"Владимир Маканин. Отставший (Повести и рассказы) " - читать интересную книгу автора

оказывались не там, где мы сидели и где разжигали дневной костер, а дальше -
горы как бы отодвигались. Сколько ни иди, желтые вершины отодвигались, и
попасть на них было нельзя - а видеть их было можно. Это относилось не
только к горам. Это относилось к чему угодно. Рукой не взять, а видеть
можно - формулировка включала в себя огромный, часто болезненный опыт
прославленной уральской широты и терпимости. Рождается ли человек с
терпимостью, а если нет, с чего она начинается, - поди знай.
В поселке жили две американские семьи: инженеры. Они жили в хорошеньких
по тем временам, специально выстроенных коттеджах на отмеренном расстоянии
от наших бараков. Часто в нашу сторону дул ветер, и мы слышали запахи
обеда, - точно так же, словно разносимые ветром, в поселке застревали
американские словечки. И самое ходовое из них, прозвище Мистер, прицепилось
к Кольке. Колька был из тех мальчиков, что ходят степенно и спокойно.
Вздувшаяся селезенка определяла его силуэт, казалось, что у него солидный и
небольшой инженерский животик. К тому же он был худ и тощ. Из левого бока у
него торчала отводная трубка, через которую он мочился. Жить ему оставалось
около года, ему было двенадцать лет, а в тринадцать он умер.
Долинами мы прошли, по-видимому, большее число гор, чем обычно, и я
вдруг произнес с ощущением достигнутости: "Ну вот, Мистер, - мы пришли. Тут
уже Желтые", - не знаю, почему я тогда так решил и так уверенно поставил
точку. Я и Колька лежали возле костра, глядели в небо и грызли травинки. Это
было примерно в половине четвертого и при ярком, но уже не палящем солнце.
Помню, я поднялся с земли и в остолбенении смотрел перед собой - горы кругом
лежали разбросанные, как шапки.
- Желтые... - повторил я робко. А благостная минута вдруг истаяла.
Высвобожденная энергия моих клеток хлынула наружу. Я завертелся волчком - я
носился с камня на камень и дико вскрикивал. "Ос-споди! - произнес Колька
Мистер своим скрипучим, серым голосом. - И чего скачет?" - а по лицу нет-нет
и пробегала жесткая нехорошая его улыбочка. Улыбочка всегда была при нем. Он
относился ко мне (и к другим пацанам тоже) как к маленьким. Мы были
одногодки, но он был много старше меня: мне было двенадцать, а ему
шестьдесят два или около того. Он был худой, чуть прихрамывающий мальчишка,
одна нога у него была сухая, как сухая ветка.
- Желтые-е-е! - выкрикивал я, захлебываясь минутой. Вершина была
плоская. Можно было скакать туда-сюда и все еще сомневаться - на вершине ли
ты? - плоскость увеличивала желтизну вершины до ослепительности. Я скакал, а
Мистер сидел на небольшом камне. Он сидел согнувшись и, как и положено
старичку, вбирал истощенной спиной солнце. Но вот он убрал свою улыбочку. Он
посерьезнел: "А ты расскажи, что мы до самых Желтых гор дошли, матери и
тетке".
- Зачем? - я насторожился.
- Порадуй. И что-нибудь пожрать выпроси. - Он уже умел оценивать и
отделять испытываемое чувство. Моя мать горы любила, Колька это знал, - вот
именно, рассказать матери и теткам, какие нынче были красивые горы и что-то
у них, женщин, за это получить. Что-нибудь, хоть малость. Что удастся. В
Кольке жила откровенная ранняя практичность, и это не было чертой
характера - это было сильно выраженным признаком постарения, признаком
приближающегося конца. И лишь отчасти признаком его полной заброшенности и
одиночества.
Так и было: ему казалось, что я не умею получать радость от жизни, во