… Ну-ну…»

Офицер одернул френч, провел ладонью по волосам. и сразу обозначился безукоризненный пробор с левой стороны; пристально взглянул на. Федора белесыми с черными точечками зрачков глазами.

— В чем дело?

— Вот, — ответил Шопля. — Новый человек. Комендор по специальности. Очень нужен.

— Откуда?

— Попал по облаве.

— Где раньше служил?

— В семнадцатом у нас, а потом… Он вам сам расскажет.

— Вы его знаете?

Офицер говорил с боцманом, а точечки зрачков неотрывно смотрели на Федора, и так пристально, что моряку даже стало неловко. Но уж одно хорошо, что этого долговязого офицера с узким, точно сдавленным, лицом он раньше никогда не видел — это точно.

— Да как сказать? Служили вместе.

— Можете поручиться?

Шопля помолчал.

— Сейчас за родного отца трудно поручиться, такое время. Вы уж сами разберитесь…

Другого ответа Федор от боцмана и не ожидал, но хорошо, хоть не сказал, что Бакай всегда тянулся к большевикам, ходил с отрядом Драчука против Каледина.

— Хорошо, разберусь.

— Мне разрешите идти?

— Идите!

Хлопнула дверь, и Федор остался один на один с корниловцем.

— Ну-с, краса и гордость революции, садитесь.

Федор хотел было отпарировать: «Слушаюсь, опора и надежда трона.!», да решил, что ни к чему сразу обострять отношения, молча опустился на стул.

— Что ж, будем знакомы. Я — штабс-капитан Эрнст Карлович Циглер фон Шаффгаузен-Шенберг-Эк-Шауфус. Советую запомнить, повторять не люблю, когда искажают мою фамилию, не переношу.

— Запомню, господин штабс-капитан, — ответил Федор, а про себя улыбнулся: в Николаеве был немчура с такой же фамилией, на железной дороге работал. Его сыну Эньке ребятишки просто проходу не давали, даже специальные дразнилки придумали:

Дальше Федор дразнилку забыл, но фамилию помнил.

«А может, это тот самый Энька и есть? — мелькнула мысль. — Ведь его, наверное, Эрнстом звали… Да нет, тот был полный, как колобок, а этот вон какая жердина, и нос длиннющий, словно хобот…»

— А как же вас прикажете величать?

— Бакай. Федор Иванович Бакай.

— Бакай, Бакай… Что-то фамилия такая…

— Какая?

— Не ясная. Ведь у вас все больше Ивановы, Петровы, Брюквины, Капустины.

— Очень даже ясная. Когда татары захватили южные степи, то не всех истребили. Кое-кто остался жить в Диком поле, прятались от кочевников в камышах по протокам рек. Эти протоки назывались бакаями, и вот тех, кто жил там, стали звать Бакаями…

— Ишь ты, как князь или граф, сотнями лет свою родословную исчисляешь!

— Все мы от Адама происходим, — уклончиво ответил Федор.

— Ну что ж, Бакай так Бакай… Рассказывай о себе. Обманывать не советую. Сказать почему?

— Слушаю, господин Циглер фон Шаффгаузен-Шенберг-Эк-Шауфус, — без запинки произнес Федор.

— Вы что, где-то встречались со мной?

— Никак нет, не встречался.

— Странно. Мою фамилию редко сразу запоминают.

— Я с детства хорошей памятью обладаю, господин штабс-капитан.

— Ну-ну… Так вот, в морской контрразведке заведена картотека на всех красных моряков. Понимаешь? — и он положил на стол внушительную записную книжку с алфавитом.

— Так точно, понимаю.

— А данные мы берем из газет. Как они называются?

— Не могу знать, господин штабс-капитан.

— Ну и кроме того, у вас… — Штабс-капитан пристально взглянул на Федора, тот спокойно выдержал его взгляд. — Там у вас есть наши люди…

— Разрешите доложить, нас на мельнице было всего двое…

— На мельнице?..

— Так точно! После ранения работал там машинистом. Сгорела — сюда подался. Да вот…

— Чего же перерегистрацию не прошел? — постучал штабс-капитан пальцем по воинскому предписанию.

— Не успел…

— Ну что ж, посмотрим. — И штабс-капитан взял в руки записную книжку. — Только: «Это не обо мне, случайное совпадение…» — такое у нас не пройдет. И хорошо, если на кормовой срез пойдешь, а то на «Корнилов»… Так!.. Балануца… Бревнов… Близнюк… Ну и фамилии!..

Штабс-капитан читал, а Федор мучительно думал, писали о нем что-нибудь или нет. Вроде бы нет, а вдруг? Ведь он часто и на собраниях и на митингах выступал…

— Значит, Бакай!

— Бакай, — внешне спокойно повторил Федор, а сам уже решил: как только штабс-капитан назовет плавбатарею «Защитник трудящихся» — сразу бросится на него и за горло…

— Есть Бакай!..

Федор старался ничем не выдать своего волнения, но мускулы его напряглись.

— Т. И. Бакай… Т. И… кто это?

У Федора даже в ушах зашумело, и он с неподдельной радостью воскликнул:

— Брат мой, Тимка! Тимофей Иванович. Младший…

— Обрадовался, что у красных? — подозрительно взглянул на Федора штабс-капитан.

— Да нет! Жив он, оказывается! Ведь три года, с сентября семнадцатого, о нем вестей не имею!

— Так, так… Батальон пограничной стражи… Пост «Старик»… Подчасок… Так вот, можешь не радоваться. — И штабс-капитан торжественным тоном, словно на богослужении, начал читать: «Предстал перед судом Военного трибунала по обвинению в потере политической бдительности, в измене делу рабочего класса, выражающейся в том, что, будучи на посту в дозоре, допустил высадку белогвардейского десанта, а находясь в госпитале, способствовал побегу арестованных офицеров, а затем и сам переметнулся к бандитам…» В общем считай, что его нет, Чека и за меньшее на тот свет отправляет.

Федор опустил голову. Хоть и утешали его в Очакове, что с братом ничего не случилось, да кто знает, уж очень серьезные обвинения. Может, просто успокаивали? Да, но действительно разведка поставлена неплохо, ведь вот, давно ли об этом в газетах было напечатано, а уже здесь известно. И чтобы не молчать, проговорил со вздохом:

— Жаль… Ему и девятнадцати нет… Способный был парнишка, мечтал на инженера выучиться…

— Ну вот, большевики выучили… Да и зачем им инженеры? Для того чтобы разрушать, инженеры не нужны…

Федор молчал. Отвергать слова штабс-капитана ни к чему, подтверждать не стоит, А молчать — самое удобное, горюет о брате, и все…

Все это было так естественно, что даже Эрнст Карлович, по-видимому, перестал сомневаться.

— …Ладно, что было, то было, как говорится в романсе, прошлого не вернешь. Но вот еще один вопросик: какие планы на будущее у Федора Бакая, бывшего забастовщика, потом матроса, склонного к большевизму, а сейчас почти добровольно пришедшего служить на корабли флота их превосходительства барона Петра Николаевича Врангеля?

Над ответом Федор даже не задумался:

— Это, конечно, правильно, и бастовал, и на Дон ходил — нельзя же одному против всех. А думал и думаю я о том, чтобы стать мастером по строительству кораблей, как мой отец. Ему вон император часы подарил.

Федор заметил, как на ничего не выражающем, каменном лице штабс-капитана от удивления дрогнули брови.

— Что ж, служи, покончим с большевиками…

«Дай бог нашему теляти волка съесть», — мысленно прокомментировал Федор слова Эрнста Карловича.

— Доложи артиллерийскому офицеру, что был у меня. — И штабс-капитан встал, давая понять, что разговор окончен. И хотя он говорил вроде бы и благожелательно, но глаза смотрели недобро, и Федор понял, что каждый его шаг будет под контролем.

Штабс-капитан после ухода Бакая с минуту стоял неподвижно, все еще думая, что же собой представляет этот моряк. Он сам никогда не был искренним и даже не представлял, что кто-то может быть до конца откровенным. Сын крупного железнодорожного чиновника, он, по настоянию матери, решил избрать военную карьеру. И теперь считал, что не прогадал: родители его уехали за границу, в свой фатерланд — Германию и теперь вряд ли у них что осталось от былого богатства; брат остался у большевиков, что с ним, трудно сказать. А сам Эрнст Карлович с румынского фронта с офицерским отрядом полковника Дроздовского попал на Дон, потом — в Добровольческую армию. Там устроился в контрразведку и в какие передряги только не попадал. Тысячи, сотни тысяч людей погибло, а он жив, здоров. И не только: под френчем и под нижним бельем прямо на голое тело надет специально сшитый жилет, в бесчисленных карманчиках которого есть и дензнаки всех правительств от закавказских бон до петлюровских карбованцев, и валюта в фунтах и долларах, и непреходящие ценности — бриллианты, золото. Немного, но есть, на первый случай хватит. И вот устроился на дредноуте; на суше всякое может быть, даже в глубоком тылу партизаны и «зеленые» действуют. А на корабле… У большевиков нет такой силы, которая могла бы нанести какие-то повреждения этому гиганту. Правда, с той стороны доносят, что в Николаеве начали сборку подводных лодок, но Эрнст фон Шаффгаузен точно знает, что лодки эти будут готовы не скоро, да и торпед у красных нет. Так что все в порядке, нужно только здесь службу как следует нести, чтобы большевистская зараза ни под каким видом не проникла на корабль.

А эту заразу штабс-капитан видел в каждом кадровом моряке, исключая разве боцмана Шоплю. И будь его воля, он и на пушечный выстрел не подпустил бы их к дредноуту, но что же сделаешь, если эти недоучившиеся студенты, и гимназисты при малейшем волнении моря начинают кататься в собственной блевотине?!

Новый моряк, таким образом, принес и новые заботы.

«Ничего, он у нас будет всегда на глазах», — подумал штабс-капитан и вызвал вестового.

— Кондуктора Жежору ко мне! — приказал он.

Буквально через минуту в каюте штабс-капитана появился кондуктор. Странное это было сооружение — иначе фигуру Жежоры трудно определить. Природа, видать, долго думала, прежде чем создать Жежору из усеченных конусов. Верхний усеченный конус — голова. Узенький лоб, затылок словно стесан, а книзу все это расширялось, и могучий подбородок, и мясистые щеки прямо ложились на плечи. Маленькие глазки и тонкая щель рта не нарушали гармонии конуса, уши были приплюснуты и полузакрыты седеющими волосами, а нос тоже похож на конус. Второй конус, непомерно расширявшийся к бедрам, представлял собой туловище, а два конуса книзу, оканчивающиеся матросскими ботинками, — ноги.

Вообще-то Георгий Григорьевич Жежора и в детстве и в юности был в меру худощавым, но после поступления в полицию предался чревоугодию. Почти ведерная макитра вареников и две-три бутылки красного вина — это для Жежоры был даже не обед, а просто перекус. И не только сослуживцы, но и все в городе стали звать его просто Жора Обжора.

— Ты ведь из Николаева? — спросил штабс-капитан Жежору.

— Так точно, ваше благородие! Служил в заводской полиции.

— Скажи-ка, голубчик, а тебе незнакома такая фамилия — Бакай?

— Так точно, известна. О каком Бакае изволите спрашивать?

— Федор Иванович!

— Так точно, знаю! И Федьку, и отца его Ивана Гордеевича, и младшего сына…

— Да ты, братец, не кричи, мы не на митинге. Рассказывай поподробнее…

— Сам-то Иван кузнецом был. Хороший кузнец, ему его императорское высочество при спуске дредноута «Императрица Екатерина Великая» часы подарил.

В восемнадцатом его немцы то ли повесили, то ли расстреляли. Федор смолоду с большевиками схлестнулся, в ссылке побывал.

— Это точно?

— Совершенно точно, ваше благородие, сам на него донес по начальству, а потом и сопровождал до арестантского вагона. У меня с ним старые счеты…

Да, у Жоры Обжоры к Федору Бакаю были свои счеты. Рабочие судостроительного завода «Наваль» не любили всех полицейских, но пристава Кошару и его помощника Жежору просто ненавидели. И однажды, когда Жежора сходил со строящегося эсминца, трап под ним почему-то перевернулся, и Георгий Григорьевич плюхнулся в воду.

Плавать он умел в далеком детстве, с тех пор это умение прочно забылось, и, кроме того, тяжелая шашка, наган да и вся амуниция тянули ко дну. И Жежора вынырнул только один раз, чтобы глотнуть воды с мазутом. Тут бы ему и конец, да уж мутнеющими глазами увидел Жежора упавшую к его лицу веревку. Вцепился в нее мертвой хваткой, и потянули мокрого Жору Обжору на веревке вдоль борта корабля, потом мимо многочисленных причалов, на которых все больше и больше собиралось народу. И только в Малом ковше под свист и улюлюканье толпы Жежору вытащили на причал. Человек, бросивший веревку, был Федор Бакай. Разве может такое забыть Жежора? Спасти — спас, но зачем же на посмешище было выставлять?!

— А младший, Тимошка, тот вообще поросенок!..

На Тимофея у Жежоры, пожалуй, самая сильная обида. Было это в октябре одиннадцатого. На «Навале» с помпезной пышностью готовились к закладке дредноута «Императрица Мария». На торжество прибыли сам самодержец всероссийский Николай II с наследником цесаревичем Алексеем, морской министр их высокопревосходительство генерал-адъютант свиты его императорского величества Иван Константинович Григорович, сонм всяких сановников. Для охраны выделили самых внушительных, самых преданных полицейских, попал туда и Жежора. Принарядился, все, что могло блестеть, начистил, в том числе и две медали. Пост — один из самых ответственных, у деревянного помоста, по которому царь со свитой должен идти к стапелю. Все шло отлично, правда, немного беспокоила изжога — переложил вареников на завтрак, и вдруг из-за угла цеха:

— Жора Обжора! Жора Обжора!

Жежора аж дернулся от неожиданности. И снова:

— Жора Обжора! Жора Обжора!

Только оглянулся, а тут ком грязи. Все заляпал: и лицо, и мундир, даже медали. Эх, рванулся за пацаном, да где там — разве поймаешь: скрылся между старыми котлами и трубами, сваленными у кузнечного цеха. И Жежора готов дать голову на отсечение, что это был Тимка, Ивана Бакая сын, хотя потом сам Иван божился, что сынишка во время церемонии стоял с ним неотлучно.

Надо же такое и в такой день! Все полицейские получили по медали, по часам, да еще по золотой десятке на водку, а Жежора — внушение за то, что оставил пост. А как бы могло хорошо получиться: помощник пристава, потом пристав, а там — чем черт не шутит — мог бы и до полицмейстера дотянуть: царская милость служебную дорожку хорошо стелет. Злоба за все это до сих пор не прошла, и он повторил в сердцах:

— Скотина Тимошка! И вся семья у них такая.

— Так вот, Федор Бакай прибыл служить на корабль. Посмотри, чем он тут будет заниматься…

— Будьте уверены, ваше благородие, без моего глазу шагу не ступит! — с готовностью отозвался Жежора.