"Ирина Майорова. Про людей и звездей (fb2) " - читать интересную книгу автора (Майорова Ирина)

Премьера

В шесть вечера Уля, прихватив Робика, отправилась на премьеру в «Пушкинский». Нынче здесь «давали» фильм со множеством спецэффектов, претензией на «философичность» и полутора десятками звезд отечественного кинематографа.

Члены съемочной группы пришли в полном составе, прихватив с собой пап-мам, жен-любовниц, детей-племянников, и составили, таким образом, добрую половину публики. Вторая половина пришлась на представителей средств массовой информации и невесть как прорвавшихся сквозь милицейский кордон фанатов. Весьма специфических, между прочим, ребят – так называемых киноманов. В принципе им все равно, что смотреть (да зачастую они в зал и не заходят), главная их цель – потусоваться, потереться возле звезд, выбрав удобную точку за спиной актера или актрисы, попасть в объектив снимающей камеры и постоять с идиотски вытаращенными в этот объектив глазами две-три минуты, пока длится интервью. Потом они будут отслеживать по всем телеканалам сюжеты о кинособытии и, увидев свою рожу на экране, тыкать в него пальцем и взвизгивать: «Вон, видали? Это я! Я это! Прямо впритык за спиной Янковского (или Збруева, или Михалкова) стою! Он мне потом, после интервью, руку пожал. Жаль, за кадром осталось!»

Уля к киноманам относилась с брезгливостью. Несмотря на то что, попав в лучи славы своих звездных собеседников, и сама становилась предметом восхищения и поклонения фанатов. Случалось, подойдя к кому-нибудь из артистов за автографом, киноманы тот же блокнотик совали и Асеевой: «Вы тоже, пожалуйста, распишитесь!» – «Да я не артистка, я журналистка», – уточняла Уля, но блокнот в руки все же брала. «А это без разницы! Это даже лучше!» – находили неожиданный аргумент фанаты и, получив размашистую Улину подпись, убегали с ощущением, что день прожит не зря.

Асеева с Робиком смотреть «фильму» тоже не пошли. А зачем? Публиковать кинорецензии было не в правилах «Бытия», на премьерах и презентациях ее корреспонденты должны были отслеживать, кто в чем и с кем пришел, кто напился, кто кого тискал, кто кому устроил скандал. А все эти интересные события происходят не в темном кинозале, а на послепоказном банкете.

В летней кафешке перед входом Уля увидела скучающую в одиночестве Пепиту. Та сидела за столиком и потягивала оранжевую жидкость из высокого стакана. «Пепита опять пьет грейпфрутовый сок – значит, снова набрала три килограмма», – сделала вывод Асеева, как и все в тусовке знавшая про критическую прибавку, после которой певица садилась на жесточайшую диету: два литра грейпфрутового сока в день и больше ни-ни, ни капли ничего другого, ни крошки какой-нибудь еды даже с нулевым количеством калорий.

Увидев Улю, Пепита улыбнулась:

– Ну слава богу, хоть ты здесь, а то повеситься от тоски можно. Садись, сейчас что-нибудь закажем.

Робик галантно поцеловал Пепите руку и попросил разрешения приземлиться рядом.

– Садись, конечно, – милостиво разрешила Пепита. – Ты парень свой, женские секреты мы и при тебе обсудим. Ну чего, стервятнички, надыбали уже чего-нибудь для своей газетки?

– Да нет пока, – зевнула Уля и потянулась так, что стали видны до блеска выскобленные подмышки (даром, что ли, вчера за эпиляцию такие бабки отвалила – пусть смотрят).

– Ну да, у вас же основная работа с заходом солнца начнется, – усмехнулась Пепита. – А вот я что здесь делаю?

– Так в этом фильме, кажется, ваша песня звучит? – осторожно напомнил Робик.

Звучит! – ухмыльнулась Пепита. – Дерьмовая, между прочим, песенка, и сам фильм такой же, и деньги заплатили смешные. Но вот позвали на премьеру «для рейтинга», и я пришла. Зачем? Почему? Да потому что добрая я очень.

Последнюю фразу Пепита произнесла голосом короля из фильма «Золушка» в исполнении Эраста Гарина.

Чтобы скоротать время, сделали заказ. Пепита взяла себе еще стакан сока, Уля – мартини, а Робик – 100 граммов водки и пару бутербродов с семгой.

– Ну как у тебя на личном фронте? – поинтересовалась у Ули Пепита, когда официант расставил на столе стаканы и тарелку с бутербродами. – Ты с замужеством не тяни, тебе надо успеть детей здоровых нарожать.

– Да за кого выходить-то? – с досадой отмахнулась Асеева. – Знакомства у меня только в тусовке, а в ней, сама знаешь, какие мужики…

– Да чего ты зациклилась на этой тусовке! – рассердилась Пепита. – Сто раз с тобой уже обсуждали! Половина – голубые, половина пьяницы с комплексами недооцененных гениев. Первым, сама понимаешь, ты вообще неинтересна, а вторые с радостью употребят тебя для разового перепихона и на том «до свиданья!». Для брака у них есть дочки продюсеров, магнатов каких-нибудь, у которых бабки немереные. А с тебя какой навар? Так что мужа тебе, девочка, надо искать среди простых смертных. Я не призываю тебя, конечно, ударяться в филантропию и осчастливить какого-нибудь бомжа или – что почти одно и то же – ужасно умного аспиранта, но парень, работающий где-нибудь в сфере современных технологий, банковский служащий с хорошим дипломом и серьезной перспективой вполне подойдет.

– Ага, самое то, – ехидно парировала Уля. – Я буду пахать за двоих и ждать, когда же это он станет главой банка! Да я сейчас, пока молодая, жить хочу! В большом доме с участком, чтоб несколько машин, горничные там всякие, садовники… А в сорок, когда старухой стану, мне это уже на хер не надо будет. В могилу, что ли, забрать?

– Дура ты, Уля, – грустно уронила Пепита, а Асееву точно кипятком обварили: Пените же за сорок!

– Я… я не то имела в виду… – залепетала Уля, но Пепита прервала ее, положив большую мягкую ладонь на предплечье собеседницы:

– Да не парься ты, не оправдывайся. Мне и самой в твоем возрасте сорокалетние тетки казались древними старухами.

– Да ты что, Пепиточка, ты и сейчас самая молодая, – защебетала, глядя в глаза певице, Асеева. – Я потому и сказала про старух, что ты к ним совсем не относишься, то есть не похожа…

– Ну сказала же: прощаю, чего ты опять, – поморщилась Пепита. – Тем более что никогда свой возраст не скрывала и молодиться считаю ниже своего достоинства. Сколько есть – все мои…

На пару минут повисло молчание. Его, увидев, что Робик отправляет в рот последний кусок второго бутерброда, прервала Пепита:

– Ребят, а может, вы есть хотите? Так закажите себе что-нибудь серьезное – я заплачу.

– Я за себя сам заплатить в состоянии, – не глядя на Пепиту, мрачно процедил Робик.

Л, подозвав официанта, скомандовал: – Еще сто граммов водки и пару бутербродов. Уля метнула на коллегу взгляд-молнию:

– Робик, а тебе не хватит? Нам, между прочим, еще работать.

– Не боись. Робик способен делать гениальные снимки в любом состоянии.

– Учти: ужрешься, как свинья, я тебя на себе до тачки не поволоку. Будешь здесь, на ступеньках ночевать.

– Заткнись, а? И без тебя тошно…

– Ас чего это тебе тошно?! – взвилась Уля. – Я, как свинья шампиньоны, темы ему ищу-нарываю, он только ходит за мной и кнопки на фотоаппарате нажимает, а потом сумасшедшие гонорары гребет. И ему тошно!

– Отстань от парня, – вступилась за Робика Пепита, – не видишь, ему действительно хреново…

Робик залпом выпил принесенную официантом новую порцию «беленькой» и криво ухмыльнулся:

– Вот тут вы угадали, мадам, – мне хреново. Мне очень хреново. И давно… Вот ты… Можно на «ты»?..

– Можно, – кивнула Пепита.

– …ты сказала, что мы стервятники. Права. На сто процентов права. А еще шакалы, крысы и… Для кого еще там чужая-то смертушка в радость? Ну не важно… Вот ты и все другие Думают, что у Робика сердце из железа, а совесть он свою Габаритову продал… А у меня вот здесь, – Робик с силой ударил себя кулаком по левой стороне груди, – знаешь, как болит? Не Из-за того, что я кого-то на пьяной тусовке засек, когда он к чужой жене под юбку лез, – тут у меня никаких сомнений… Сам напился, сам полез… ну и получай снимочек на полполосы… А вот когда в больницу с камерой прорываешься, чтоб щелкнуть парализованного или кто в реанимации под капельницей лежит… Когда Дудареву с инсультом в клинику привезли, я полдня на лестничной клетке топтался – безутешного родственника попавшего в автокатастрофу «любимого дядюшки» изображал. А когда Дудареву из палаты на каталке в коридор вывезли – на обследование какое-то, наверное, – из укрытия выскочил, простынку с нее сдернул – и заснял…

Робик замолчал, уставившись в дно пустого стакана. Пепита с Улей тоже молчали, глядя на его начинающую лысеть макушку. Через минуту, подняв на женщин глаза, Робик продолжил:

– Ко мне подошел ее муж. Измученный весь, серый. Если б он кричал, грозился камеру разбить, я бы себя такой сволочью не чувствовал. А он за локоть меня взял, в глаза посмотрел и спросил: «Парень, у тебя мама есть?» Я сдохнуть готов был на месте!!!

На крик Робика подскочил официант:

– Извините, но здесь так громко нельзя…

– Он больше не будет. – успокоила парня Пепита. – Идите принесите чего-нибудь горячего.

– Не «горячего», а «горяченького», – поправил ее Робик. – А лучше «жареного». «Жареное» – вот главное блюдо «Бытия», вот чего, как говорит любимый шеф, хотят каждый день кушать наши читатели. Будь все проклято!!!

– Тише, тише, Робик, – погладила Булкина по руке Пепита.

– Да, надо быть тише. Потихоньку сидеть часами в засаде, потихоньку таскать в редакцию фотки из реанимации, потихоньку получать свои тридцать сребреников. И убеждать себя, что ты же не Христа, в конце концов, продал, а всего-навсего кому-то, у кого и так сердце от горя и страха за родного человека на части рвется, еще больнее сделал…

Уля смотрела на Робика во все глаза и не могла отделаться от мысли, что совсем его не знает. Совсем не знает человека, с которым за последние пять лет провела времени больше, чем с кем-либо другим. С которым часами сидела в машине возле дома очередной звезды, ожидая, когда та (или тот) выйдет из подъезда или когда ее (его) привезут вусмерть пьяной или обкуренной из какого-нибудь шалмана. С которым зачастую делила гостиничный номер (особенно в загранкомандировках, где хотелось побольше сэкономить, чтоб купить побольше тряпочек), с кем гонялась, обследуя все укромные углы тусовочного заведения, за певцами-певичками, актерами-актрисульками, возжелавшими не мешкая – ну невмоготу людям! – потискать друг друга…

Лицо Робика стало похоже на застывшую гипсовую маску, долго пролежавшую где-то на шкафу, а потому сильно припорошенную пылью. И от того, что это мертвое серое лицо шевелило губами, становилось особенно жутко.

– Я пришел тогда к Габаритову, рассказал… Меня всего трясет, а он смеется, по плечу хлопает. «Ты у нас герой! – говорит. – Только что ж не нашелся, что дударевскому мужу-то ответить? Сказал бы: да, и мама у меня есть, и жена, и младший брат, и мне их кормить нужно. Ты свою семью кормишь тем, что на сцене и перед камерой фиглярствуешь, а я тем, что интересные кадры делаю. Каждый по-своему свой хлеб зарабатывает». И вот хочу я, до смерти хочу эту логику габаритовскую принять, чтобы оправдать свой сволочизм, – и не могу… Потом, конечно, все стерлось, затупилось, но и сейчас как вспомню – внутрь будто кто кол вбивает. Да мало ли потом чего было, за что стыдно, из-за чего сам себе противен… И на терактах, и на катастрофах всяких побывать пришлось. Люди корчатся от боли, кровью истекают, а ты лезешь к ним поперед врачей и эмчеэсников – только б поэффектнее перекошенное от боли лицо снять. Живот развороченный, руку оторванную… Потом эти люди ночами снятся, глаза их, которые молят о помощи… Но, – тут Робик недобро усмехнулся, – повышенные гонорары за «суперснимки» получаешь с удовольствием… Правильно ты, Пепита, сказала: стервятники мы…

– Ну вот что, – решительно отодвинула от себя пустой стакан Пепита. – Давай-ка мы с Улькой тебя домой отправим, а лучше – отвезем. Не хочешь к себе домой, давай – ко мне. У меня домработница Рая – золотой человек. Ванну тебе приготовит, накормит хорошенько, спать уложит. Ты все равно сегодня не работник.

– Да ты что, Пепита! – возмутилась Уля. – А фоторепортаж я с кем делать буду? Я ж под него на завтра разворот забила!

– Позвони кому-нибудь, – раздраженно прервала ее Пепита, – у вас в «Бытии» фотокоров как собак нерезаных, попроси заменить Робика, скажи, плохо человеку. Не углубляясь в подробности… Что ж вы черствые такие, даже на своих вам наплевать!

От напора Пепиты Уля даже немного растерялась:

– Да ладно, позвоню сейчас.

Пока Асеева дозванивалась до Алешки Тюрина (тот неохотно, но все же согласился приехать: «Пожрать на банкете будет чего? Если только печенюшки-канапушки, за свой счет меня накормишь!»), Пепита помогла Робику подняться со стула и, держа под руку, осторожно повела по ступенькам вниз.

Красная «Ламборджини» Пепиты стояла едва ли не у самой лестницы. Державшие оборону «Пушкинского» стражи порядка не позволили припарковаться в запрещенной зоне никому (даже звезде сериала про ментов Михаилу Заозерному), кроме Пепиты. Ей разрешили. То ли из любви к таланту певицы, то ли из поклонения ее тачке стоимостью полмиллиона евро. Вот и сейчас один из гаишников дежурил возле Пепитиной машины, с детским восхищением рассматривая фары, бампер и пытаясь сквозь тонированные стекла заглянуть в салон.

– Спасибо, командир, что присмотрел за моей лошадкой, – не дав застуканному за «актом излишнего любопытства» «командиру» смутиться, поблагодарила Пепита и сунула стражу в руку тысячную бумажку. – Ты проследи, пожалуйста, чтобы наше местечко никто не занял, – мы через полчасика вернемся.

С помощью гаишника почти отрубившегося Робика запихали на заднее сиденье. Уля села впереди. Машину Пепита вела уверенно, в улицах и переулках ориентировалась не хуже таксиста-профи, и уже через пятнадцать минут «Ламборджини» притормозила у въезда на территорию роскошной новой многоэтажки неподалеку от Кремля. Выскочивший из будки охранник суетливо поднял шлагбаум и отдал Пепите честь.

– Халдей, – незлобиво прокомментировала певица. – И не по должности, она-то не подразумевает всех этих расшаркиваний и проявлений подобострастия, а по природе… Что, ребятки, особенно противно.

Робика по дороге развезло еще пуще, и из машины его пришлось выволакивать.

– Блин, давно я пьяных мужиков на себе не таскала, – ругнулась Пепита, закидывая левую руку фотокора себе на шею, а своей правой крепко беря Булкина за талию. – Ну, поехали…

Уля семенила рядом, волоча тяжеленный булкинский кофр, и виновато ворчала:

– Ну что за мужики пошли, пить и то не умеют! Ведь самому же завтра стыдно будет, когда скажу, что ты его на себе тащила.

– А ты… не… говори, – прерывающимся голосом – все-таки не букетик несла, а восьмидесятикилограммового Булкина! – предложила Пепита. – Зачем парню… лишние… переживания? Скажешь… сам дошел… да еще и… сумки наши… нес.

Домработница Пепиты Рая, женщина лет пятидесяти, появление хозяйки с мужиком наперевес восприняла как должное. Только и спросила:

– Куда его?

– Давай пока в малую гостиную, – скомандовала хозяйка, и Рая поспешила открыть дверь в одну из дальних комнат.

– Ух, умаялась, – вздохнула Пепита. свалив бесчувственного Робика на диван. – Раюх, ты его пока не тревожь, пусть поспит, потом ванну ему приготовь, накорми, только спиртного больше не давай, лучше валерьянки или пустырничка. Постели тут же, на диване. Будет спрашивать, как сюда попал, скажи, с Пепитой пришел. Смотри не проговорись, что я его принесла, скажи, сам, своими ногами. Плохо парню, понимаешь? Ну мы с Улькой поехали – у нас еще рабочий вечер впереди.

Всю обратную дорогу Уля размышляла (что ей было в общем-то несвойственно) над тем, что движет человеческими поступками. «Вот зачем было Пепите тащить домой пьяного Робика? Он ей кто? Хочет, чтоб он до конца жизни писался от благодарности и снимал только в выгодных ракурсах? Ни фига! Не то чтоб ей совсем плевать, как она выглядит на снимках… Никакой женщине это не безразлично, уж тем более певице… Но прогибаться перед кем-то, даже перед крутым спонсором, не то что перед фотографом, не в характере Пепиты. Зачем же тогда?»

Пепита и сама, наверное, не смогла бы ответить на этот вопрос. Как не смогла бы объяснить и свою привязанность к этой наглой и смешной в своем стремлении быть дамой «высшего света» девчонке-задаваке, к которой она испытывала чувство сродни материнскому. Может, она, не признаваясь в том даже самой себе, видела в Уле свою неродившуюся дочку. В восемнадцать лет Пепита сделала аборт, после которого так и не смогла забеременеть… А может, Уля напоминала ей саму Пепиту двадцатилетней давности, когда юная певица только-только приехала завоевывать столицу.

В тусовке к Пепите относились по-разному. Одни считали ее своей в доску бабой, с которой можно поговорить о чем угодно и быть твердо уверенным, что это никуда не уйдет, попросить помощи и знать, что она никогда не откажет, если это даже будет стоить ей и немалых усилий, и серьезных затрат, и уймы времени. Другие называли высокомерной стервой, не признающей никаких авторитетов и не утруждающей себя следованием принятым в тусовке правилам. Что правда, то правда. Неписаные законы и порядки шоу-бизнеса были певице по фигу. Пепита, например, никогда не стала бы поддерживать и публично расхваливать бездарность – даже если бы об этом ее попросил некто супермогущественный и всесильный. И если по первости к ней с такими предложениями обращались, то теперь перестали. Знали, что она ответит: «Простите, но я не хочу чувствовать себя яркой этикеткой на вощеной бумаге, которую наклеивают на бутылку с самопальным пойлом». Она презирала коллег по цеху, которые, смачно расцеловавшись друг с другом перед объективами, отойдя от визави на пару метров, доставали платки и, брезгливо вытерев губы, шипели: «Урод! Выскочка! Змей слюнявый!» Считая кого-то недостойным, низким человеком, при встрече Пепита не удостаивала его ни словом, ни взглядом. Пусть даже этот кто-то был директором одной из главных концертных площадок страны или олигархом, за выступление на частной вечеринке у которого звезды рангом помельче, чем Пепита, получали по 50 штук зеленых.

Единственное, в чем сходились и друзья и враги Пепиты, так это в том, что Бог не обидел сию женщину умом и каким-то сверхъестественным чутьем на людей. Пепите хватало пары минут общения с человеком, чтобы дать ему исчерпывающую и – что важно – стопроцентно верную характеристику…

Удя так глубоко погрузилась в размышления о характере старшей подруги, что вынырнула на поверхность, только когда «Ламборджини», ловко развернувшись, стала на прикол у «Пушкинского». Гаишник честно отработал деньги и расположение звезды – заветное местечко для парковки было свободно.

– Ну что, приехал твой напарник? – спросила Пепита, когда они с Улей выбрались из машины. Асеева рассеянно оглядела окрестности. Увидев сидящего на парапете Тюрина, помахала ему рукой:

– Приехал.

– О, народ уже из зала повалил, – отметила Пепита. – Вовремя мы успели. Все, пошла общаться. А вы давайте трудитесь во благо «Бытия». Да, ты попроси этого своего фотографа, чтоб он меня не снимал. Я, пока твоего Булкина тащила, платье помяла, да и макияж от потенья-пыхтенья поплыл… Блин, только сейчас заметила, что воротник будто корова пожевала. Надо было дома переодеться, ну да ладно – пусть думают, что так и надо… За Робика не беспокойся. Утром приедет на службу, как огурец. Раечка и одежку почистит, и аспиринчику предложит…

Банкет оказался так себе. И в смысле жратвы-выпивки (Тюрин весь исскулился, что «зря сюда поперся»), и в смысле сюжетов для светской полосы. Ну не делать же гвоздем разворота то, что в прошлом знаменитый хоккеист, а ныне завзятый тусовщик Петя Забурелов приперся на премьеру с очередной – двадцатой, сороковой, сотой по счету? – блондинкой. Через час народ начал потихоньку расходиться, и Уля, позевывая, поплелась к выходу. И тут увидела, что прямо на нее, рассекая толпу, как крейсер волны, движется Даня Малюков. Асеева шмыгнула за кофейный автомат и затаилась. Встречаться с Даней в ее планы никак не входило. По физиономии он – такой интеллигентный и джентльменский, – конечно, не врежет, но сделать Улю всеобщим посмешищем, бросив пару ядовитых реплик своим громовым басом, запросто сможет. В отместку за то, что после асеевской заметки над ним самим несколько дней потешалась вся Москва.