"Максим Макаренков. Цикл рассказов "Пространства"" - читать интересную книгу автора

носить продавщицы и женщины, страдающие от варикозного расширения вен,
непонятного цвета волосы убраны в старушечий пучок. Я даже затруднился
определить ее возраст, лицо из тех, что начинают выглядеть на тридцать с
лишним лет в восемнадцать и консервируются в таком состоянии лет до
пятидесяти.
Вид у девушки был такой, словно ее обидели когда-то давно, и сейчас она
эту обиду вспомнила и по сотому разу прокручивает то, что когда-то доставило
ей столько боли. Вспоминает каждую фразу, мечтает о том, как она ответила
бы, дерзко и остроумно и от этого еще больше расстраивается потому, что
прекрасно понимает, случись это еще раз, и она снова стояла бы с мелко
дрожащей нижней губой, серая и нескладная и в голове крутилась бы только
одна мысль: "Когда же меня оставят в покое, когда же я смогу отсюда уйти"
Было что-то странное в этом соседстве, мышка-девушка производила
впечатление человека, который если и сядет на скамейку то только там, где в
радиусе километра не будет никого, поэтому я слегка удивился.
А Мышка уселась на скамейку, на самый ее краешек, и застыла, сунув руки
в карманы пальто и нахохлившись. Я снова закурил, закинул ногу за ногу и
уставился в небо. Мысли текли лениво, я благодушествовал, представляя, как
распоряжусь днем солнечного безделья, и совершенно потерялся во времени.
Но в какой-то момент день изменился. Все так же светило солнце, также
неторопливо падали листья, но пропало ощущение легкости и беззаботности
окружающего мира. Мне казалось, что рядом что-то или кто-то тихо
торжествует, расправляет крылья и торжество это холодное и отстраненное. Это
ощущение, наверное, должно было сопровождаться тонким чистым звуком, какой
бывает, если легонько щелкнуть по замерзшему стеклу, покрытому морозными
разводами. Но звука не было. Я посмотрел на соседнюю скамейку и поразился
тому, как изменилась поза Писателя. Теперь он сидел, тяжело навалившись на
трость, лицо его приобрело нездоровый землистый оттенок. Тяжело отдышавшись,
протолкнув в себя воздух, он неуклюже поднялся, и я заметил, что его ноги
дрожат мелкой противной дрожью. Ссутулившись, он медленно пошел к опушке
леса. Шаркая, тяжело наваливаясь на свою палку, старик уходил по аллее, и
даже брюки его теперь казались мятыми и потрепанными.
На скамейке осталась только девушка, сидевшая раскинув тонкие изящные
руки по спинке, ухоженные пальцы и рассеянно поглаживая ухоженными пальцами
гладкое дерево. Она встряхнула головой, и пшеничные волосы рассыпались по
воротнику алого пальто. Вытянула стройные ноги, откинула голову назад и тихо
рассмеялась, словно зазвенела льдинка в глубине промерзшего зимнего леса.
Посмотрела на меня и улыбнулась. И была эта улыбка холодна, как земля в
середине января, и маняща, будто осенняя аллея в лучах заходящего солнца.


ДВОРЫ

Желтый, пыльный, бессильно обвисший как старушечьи груди, летний день
наконец переломился и пополз в вечер, натягивая на себя серый кафтан душных
сумерек.
Большая Дмитровка являла в тот вечер, впрочем как и во все остальные,
неприглядное зрелище безвкусно изукрашенных витрин и дощатых, ровно в каком
Нижнем Камышинске позапрошлого веку, крытых проходов, заменивших собою
тротуары.